Военный институт 7 страница

Однажды, когда я был дневальным и топил углём печи, один из этих негодяев, подскочив ко мне, пнул сапогом под совок с углём, который я, стоя на коленях, приготовился бросить в топку. Уголь ударил мне в лицо, а острым углом металлического совка ранило мне переносицу. Удар был для меня совершенно неожиданным, тем более что с этим человеком у меня никогда не было открытых конфликтов. Вся " вина" моя состояла лишь в том, что я избегал с ним тесного общения и всегда держался от него на некотором расстоянии, но именно это, вероятно, и вызвало в нём наибольшее озлобление. Он, конечно, рассчитывал на безнаказанность, так как обычно видел меня молчаливым, терпеливо и смиренно исполняющим свои обязанности, а в свободное время склонившимся над книгой. Эти качества у таких людей считаются признаком слабости. Здесь снова, как обычно, наглость сочеталась с глупостью. Я вскочил на ноги разъярённый и готовый растерзать негодяя, но тот, мгновенно смекнув, что шутить с ним не собираются, пустился наутёк, с разгону буквально лбом вышиб дверь казармы и выскочил на улицу, где стоял сорокаградусный мороз. Я преследовал его по пятам. Он бросился в сугроб, я за ним. И в этот момент, когда я уже настиг его и готов был схватить за шиворот, он присел на снег и

бЗак. 3979 81

завопил благим матом, скованный животным страхом. Я остановился. Ешё минуту назад это был надменный и наглый хам, теперь же передо мной сидело существо жалкое и ничтожное. Я плюнул, повернулся и пошёл назад.

В другой раз одному солдату вздумалось меня застрелить. Что-то сказанное мною показалось ему слишком обидным. Слово, подобно игле, прорвало гнойный пузырь самовлюблённости. Взбешённый, он бросился в комнату, где в шкафу стояли карабины вместе с патронами. Солдаты музвзвода в этот день были в карауле и по своей обычной безалаберности свободное время проводили не в караульном помещении, а в казарме, сюда же приносили с собой и оружие, которое ставили в шкаф, где хранились ноты. Шкаф обычно не запирался и вообще не был приспособлен для хранения оружия. Несколько присутствовавших при этом воспитанников и солдат умолкли и замерли в ожидании, опасаясь словом или действием в мою защиту навлечь также и на себя ярость разбушевавшегося негодяя. Сам я тоже не предпринял ничего в свою защиту, да и не было смысла защищаться. Я продолжал сидеть на своей койке с книгой в руках, внутренне приготовившись встретить роковой выстрел. Но свершилось поистине чудо: в этот момент шкаф с оружием оказался запертым на замок. Нечто подобное, но. быть может, в еше более опасном варианте, повторится через десять лет во время моей службы в ГДР.

И вообще, на протяжении моей жизни мне приходилось часто бывать в весьма опасных ситуациях и становиться объектом ничем не спровоцированных атак низменной злобной силы. Это представляет собой загадку, понять которую в обычном плане едва ли возможно. Раскрывается эта загадка в плане мистическом. Дух злобы, разлившийся по России после революции, проник в те человеческие сердца, которые были предраспо­ложены к его приятию, и стал тайно руководить их импульсами, побуждениями, которые овладевают человеческим разумом и, в конечном счете, управляют мышлением и действиями людей. Человек, попавший в плен духа зла, не сознает, что выполняет не свою, а чужую и в конечном счёте враждебную ему самому волю. Лишь путём самоуглубления и бесстрастного самоанализа, беспощадного и жестокого к самому себе, можно уловить, нащупать и в конце концов вырвать с корнем из сердца тернии этого духа. Но это требует подвига духовного - терпения, самоограничения, самопрозрения, духовных действий, которые ставят заслоны проникновению в сердце духа зла.

Евреи активно содействуют рассеиванию семян зла путём распространения ложных идей и лжеучений. Это-всегда ложь. Прививаются эти семена и дают ростки в сердцах легкомысленных, в умах неглубоких. Но именно на таковых-то и рассчитаны еврейские ниспровергательные теории, вся их пропаганда: " Кто был ничем, тот станет всем! " Эта лаконичная

формула наилучшим образом отражает суть еврейской агитации, обращенной к социальным ншам чуждых им народов. Поверивший их пропаганде становится оружием в их руках. Они ловко направляют его на самые гнусные преступления - на избиение, на убийство своих собратьев. Ведь именно в убийстве другого находят своё наивысшее проявление разнузданный произвол, низменная страсть, зависть, будет л и она классовой или кастовой.

" Вот он. твой враг" -кричатеврейские агитаторы во время революции, гражданской войны, раскулачивания и коллективизации. - Он богаче тебя, у него больше денег, он живёт в лучшем доме, лучше питается, одевается, у него две лошади, а у тебя только одна. Пойди отбери у него это добро, а его самого убей. Это не только позволяется, но даже необходимо, чтобы ты ста'] ВСЁМ! "

Взбешенный и духовно ослеплённый, пропил-арий проедется икптггннп. призыв - жечь, сокрушать, убивать. Когда же страсти успокаиваются, пролетарий обнаруживает, что он не только не стал " всем", но. скорее, стал вообще ничем, стал ещё беднее, лишился даже своей послезней лошадки и под давлением силы вынужден трудиться больше прежнего - за пайку хлеба и " во имя светло 10 будущего". А золото и вообще всё драгоценное, награбленное в кладовых старого режима, рачительный жидок прибрал к рукам и предусмотрительно переправил в свои банковские сейфы.

И вот все равны в своей бедности. Но жидок не останавливается: он говорит, он пишет, он агитирует- Теперь уже только он имеет право обращаться к массам, и за нарушение этого своего монопольного права он карает жестокой расправой. Но куца же теперь направлять " гнев трудящихся", кого же теперь клеймить " классовым врагом " V

" Классовый враг". - не унимается жнд-ai нтатор. - это вес. кто думает, живёт, действует не так, как мы.

Таковых надо " исправлять" - тюрьмой, голодом, каторжным трудом. Но можно ли их убивать? Официально объявляется, что убивать нельзя, но тут же внушается, что вообше-то они нам мешают, тормозят наше движение вперёд, являются причиной всех наших неудач, неурядиц и неполадок, вплоть до нехватки продовольствия. Так что. в обшем-то. если кто по своей " революционной сознательности" и убьёт такового, греха большого не совершит.

Итак. УБИВАЙ!

Этот призыв к убийству своих единородных братьев, богатых или бедных, но неугодных еврею, всегда - открыто или хитро завуалировано - был написан на знамени руководимой и вдохновляемой евреями социальной революции.

6*

S3

Революция перманентна, то есть постоянна, непрерывна, совершается каждый день и каждый час - вплоть до полного торжества еврейства в мировом масштабе.

Итак, убивай, убивай, убивай[ Если не сразу, не единым актом насилия. то постепенно, путём преследований, ограничений, подавлений. Злобный дух убийства разлился над Россией и окутывает её жутким кровавым туманом. Ветхозаветный кровожадный еврейский бог Иегова торжествующе распростёрся над пашей землёй, призывая под свои знамёна, мобилизуя и расставляя по своим постам ополчение бесовское. Вот когда полагалось бы во всю мощь прозвучать словам поэта:

О, край родной! - такого ополченья Мир не видал с первоначальных дней... Велико, знать, о Русь, твоё значенье! Мужайся, стой, кренись и одолей!

Эти пророческие слова прозвучали более века тому назад. Уже тогда поэтический гений Ф. Тютчева прозревал прядущие события, чувствуя, как " целый ад", ныхая злобой, подымается и ополчается на Россию. И вот свершилось... Адские силы одолели... Они одолели попущением Божним. чтобы раз и навсегда разоблачить себя перед всем миром. Обещанное ■ 'светлое будущее" обратилось концентрационным лагерем, а те, кто должен был стать " всем", - его рабами. " Велико, знать, о Русь, твое значенье! " - к вящей ли славе России или к сё окончательной погибели это свершилось -какая разница. Важно, что ад разоблачён, и роль этого разоблачителя исполнила Россия.

Летом 1948 года, по окончании десятилетки, увлечённый романтическими мечтаниями, я предпринял попытку поступить в университет. Уволившись из Кемеровского пехотного училища, я приехал в город Томск- старинный русский вузовский центр. Мой план представлялся вполне осуществимым- Я надеялся зарабатывать на жизнь профессией музыканта, но это оказалось не так-то просто. В городе не было ни одного гражданского оркестра. К i ому же я не имел здесь ни родных, ни знакомых, кто мог бы поддержать меня на первых порах хотя бы советом. Однако, несмотря ни на что, я мужественно взялся за дело. Получив место в общежитии университета- знаменитой тогда Пятиэтажке, я начал сдавать экзамены. Вечерами бродил по улицам города, любуясь красотой старинных зданий, дворцов и парков и размышляя над своей судьбой. Экзамены я сдал вполне успешно и имел все шансы быть зачисленным на филологический факультет, но мои материальные ресурсы быстро подходили к концу, чти вынуждало меня спускаться с романтического поднебесья на бренную прозаическую землю. Средства эти составляли семьдесят пять рублей деньгами и солдатский сухой паек на три дня, выданные мне при увольнении

из училища. Скудный обед в студенческой столовой стоил семь-воссмь рублей, а потому представлялся большой роскошью. Трое деревенских парней, живших со мною в одной комнате, уплетали предусмотрительно захваченное с собой сало с ржаным хлебом. Они были ребята практичные, никакой историей и философией не интересовались, и вес трос поступали на только что основанный секретный факультет'с повышенной стипендией, который должен был готовить специалистов-атомников. Впереди им виделись служебная карьера и хороший заработок, и это наполняло их немудрящие сердца вдохновением. Я принялся за свой скудный паёк — несколько пакетов концентрата какой-го каши. Концентрат нужно было залить горячей водой и довести до кипения. Кастрюли не было, пришлось обратиться к солдатской алюминиевой кружке. Сварить кашу оказалось делом тоже не из легких: студенческая кухня не работала, потому что студенты разъехались на каникулы и в общежитии жили одни абитуриенты, которые, как. видимо, предполагалось, могли обходиться и без кухни. Я однако же отыскал чуланчик, в котором стоял титан с водой для нужд уборщиц. Воду в титане 1" рели дровами, и я приспособился здесь варить свою кашу. Уборщицы смотрели на мои действия неодобрительно и ворчали, когда я открывал дверцу топки, чтобы поставить кружку. Они считали это баловством, для меня же это был вопрос существования, хлеб насущный.

Как бы ни экономил я свои скудные рубли и пакеты с концентратом каши, те и другие быстро подходили к концу и ставили меня перед жестокой необходимостью принимать кардинальное решение. Помощи ждать было неоткуда. Кругом ещё царствовала нищета и нужда почти военных лет.

Рядом с Пятиэтажкой находился военный городок, в котором располагалось Томское ордена Красной Звезды артиллерийское училище (ТОКЗАУ). Руководителем оркестра в этом училище был подполковник Павлов, которого я хорошо знал, ца и он мог помнить меня, так как в своё время он был дирижёром нашего оркестра в Барнауле. Я решил расстаться с университетом и со своими нереальными мечтами и вернуться в армию. Мой возраст был еще непризывной, и подобная миграция была вполне допустима. Военная форма без погон делала меня белой вороной среди гражданской молодёжи и как бы напоминала о необходимости и неизбежности возвращения в родную стихию армии, воет панн иком которой я был и с которой основательно сросся. Узнав, где живёт подполковник Павлов, я пришёл к нему на квартиру. Он меня узнал и принял ласково, по-отечески, теперь я бы сказал: по-старорусски. Это был человек добрый, сердечный - тою добротой и сердечностью, которая была столь обычной в русских людях прежних, досоциалистических времен и которая сейчас почти исчезла с русской земли. Старый музыкант высокой духовной культуры, он начал свою работу дирижёром ещё в царские времена. В Красной армии он

оказался, видимо, по набору военспецов, сохранив при этом свои убеждения и взгляды, не изменив своим привычкам и правилам поведения старой школы. Оставаясь беспартийным, он. естественно, не мог сделать никакой карьеры. Умерла старая Россия, умирала и ее' " старая гвардия", сияя, как фонарики в ночи, тихим светом тонкой духовной красоты. На поверхность повсюду выходили " люди нового типа" - пробивные, напористые, прогрессивные и. разумеется, партийные, гася последние фонарики и расстилая над всей землёй тёмное, удушливое марево безысходности, безнадёжности и отчаяния.

Подполковник Павлов без колебаний изъяви:! готовность взять меня в свой оркестр. Я же со своей стороны объяснил ему, что пробуду у него, по-видимому, не более года, так как будущей весной предприму попытку поступить в Военный инеппут иностранных языков. Он и на это согласился, и даже одобрил мои планы. В тот же день он оформил в штабе училища зачисление меня в штат музвзвода.

В ТОКЗАУ я действительно прослужил ровно год. Из моей более чем пятилетней службы военным музыкантом это был наиболее отрадный период. Радовал прежде всего сам коллектив музыкантов. Здесь, вероятно, сказывался общий высокий культурный уровень города- вузовской столицы Сибири. Царила в основном атмосфера дружелюбия, взаимной уступчивости и доброжелательства. Для меня большим облегчением было то. что не нужно было сочетать исполнения служебных обязанностей музыканта с учёбой в школе. Правда, я по-прежнему вес свободное время просиживал над книгами в казарме или в библиотеке училища, кстати, но набору книг весьма приличной, быть может, потому, что училище являлось наследником духовной семинарии её зданий, двора, ограждённого монастырской стеной и, конечно, сё библиотеки, из которой, разумеется, было удалено всё, что раньше считалось " спасительным", а теперь " вредоносным".

В этот непродолжительный период имели место несколько весьма для меня примечательных событий. Осенью 1948 года на очередном отчетно-выборном собрании меня избрали секретарём первичной комсомольской организации-должность, о которой я не только никогда не помышлял, но и считал чем-то для меня одинаково и чуждым, и недоступным. Мне всегда казалось, что в " секретарях" ходят люди на сто процентов советские, верящие всему, что пишется в газетах и говори гея по радио, и плюс к тому обладающие ■ " организаторскими способностями". Ни одним из этих качеств я не обладал. Более того, я не любил читать газеты, политические журналы, вообще всякую пропагандистскую литературу, а выступать на собраниях и политзанятиях было для меня настоящей мукой. Я приложил все усилия, чтобы уклониться

от этой лолясности, но развеселившееся собрание единодушно проголосовало " за".

Всю ночь после собрания я провел без сна. раздираемый противоречиями. Лишь год назад умер мой отец, вернувшийся после четырнадцатилетнего заключения, слепой калека, ощупью узнававший своих детей. Его загубила эта власть, шторой я теперь должен служить в качестве хотя и самого маленького винтика её машины, но на самом передовом участке её борьбы- идеологическом, то есть именно там, где я менее всего был расположен трудиться для этой власти. О. эти простодушные парни и девушки, сопровождавшие моё избрание шутками, смехом и комментариями типа: " Товарищ молодой, грамотный, растущий", в полном убеждении, что они отыскали великолепную кандидатуру в секретари! Они же не имели ни малейшего понятия, на какую духовную муку они меня обрекали.

Наутро я встал совершенно другим человеком, нежели накануне ложился спать. Мне казалось, что я повзрослел и даже постарел на много лет. Сомнения отлетели: надо было жить и исполнять свои обязанности - осторожно, сдержанно, не увлекаясь. Идеологический фронт - это полыхающий огонь, в котором можно легко опалить крылья, если переступить известную, интуитивно угадываемую грань.

Неволя заставит пройти через грязь. Купаться в ней - свиньи лишь могут.

Задача была не из лёгких. Предстояло пройти через грязь и не только не увязнуть в ней, но и сделать всё возможное, чтобы даже не запачкаться.

Официально моя должность именовалась так: секретарь бюро первичной комсомольской организации МТО и управления. МТО - это материально-технический отдел штаба с его вспомогательными службами. Управление -это штаб училища. Всего комсомольцев в организации насчитывалось около тридцати человек; в их число входили комсомольцы муз взвода, артиллерийской мастерской, затем вольнонаёмные, в большинстве своём девушки: телефонистки, машинистки, секретари различных отделов штаба, повара курсантской столовой и прочий обслуживающий персонал. Примечательно, что из комсомольцев артмастерской было два офицера: сам начальник мастерской, старший лейтенант, и его заместитель, лейтенант. Таким образом, по комсомольской работе я имел в своём подчинении офицеров, сам не будучи даже ещё солдатом срочной службы. В этом отражалась своеобразная внутриармейская демократия, Так как штаб и некоторые службы располагались за пределами военного городка, то я по необходимости пользовался правом свободного входа и выхода через контрольно-пропускной пункт.

Суть моей работы, когда я в ней достаточно разоврался, оказалась несложной. На каждый месяц нужно было составлять план работы, обсуждать и утверждать его на заседании бюро, а затем добиваться проведения его в жизнь, что было чрезвычайно трудно, так как ничего интересного и живого придумать было невозможно, а бесконечное изучение брошюр " агитпропа" и речей вождя и его присных вызывало смертельную тоску. Здесь я впервые убедился, что марксистско-ленинское учение совершенно чуждо уму и сердцу простого русского человека. Только жестокая необходимость вынуждает его присутствовать на всевозможных мероприятиях, имеющих целью вдолбить ему в голову Марксовы идеи.

Большую помощь оказывала мне в работе одна девушка, секретарь-машинистка политотдела. Она была членом бюро и моим заместителем. В штабе у неё был отдельный кабинет, где в сейфе хранилась наша комсомольская документация и где мы с нею вдвоём решали все дела нашей организации. Она была на три года старше меня и обладала несравненно большим опытом жизни и руководящей комсомольской работы. Она весьма реально смотрела на всю " комсомольщину", подавала мне здравые и дельные советы и выручала меня из всех трудных ситуаций. Именно от нес я усвоил основной закон деятельности комсомольского секретаря: заботиться прежде всего о содержании и строгом порядке документации, ибо по ней прежде всего судят о работе бюро и секретаря. И ещё необходимо было каждый месяц аккуратно собирать со всех членов организации комсомольские взносы.

Сбор взносов приоткрыл мне новую страницу в познании советской действительности. Я впервые получил представление о зарплате советских трудящихся. В ведомости, которую я сам составлял ежемесячно, в первой графе против каждой фамилии ставилась сумма заработка, из которого вычислялся определённый процент взноса. Я никогда ранее всерьёз не задумывался над таким вопросом, как деньги и заработок. Теперь впервые должен был взглянуть в глаза жестокой действительности. Вот как выглядело денежное содержание моих комсомольцев. Воспитанники денег не получали, солдаты получали десять рублей, первые платили по взносам десять копеек, вторые - двадцать. Вольнонаемные - телефонистки получали зарплату 200-250 рублей, повара - 300 рублей, штабные секретари-машинистки 350-400 рублей, прочие - в этих же пределах. Поражал скачок при переходе к офицерским окладам: начальник артмастерской, старший лейтенант - более полутора тысяч рублей, его заместитель, лейтенант -тысяча триста рублей, и это при условии, что офицер имел бесплатно обмундирование, продовольственный паёк и квартиру. Чем объяснить такую гигантскую разницу в материальном содержании простого советского труженика и офицера армии? Было ли это знаком особого уважения власти к военной

профессии или это объясняется чем-то иным? Тогда я так и не смог решить этот вопрос. Офицер — это опора государства, построенного на грубом насилии и подавлении собственного народа. За своё привилегированное положение он платит отказом от своих национальных " предрассудков", от собственного мышления и в конечном счёте от своей совести. Став офицером, человек переходит в особую материально привилегированную, но духовно опустошённую касту, порвавшую все связи со своим народом. Он не имеет права знать что-либо, кроме своей военной специальности и смердящей идеологической мертвечины марксизма-ленинизма. Он должен закрывать глаза, чтобы не видеть нищеты и бесправия своего порабощенного народа, должен затыкать уши, чтобы не слышать воплей стонов, доносящихся из концлагерей- Сегодня, тридцать лет спустя после описываемого периода, я иду по улицам города и всматриваюсь в лииа то и дело встречающихся офицеров. Они ладно одеты, хорошо упитаны, но какая пустота, какая отчуждённость в глазах! С ними нельзя заговорить — они тотчас же настораживаются. Их мозги напичканы всевозможными тайнами и секретами, и в каждом прохожем они видят потенциального шпиона. Внушаемая им еврейским политотделом шпиономания является одним из способов отрыва, отделения их от народа. Впрочем, говорить с ними совершенно не о чем: они подобны роботам, автоматам, срабатывающим по нажиму кнопки. Их слепой, неразумной, бессмысленной силой управляет многомудрый жид, знающий, где, когда и как на неё опереться, чтобы беспрестанно двигать вперед мировую еврейскую революцию. Неудивительно потому, что дворянин-офицер, офицер-аристократ старой русской армии был гораздо теснее связан с народом, стоял к нему несравнимо ближе, чем советский офицер " пролетарского происхождения".

Комсомольские взносы, которые я принимал от двух офицеров, в несколько раз превышали всю сумму, собранную со всех остальных комсомольцев. Как же умудряются существовать эти остальные, молодые советские труженики, на свою зарплату в 250—300 или даже 400 рублей? Весьма скудный в те времена солдатский паёк стоил в денежном выражении 330 рублей. Этот паёк включал 600 грамм хлеба, 120 грамм мяса (кстати, до революции в солдатский паёк входил фунт мяса, т.е. 420 грамм), крупы, овощи и растительное масло. Молочные продукты исключались полностью. Таким образом, большинство советских граждан имело месячный заработок ниже стоимости солдатского пайка. ''Как же они питаются, - невольно задумывался я, - как изворачиваются они, чтобы приобретать себе кое-какую одежонку? " Слишком явно бросалось в глаза, что все живут просто впроголодь.

Впрочем, привилегированное положение советского офицера выглядит таковым лишь в сравнении со всеобщей нищетой. В 1956 году, встречаясь с

американскими офицерами и солдатами, я интересовался их материальным положением и невольно проводил сравнение. Советский лейтенант, едва выпушенный из военного училища, получал денежное содержание в 120 раз выше солдатского и примерно в три раза превышающее средний заработок рядовых рабочих и служащих. В то же время американский солдат получал 80-100 долларов в месяц, а начинающий свою карьеру офицер -300 долларов при среднем тогдашнем заработке наемных трудящихся 350 — 400 долларов, то есть оклад офицера был лишь в три раза выше солдатского и ниже среднего заработка рабочего. Нисколько не привилегированный американский офицер имел тем не менее материальное обеспечение значительно выше советского. Так на деле выглядела наша " самая передовая демократия".

Советский офицерский корпус - армии, КГБ, МВД - это вышколенны й аппарат террора, служащий прежде всего утверждению еврейского владычества не только в нашей стране, но и во всём мире. Еврейство стремится сделать офицера соучастником своего заговора против человечества.

Секретарство вынудило меня быть в частых контактах с двумя должностными лицами - начальником политотдела и парторгом училиша. Здесь я впервые близко соприкоснулся с работниками армейских политорганов. Оба они были евреи. Случайно ли? Впоследствии пришлось убедиться, что армейские политорганы, хотя и не исключительно, состоят из евреев, но целиком находятся под их контролем и управлением. Политорганы и военные трибуналы...

С начальником политотдела мне, помимо моей воли, дважды пришлось оказаться в конфликте. Причиной первого конфликта явилась коллективная жалоба музвзвода прокурору округа. Дело в том, что старшина музвзвода, исполняющий функции командира в отсутствие капельмейстера, был в своё время, ещё до меня, осуждён за рукоприкладство и по отбытии срока наказания снова был принят в тот же оркестр на ту же должность. Музыканты написали жалобу, все поставили свои подписи, в том числе и я —из чувства солидарности, хотя старшина, кажется, был человеком неплохим, держал себя со всеми очень корректно, был достаточно культурным, грамотным, хорошим музыкантом. При этом он обладал огромной физической силой, которую в своё время в порыве гнева дал почувствовать некоторым любителям ночных приключений, возвращавшимся из самоволки.

Жалобу, как водится при советской власти, направили тому, против кого она была написана, - командиру училища, разбор же её ограничился тем, что меня, как комсомольского секретаря и в силу этого наиболее

ответственного и виновного, вызвал начальник политотдела и свой " разнос" начал с грозного Окрика:

- Вы чем там занимаетесь? Коллективные жалобы сочиняете?

Я по своей неопытности опешил от такого приёма и совершенно растерялся. Затем начальник достал из ящика письменного стола, за которым он восседал, дисциплинарный устав и, тыча пальцем в соответствующую статью, сунул мне:

-Вот, читай!

В статье устава говорилось, что подача коллективных жалоб в советской армии запрещена. Я этого положения не знал и попытался этим оправдаться, но начальник, дав волю своему гневу, прокричал ещё что-то и, наконец, не желая слушать моих объяснений, приказал выйти.

Я вышел и побрёл, угнетённый происшедшим, к себе в казарму, размышляя над словами и поведением начальника политотдела. Чем-то он напомнил мне директоршу детдома, её истеричные выкрики: " Поганцы, поганки! " Та же злоба, та же истерика, та же непримиримость. Мне и впоследствии приходилось не раз наблюдать эти истерические взрывы гнева у начальствующих евреев. Они поразительно сходны. Как от прикосновения огня к пороху, низменный еврейский дух воспламеняется, сталкиваясь с реальной действительностью, где, с его точки зрения, всё идёт шиворот-навыворот, а не так, как запланировал и запрограммировал премудрый и всемогущий Сион. А это был, конечно, сионист не мелкого масштаба, ведь ему был поручен надзор за политическим мышлением военного училища, поставляющем в немалом количестве офицеров-артиллеристов в советскую армию. Больше всего еврейский политкомиссар опасался проявлений протеста со стороны этих презренных гоев, никак не желающих смириться и осознать своё рабское положение. Коллективная жалоба - это чётко выраженный протест, хотя и пассивный, против действий властей, и притом военных, контролируемых евреями. Значит, гои собирались вместе, рассуждали о законности, о каких-то своих правах. А это опасно, чревато последствиями, предвидеть которые даже еврейским умом бывает затруднительно. Пыль и прах, разметаемые ветром, — вот удел roes, вот во что они должны превратиться.

Судя по реакции замполита, он подозревал именно меня в качестве организатора " коллективки". Активный, деятельный, предприимчивый гой, да ещё пользующийся авторитетом у своих соплеменников, всегда опасен для еврея. Недаром в Талмуде рекомендуется лучшего из гоев убить, что они и проделали весьма успешно в первые годы своего владычества в России. Теперь времена изменились, и не всякого гоя, " ненавидящего Сиона", можно так легко убить. Зато унижать, всячески подавлять его и ставить ему палки в колёса- широкая возможность.

В соответствий с правилами приёма в высшие учебные военные заведения все кандидаты, подавшие рапорте приложением необходимых документов, проходили предварительные отборочные испытания при окружных штабах. Эти экзамены проводились в январе или феврале. Для явки на них присылался специальный вызов. Рапорт о поступлении в военный институт я послал своевременно, однако, когда пришла пора ехать на отборочные испытания в г. Новосибирск, где находился штаб округа, мне ничего объявлено не было. Вскоре из Новосибирска вернулся один из моих комсомольцев, лейтенант, заместитель начальника артмастерской, поступавший в артиллерийскую академию, я с горечью узнал от него, что экзамены уже окончились.

Через некоторое время меня вызвал к себе начальник политотдела и весьма равнодушно и цинично объявил, что он " забыл" отправить в штаб округа мои документы.

- Ничего, ваше время ещё" не ушло. Поступите на следующий год, -изобразил он слова утешения.

Я почувствовал, что это была с его стороны месть за коллективную жалобу. Сам впитавший начала строгой воинской дисциплины и ответственности, я сознавал, что никакой армейский начальник не имеет права " забывать" о своих обязанностях. Разбрасываться годами в делах учебы я был не намерен, да и не могло быть никакой гарантии, что и на будущий год не повторится подобный номер. Обескураженный и расстроенный, вернулся я в казарму, и здесь добрые мои сослуживцы, понимавшие, что я один принял на себя удар за их общее дело, стали всячески утешать меня и совместно искать выход из положения. В конце концов остановились на том, что следует незамедлительно обжаловать действия начполита и написать об этом никому иному, а самому министру обороны. " Да не по команде подавая жалобу-то, а пошли гражданской почтой, оно вернее будет. Иначе она дальше нашего штаба не уйдёт", - предусмотрительно посоветовали мне мои верные и добрые друзья, из чего я, между прочим, впервые почувствовал, что эти простые рядовые русские парни не доверяют своему начальству, как организму чуждому и по отношению к ним недоброжелательному.