Современное искусство — владимиру ульянову 3 страница

— Долетим, всё расскажу, самурай. Отдохни пока, — ответила Анна.

От её голоса мне захотелось спать, через мгновение я заметил, что не от голоса, а от того, что в левую руку мне впился небольшой шприц с зелёной шкалой, а ещё через миг я понял, что я в самолёте и мне совершенно неясно куда мы летим. Тело расслабилось, стало сложно раскрыть глаза, и все, что недавно появилось, стало таять и пропадать. Например, шум двигателя, который был всегда, я услышал только после слова «долетим», и теперь этот шум пропадал, как и все мысли о себе. Вот и я полетел.

XVIII

Человечество представилось мне пассажирским самолётом. В самолёте симпатичные стюардессы, добавка к обеду, когда попросишь, места хватает всем, и есть свободные места, по крайней мере, в бизнес и эконом классе, точно. Устроено всё прекрасно и гармонично, но одна деталь постоянно зарубает всё благолепие на корню. Самолёт вечно падает.

Нельзя сказать, что падает периодически, моментами, нет, падает постоянно, всегда, и все это знают и понимают. Люди, в тихом ужасе своего падения, они уже почти привыкли к постоянной гибели: одни ищут успокоения, постоянно заказывая себе коньяк, другие занимают себя разгадыванием кроссвордов, третьи занимаются любовью, четвёртые войной.

Интересно, что коньяка, кроссвордов, любви и войны хватит всем, всем всё доставят при желании пассажира. Любезные стюардессы доставят всё, но их глаза... в падающем самолёте, другие, не как в обыкновенных самолётах: если там, на обыкновенных бортах глаза стюардесс сообщают о том, насколько это всё фальшиво, а глаза этих, в падающем самолёте, сообщают о том, насколько всё настоящее.

Другими словами, их глаза впиваются в ваши, впиваются не укором, а простым и честным вопросом — " смысл? вы всё равно ведь заказываете одно и тоже". Но ничего не говорят. Даже не говорят, что самолёт падает. Панику вызывает уже не то, что самолёт падает, а именно то, что он никак не может упасть и разбиться. Все знают, беспрестанно знают, что он никогда не разобьётся, и гибнут только от собственного страха перед падением.

Стюардессы уносят трупы куда-то за шторку, где, по слухам, сидит пилот, которого никто никогда не видел. Многие пассажиры не верят в пилота, и говорят что поверят, когда увидят. Другие пассажиры говорят, что знают и верят, что пилот есть, и что увидеть его можно только поверив в него. Когда стюардессы уносят труп, никто не смотрит им в глаза, в этот момент эти глаза сообщают нечто простое. Слишком простое для пассажира падающего самолёта.

И весь этот сыр бор продолжается до тех пор, пока кто-то из крайне несчастных, или наоборот, крайне счастливых, не открывает иллюминатор, и выходит в окно, ожидая неминуемого, одинокого падения.. Именно в момент выхода из этого самолёта, человек с восторгом понимает, что умеет летать, и более того, что самолёт не падает, а покоится на месте, что падение, только внутренняя выдумка, не обоснованная ничем логически, не подпёртая и ветхая. Тогда, тот, кто вышел, начинает стучать ногами, руками и крыльями по белому фюзеляжу, и в этот же момент вспоминает, как он и сам слышал точно такой же стук, как раз после того, как кто-то выбрасывался, умирал, вспоминает, как сразу после этого чуткие охранители страха обратно герметизировали самолёт и говорили что-то вроде «вот до чего доводит вера в пилота», а то и наоборот «вот, не верил в пилота, ну и где он сейчас».

Выбрасывался, умирал!! Ха! — со слезами смеётся тот, освобождённый, и перестаёт стучать. В один момент он понимает, что и там, внутри в салоне, все умеют летать, только бедолаги не верят себе, а верят только в падающий самолёт, и иллюзия так сильна, что принимают её за истину безоговорочно, не оглядываясь по сторонам.

Дальше этот просветленный встречает других Свободных, и они начинают заниматься настоящим человеческим занятием — полётами.

XIX

Через неизвестное время, с неизвестными интервалами я просыпался то в каких-то палатах, то в каких-то капсулах, вроде солярия с лампами сине-белого света, а однажды в просторном кабинете, (будто даже какого-то министерства) мне довелось очухаться прямо на бильярдном столе. Это было неинтересно.

Интересными были мои сны, в которых я оказывался чаще, чем в так называемой реальности. Именно тогда я понял, что сны, никакими свойствами не уступают полноценной жизни. Именно тогда я понял, что сны снятся всегда, снятся всю ночь, и мы запоминаем только заключительные части наших видений. Если сопровождать все свои действия во сне чутким осознанием того, что это сон (а такое осознание быстро превращается в навык), то можно быть полноправным властителем собственной реальности. При этом реальность не является при этом скучной игрой в метафизические нарды, а напротив, чем больше хочется упорядочить удивительный мир, тем разнообразнее реакция среды на действия, поэтому сказать, что реальность была управляемой — было нельзя, как нельзя было и утверждать обратное. Истина о том, что такое мир, была спрятана где-то между всеобщим «да» и всечастным «нет». Обнаружить её было невозможно. В каждом сне она ускользала, но это не было катастрофой: во сне истина это всё, что есть, реально всё, что происходит, а следовательно поймать вселенскую правду за хвост невозможно — вселенная сама была правдой, вся и навеки.

Наверное, меня пичкали каким-то убийственным веществом, которое и было путёвкой в то место, где встретить живого Льва Николаевича Толстого верхом на бульдозере было проще, чем наяву сходить в ларёк за спичками.

XX

Все мои длительные и, казалось, тысячелетние путешествия уместились в десять дней. Это были самые значительные десять дней в моей жизни. За это время я изменился внутренне и внешне до смертельно пугающей неузнаваемости.

Анна разбудила меня холодным прикосновением, что-то металлическое мягко упало мне на лоб, и я ожил. Я находился в небольшой комнате, где кроме моей стояла ещё одна кровать у окна. Свет был ровный, горела лампа дневного света. За окном была чернота, отражающая все, что есть в комнате, из чего я сделал вывод, что сейчас ночь. И эта ночь была страшной.

Анна заговорила со мной и, если бы я был просто наблюдателем, а не участником этой истории, то я мог бы сказать, что всё встало на свои места. Поэтому дальше я расскажу о том, что для меня, в сущности, не очень важно, но читателю это многое объяснит. Всё, что случилось, шокировало меня настолько сильно, что я вполне уверенно мог сказать, что вся моя жизнь — последовательность галлюцинаций, причём вряд ли моих собственных.

От Анны я узнал вот что. Мы находимся в Москве, в доме писателя на улице Руставели, потому что их организация купила там несколько комнат. Организация занимается ни много ни мало, а нейтрализацией государства и власти в нашей стране, и все их усилия направлены на достижение анархии. Организация называется «wedma». Я пояснял чуть раньше. Анна сказала, что название дано в память о тех борцах, кто был сожжён в средние века. У этой организации, как я понял, есть влиятельные друзья, везде и всюду, и были во все времена. Писатели, художники, политики, среди которых были даже очень большие люди. Сама Анна тоже называла себя либо другом организации, либо использовала конструкцию «я помогаю». Скоро я понял, что организация эта состоит не из людей, а из их идей, то есть существует идея, которая не подлежит никакому уничтожению, потому как она идея. А все остальные, вроде не при чём. Люди, для них только инфраструктура идей. И я только исполнитель, только часть.

...

Все дело было в моём имени.

Перед смертью, Владимир Ильич Ленин, как известно, неслабо тронулся умом, и по Сети, до сих пор ползают забавные коллажи и фотографии на тему «Ленин и рассудок». Всего несколько людей при жизни Ленина поняли одну простую и важную вещь, Ильич тронулся не простым умом, а гениальным, и, конечно отличался от простых сумасшедших. Ленин, не щадя себя, писал какие-то шифры, послания потомкам, наставления современникам, а потом, спрятал свои исследования в какой-то страшно секретной комнате, куда может проникнуть только человек, который носит имя Владимир Ульянов. Комнатку эту он заговорил ещё будучи вменяемым, вероятно для каких-то личных целей. Система безопасности этой комнаты — один из первых детекторов лжи, конструкции изобретателя Попова, который прославился патентом на радиосвязь. Система аналоговая, хрупкая, очень старая, но ещё работает.

Погибли несколько человек, пытаясь притвориться Владимиром Ульяновым. Система безопасности уничтожает всех, кто говорит неверный пароль. Люди погибают от радиации. Система уникальна, ведь технически пароль известен, и ключом к комнате является искренность. Чтобы войти нужно всего-то честно сказать: я — Владимир Ульянов, а перед этим набрать код, умножив два предложенных числа друг на друга. Советские учёные ведущих институтов Союза секретно исследовали комнату, прослушивали эхолотами, просвечивали рентгеном, но безрезультатно. На протяжении многих лет комната представляла собой кубическое помещение без окон, в котором стоит стул, стол, на столе бумаги, а в ящике стола, как показывали приборы, какой-то продолговатый изогнутый предмет, от которого отходит несколько проводков к микрофону, который вмонтирован в металлическую дверь, на уровне обыкновенного стандартного глазка. Микрофон, по неизвестным причинам, работает всегда, система безопасности исправна уже почти сто лет.

В годы перестройки в Кремле хотели открыть ресторан «Ленин». При странных обстоятельствах все инициаторы проекта погибли от лучевой болезни.

Многие, пришедшие к власти, хотели уничтожить комнату, особенно отличились Андропов и Черненко. Поэтому закончили правление они очень торопливо, успели совсем мало, да и с комнатой у них ничего не вышло.

В восемьдесят шестом один украинский умелец открыл комнату при помощи нарезки звукозаписей с фонографа. Такие записи делал сам Ильич. Власти позволили зайти умельцу только один раз, в апреле. Быстро отправили парня на медобследование, и оно показало, что человек в норме. Тогда дала о себе знать одна русская черта: власти начали ждать неожиданностей. Занятие бессмысленное, но в Кремле к таким занятиям подходили всегда крайне серьёзно. Умельца отправили отдохнуть на родину, на Припять. Что было дальше помнят многие. Рванула чернобыльская электростанция. Всё это я узнал от Анны в ту ночь, в доме писателя, и это ещё не всё.

Мы настолько привыкли к тому, что на главной площади нашей страны лежит труп, что принимаем это как данность. Многие в России полагали, что после развала Союза, господа из правительства возьмутся за тело и вынесут его прочь, а мавзолей снесут. Денег он не приносит, вход туда бесплатный, а иностранным туристам и так есть чему подивиться, поэтому новой демократической власти вроде бы незачем оставлять такое серьёзное напоминание о прошлом. Логично было бы под перестроечный шум выволочь старика на кладбище, положить Вольдемара Бланка в русскую землю и забыть. Отчего же так не сделала новая власть?

Когда Вова Ульянов родился, многие сразу заметили, что этот ребёнок необыкновенный. Доктора, которые осматривали его, не могли взять в толк, что это за ребёнок и почему он жив. У него не было давления, сердцебиения, его кости были не такие как у младенцев, а будто сделанные из гибкого металла. Несмотря на это Володя развивался как самый обыкновенный ребёнок, его тело росло, и все внешние процессы были такими же как у всех. Родители хранили тайну о ребёнке, и всегда избегали общих осмотров, доктора были свои, те, что на хорошем счету у Бланков и Ульяновых. Доктора говорили, что температура тела Володи может колебаться от нормальной до полусотни градусов Цельсия, при этом он сам чувствует себя превосходно. Современные учёные объяснили бы это тем, что Вова — существо не углеродной жизни, его тело не состоит из белков.

В шестнадцать Ленин заметил, что может не есть еды. В семнадцать он обнаружил, что если разрезать грудь, то из раны будет идти свет. В восемнадцать понял, что детей у него не будет никогда. В девятнадцать научился управлять радиационным фоном своего тела. В дневниках он называл его «ветер». В двадцать навсегда упрочился в осознании того, что мир нужно менять.

Революция семнадцатого года, по словам Анны, это только вялое, кривоватое отражение той революции, которая происходила с Лениным всю жизнь. Внутри Ленина в прямом и переносном смысле блуждали великие силы. Как конкретно это происходило я не знаю и представлять это я не берусь.

Представлял я себе вот что. Ленин путешествует, часто остаётся в тёмных вагонах, комнатах общежитий. Он берёт нож, вырезает себе кусок из центра груди, из которого рваной звездой цедит бело-синеватый цвет прямо на книгу. Читает Ленин непременно Льва Толстого, популярного в годы молодости Ильича.

Моя милая Шахерезада не умолкала. Было видно, что всё это ей интересно. Сказки продолжались.

Тело Ленина это не просто мумия, а реальный энергетический источник. Мавзолей это самый безопасный реактор нашей страны. Телом Ленина электропитаются все стратегические точки Москвы: Кремль, Белый Дом, Лубянка, макдональдс на тверском бульваре. Питание от Ленина идёт бесперебойное. Вот поэтому и не хоронят. Конечно, могли бы закрыть, спрятать, похоронить муляж, но как только возникали такие проекты, их инициаторы тут же гибли от той самой, пресловутой лучевой, даже не имея контактов с самой мумией. Покойник этого ужасно не любил.

По всем рассказам Анны было понятно, что у России есть свой фараон со своими загадками. Не могу сказать, что я верил во всё и безоговорочно, но после того, что случилось со мной за начало мая, я стал значительно сильнее верить в чудеса, и отчасти поэтому, подыхать от лучевой совсем не хотелось.

Дальше Анна рассказала про меня. Моя задача войти в комнату, прочитать всё, что в ней есть, запомнить и рассказать. Выносить оттуда ничего нельзя. Для того, чтобы всё было безопасно, и комната приняла меня как своего мне в кровь ввели такое вещество, которое превратит меня в Ильича без хирургии и пластики. Из кусочка мозга вождя учёные выцедили какую-то генетически богатую жидкость, провели испытания на крысах и на мне. Крысы порыжели и сдохли, а мне предстояло жить и работать.

Однажды Анна взяла с подоконника небольшое зеркало, размером с ладонь, села на край кровати так, чтобы оно в её руках было мне аккуратно напротив глаз. Отражение прыгало и я не мог уловить в нём своего лица. Зеркало в руках Анны застыло на миг в том положении, в котором я смог увидеть своё лицо полностью. Из зеркала на меня смотрел Владимир Ильич Ленин, всегда живой.

XXI

За моим окном упиралась в ночное весеннее небо Останкинская башня, освещённая яркими колоннами света с трёх сторон. Я жил в доме писателя уже неделю, окукливался. Анна появилась у меня ещё только три раза. Зато, ко мне каждый день приходили врачи, подключали ко мне провода и кормили меня какой-то незабываемой химией. Запрещали выходить из комнаты. Взамен были предоставлены все удобства и возможность заказывать любое блюдо из нескольких ресторанов Москвы. Я догадался, что владельцы этих ресторанов тоже «друзья», тоже помогают проекту, как и Анна.

В понедельник мне вернули мой телефон. Из него я и узнал, что наступил понедельник. Два раза звонил начальник, три раза беспокоился Коля, и восемнадцать пропущенных от абонента «мама». Я позвонил и мама плакала. Я говорил мало, сказал, что нашёл работу в Москве. Разговор с мамой как-то странно на меня повлиял, мне жутко захотелось выйти из комнаты, и чувство было таким же, как в детстве, когда хочется гулять, но не пускают. Я знал, что в этот день ко мне больше никто не приедет, и сегодняшний доктор обмолвился, что процедуры завтра не раньше двенадцати. Времени было мало: чуть больше, чем ночь. Ключа мне не давали, но сегодня можно было немного поколдовать.

Однажды я заметил, что Анна закрывает меня на три оборота, а доктор, когда без бригады, всего на один. Косяк, в который входила щеколда, был деревянный и довольно свободно уходил вправо, если я на него чем-нибудь давил. Я пробовал выйти; ещё когда ко мне приходила только Анна, и сейчас я мог попробовать ещё раз. Было трудно, но железная стойка капельницы, похожая на штатив была очень кстати. Она пришлась замечательным рычагом, чтобы поддеть косяк. Отчего-то вспомнились надувные матрасы и Архимед. Дверь поддалась. Как я её буду закрывать, я не знал. Не сработало никакой сигнализации, это уже порядочно успокоило. Я открыл дверь полностью, из коридора пахло картошкой, женскими духами и резиновыми кедами. Я вспомнил, что Анна, вроде бы, говорила, что тут, в доме писателя, общежитие литинститута. Семь этажей гениев, шутили про это общежитие в советской Москве. Я вышел в коридор, один его конец заканчивался окном, в которое было видно крышу какой-то хрущёвки, другой заканчивался деревянными дверями с окошками из непрозрачного стекла, по бокам коридора были двери в бессчётные комнаты, а под потолком висели чёрные полусферы камер видеонаблюдения. Только в этот момент я понял, что одет только в белую пижаму и тапочки, что выгляжу как Ленин, и сейчас меня могут увидеть, а это грозит провалом операции.

В конце коридора резко открылась дверь чьей-то комнаты, я тут же почувствовал за спиной сквозняк, резкий хлопок и глухой металлический звук. За долю секунды до этого я предвидел, что будет именно так. Мою дверь потянуло сквозняком, этим же сквозняком потянуло и штатив капельницы, который упал одним концом на дверь, а другим концом, то есть двумя ногами из своей треноги, упёрся в выступы на паркете. Таким образом, дверь захлопнулась, и я остался по другую сторону. Моё одиночество продолжалось недолго. Из двери, которая была резко распахнута, вышел человек. Этот человек был молодой и совершенно пьяный. На нём были просторные штаны, футболка с акриловым лицом Александра Блока, а на длинных прядях волос крепились колокольчики. Он шёл по коридору в мою сторону, всё время глядя себе под ноги. Шёл, это, конечно, громко сказано, скорее он сохранял равновесие при помощи ходьбы. Когда этот человек, был метрах в десяти от меня, я уже почувствовал чёткий перегар, сравнимый с напором звука, когда играет оркестр. Человек был худым, и вся его архитектура удивительно гармонировала с манерой его передвижения, было ясно, что человек не первый раз перемещается в пьяном виде и таким способом может преодолеть не меньшее расстояние, чем трезвый. Я стоял неподвижно в полной растерянности. За моей спиной была захлопнута дверь в мою комнату, надо мной висели камеры, а передо мной маршировал невменяемый студент литинститута. Так же, глядя в пол, студент остановился напротив, примерно в полутора шагах от меня и с пол минуты стоял ко мне боком. Я разглядывал его. Это был светловолосый парень, лет девятнадцати-двадцати, с немытой головой, какими-то нелепыми косами на затылке и колокольчиками на запястьях и в волосах. От этого малейшее его движение отдавало звоном. Парень вскинул голову и колокольца снова звякнули, потом он внимательно посмотрел на меня, и в его лице я не прочитал ожидаемого удивления. Я удивился гораздо больше, чем он, по крайней мере, внешне. Потом он повернулся ко мне всем корпусом, одним шагом подошёл ближе ко мне, обнял так, как обычно делают это пьяные люди, застыл в таком положении на какое-то время, и начал пытаться что-то говорить мне в пижаму. Я быстро отлепил его, он поддался легко, и когда, отрывая его от себя, я чувствовал его кости, будто пустые, как у птиц, ясно, что человек был легкий. Дальше, он сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь и иногда использую её, как пословицу или поговорку.

— Ни слова о поэзии... — Сказал парень и обильно заблевал мою пижаму, плетёный коврик, возле моей двери, Александра Блока и часть стены.

XXII

▲

Видите, какая феерия. Кстати, в этом месте в рукописях вложена распечатка знаменитого стихотворения Бродского «не выходи из комнаты».

Когда-то давно, когда я учился ещё школе, мне попалась в руки тонкая брошюрка какого-то неизвестного мне психолога. Помню, что прочитал её всю, с большим удовольствием, вот только запомнил из неё всего одну фразу, которая была выделена в ней жирным шрифтом, и напечатана по центру между абзацев.

«подобное притягивает подобное»

С того момента, как я это прочитал, прошло много времени и пространства, а утверждение было справедливо в каждый момент, в каждый квант.

Думаю, что Володя не знал этот закон, а если знал, то не был достаточно наблюдательным, чтобы знать, как правильно применять его к себе, вот и выходили из этого все кренделя и метаморфозы. Только искусный невежа может поставить судьбу в тупик, и у судьбы не будет выбора, кроме как совершить чудо. Многие люди стремятся быть удивительными, отличаться, многие собираются в группы и культивируют непохожесть. В сравнении с Вовой, вся эта игра — простое переодевание. Настоящие изменения начинаются внутри, а всё остальное либо одиночная игра в машинку на верёвочке, либо коллективные измерения пениса. Настоящему человеку чуждо оберегание своей индивидуальности, он в ней попросту уверен. Настоящему человеку чуждо и отрицание людей, он понимает, что отрицание людей это отрицание себя. Такой человек живёт не на эгоистической частоте, такой человек настроен на другую волну.

Я развёл эту дидактику только для одного вывода. Если подобное притягивает подобное, то всё, что было с Вовой, к чему-то притягивалось. С Лениным ещё более или менее ясно: повлияло имя, может быть какие-то убеждения, ещё что-то, то есть можно сказать, почему именно Ленин. Но вот ответить на такие вопросы как: «почему именно Вова?» или «почему именно таким образом?» — куда труднее. Вывод у меня только один. Внутри Вовы что-то желало именно такой жизни, и снаружи это выливалось в те сосуды, какие тот успевал подставлять под потоки неиссякаемого источника великих чудес.

Теперь, я могу взять на себя ответственность, и написать собственную фразу, которую, возможно, некоторые читатели будут помнить одну из всей книги.

«внутреннее формирует внешнее»

Закон необратим. Позже, в другой книге, я читал, что как раз после таких вставок, (по центру поля, жирным шрифтом) для того чтобы надпись лучше выглядела нужно размещать её именно между абзацами. Тогда читателю будет удобно воспринять ту информацию, которая содержится в основном послании. Эта книга была про шрифты и издательское дело, а этот абзац я написал из соображений красоты, которую советовал автор.

XXIII

▼

Так я познакомился с Ёсей.

Когда он отвёл меня в общую туалетную комнату и попытался отмыть меня и себя, он представился. Всё, что он делал, казалось мне театральной постановкой. Например, своё имя он сообщил так: лихим движением опытного водопроводчика пустил воду из крана, чтобы напор воды был максимальным. Чуть выше каждой раковины висело по зеркалу. Ёся долго тыкал указательным пальцем в стекло, будто хотел причинить своему отражению боль, а потом, неожиданно закрутил кран, звук воды стих, и в образовавшейся тишине он представился.

— Иосиф! Можно Ёсик. Фамилия Троцкий. Можно Бродский…

Кому принадлежит эта шутка, самой судьбе или Ёсику, я не разбирался, его настоящей фамилии я не знаю до сих пор. В ту ночь я спал у него в комнате. Позже, уже утром, когда Ёсик опохмелялся, я узнал, что он тоже «помогает».

Всё было предусмотрено. Они знали, что я выйду, только вышел я чуть позже, чем они планировали, а Ёся загрустил, что все идёт не по плану, и самоотвержено запил по этому поводу.

...

Дверь моей комнаты открыли без меня. На следующий день надо мной проводили тесты.

— Два плюс четыре? — Сказал доктор, и посмотрел на меня так, будто вопрос был с подвохом.

— Шесть?

— Почему шесть?

— Так в школе учили... ну и глядите, доктор, вот четыре пальца, вот ещё два, получается шесть...

— Почему именно шесть?

Было ощущение, что современная психотерапия перешла в ту стадию развития, когда доктора и психи поменялись местами. Но скоро я сообразил, к чему клонит доктор.

**

— Следующий вопрос. Кто вы?

— Я?

— Кто я мне известно. Вы кто?

— Я не знаю...

Тогда я решил быть искренним до конца. После Анны, снов с превращениями, бульдозера и всего прочего, я действительно не знал кто я.

— Тогда, дорогой мой, скажите то, что первым пришло на ум, когда я задал этот вопрос?

— Я люблю Анну.

Анны в комнате не было. Слава Богу.

— Спасибо за честный ответ. На сегодня хватит.

В этот день я был совершенно пустым.

XXIV

Я просыпался. Каждое утро мне снился один и тот же сон.

Бьет родник. По зелёному лугу течёт ручей. Я нахожусь за кадром сна, но из моего я выходит некто, и садится около этого ручья так, как садились солдаты за пулемёт, как садится первоклассник над прописями, садится созерцать. Эта часть меня самая чистая. Во сне я понимал всё это, и такое чувство было настолько твёрдым, что его, как и все твёрдые вещи, нельзя было вытащить из сна. Я всегда просыпался с наброском этого чувства чистоты, и по одному этому эскизу можно было понять, что с моей душой происходит что-то великое.

...

Через несколько дней меня выпустили гулять. Одного.

Анна дала мне кредитную карту. Сказала, что там, всё, что я на сегодня заслужил. Пин код, оказался самым простым, в такой непростой ситуации. 1917.

Внешность Ильича в московском метрополитене никого не удивляла. Видимо, этот образ был самым привычным для подземки. Милиция проходила мимо. А одежду, в которую я был одет, мне заботливо привёз Ёсик. Всё моё облачение было из какого-то хипстерского магазина, которым владел один из известных друзей ведьмы.

Мои передвижения по Москве были бесцельны. Я только заметил, что всё время ищу в толпе Анну, пытаюсь высмотреть её глаза во встречных потоках на эскалаторах, делаю шаг за ограничительную линию в терминалах и смотрю на лица, которые направлены в чёрный рот тоннеля, опять пытаясь разглядеть её черты в одном из этих лиц.

Я возвращался на Дмитровскую, в дом писателя. Шёл по проезжей части в редкий час, когда автомобилей на улице нет. Видел, как из под ног, как отпечаток на принтере, медленно выползали мои тени, по мере движения рождаемые частыми фонарями, и только впадая в свет встречного фонаря расстворялась одна тень, из под подошвы выползала другая, и всегда казалось, что эта плотнее предыдущей.

XXV

Следующий день я провёл с Ёсиком Троцким-Бродским.

Анна заходила ко мне не часто, после рекомендации доктора о том, что раз мой мозг меняет режим при её появлении, то на период моего окукливания нужно быть спокойным. Не понимаю почему, но Ёсика было видеть можно, будто его присутствие не меняло режим мозга.

— А хочешь я тебе почитаю своё? — Сказал Ёсик.

— Давай. А что у тебя, длинное что-то? — Спрашивал я. Я не очень хотел его слушать.

— У меня всё длинное, — пошутил Ёсик, — никто не жаловался.

Слушать его было непросто. Ёсик часто комментировал собственное произведение, пояснял мне откуда он взял ту или другую фразу, часто повторял, что это только наброски. Было видно, что он ждал похвалы или, по крайней мере заинтересованного зрения и слуха. Выбора у меня не было и я хвалил.

Его пьеса не была венцом драматургии, как, возможно, отчаянно думал, сам Ёсик. Он размазывал на несколько страниц то, что можно было вместить в нескольких абзацах, причём его размазывания были не совсем художественными. Однако замысел был хорош. Его я попытаюсь пересказать здесь.

Действие начиналось в баре, где выпивали двое. Они беседовали о самолётах. По разговору этих двух было ясно, что эти ребята торгуют, что-то перепродают, и самолётов их разговор касался косвенно. Господа сошлись на том, что оба боятся летать. Разговор закончился тем, как один сообщил, что собирается отмыть крупную сумму денег при помощи постройки мечети. Другой поддержал идею. Эти двое слушают гороскоп по радио. Близнецы. Вас окрылит нежданная любовь.

В следующих действиях описываются отношения этих людей с женщинами. Отношение было потребительским. Женщина тоже представляла собой, для этих господ, товар. Жутко подробные описания постельных сцен. Ёсик пояснил, что собирается продать сценарий на телевидение, поэтому он так постарался.

Эти близнецы проводят время с двумя девушками. Интересно, что имена девушек не сообщаются, автор называет их только по фамилии. У одной из девушек была фамилия Туполева. Вторую я не запомнил, окна мнемониста у меня тогда ещё не было.

Разворачивается любовь. Такая же разудалая и беспощадная, как, наверное кипяток, который у Ёсика в голове вместо мозга. Конфликт нарастает и, женщины предают, при помощи тех же постельных сцен, с задействованными в них другими мужчинами. Господа близнецы вместе сбрасываются с одной известной московской высотки. После приезжают менты. У обоих господ разбиваются пейджеры. На экране одного из пейджеров застывает астрологический прогноз «близнецам сегодня нужно летать пониже». На другом пейджере дата. Одиннадцатое сентября. Две тысячи первый год.

...

Скоро в моей комнате появился предмет похожий на холодильник. Это, как мне разъяснила Анна, был излучатель, который ускорит процессы в моём теле, и метаморфоза завершится раньше, чем это предусмотрено. Моего мнения не спрашивали.