Современное искусство — владимиру ульянову 1 страница

Андрей Гоголев.

ЛЕНИН. САМОЛЁТ. ДЕВУШКА.

РОССИЙСКОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ЕВАНГЕЛИЕ.

роман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

▲

Красота, говорят мудрые, требует жертв, но такие мудрецы часто умалчивают о том, каких лишений требует безобразие. Мой добрый знакомый, о котором скоро пойдёт речь знает об этом как никто другой.

Мир наполнен случайностями. Если разобраться, случайность, вещь несложная, это всего-то, то, что мы не ждём, то, о чём мы не мыслим, о чём не способны помыслить за минуту до происшествия. Часто случается так, что разбираться никто не хочет и тут начинается: то старухи вываливаются из окон, то президентом страны становится осьминог, а то и сам превращаешься в насекомое. Одни случайности очень приятны, как бывает приятен первый запах черёмухи, другие горькие, как горько бывает сломать что-нибудь чужое, доверенное тебе на время. Одни случайности приводят нас к умным, другие к удивительным, третьи к любимым и только оглядываясь назад можно увидеть, насколько гармонично рифмуется одна случайность к другой и каждая из них ведёт к Настоящему моменту, самому прекрасному, и по правде сказать, единственному из тех, какие можно почувствовать.

Бывают люди, которые похожи на резиновый мяч, туго накачанный умом и разумом, и случайности, как веселящиеся дети играют таким мячом в картошку или футбол. Один из таких Вова Ульянов, мой друг. Имя многообещающее, но на самом деле революцией от него будет пахнуть только в том случае, если под таким названием выпустят дешёвый одеколон или портвейн образца знаменитых трёх топоров. Вова, сколько я его знаю, всегда работал то сторожем, то охранником, и всегда на эти должности его пристраивал отец, важный чиновник в погонах.

Я познакомился с Вовой при странных обстоятельствах, но об этом я ещё расскажу.

Его рукописи и распечатки переписок из социальных сетей были в ужасном, разрозненном виде, и я приложил немало усилий к тому, чтобы их отредактировать и привести их в порядок. По целому ряду причин сам Вова не может сделать этого.

Редактируя его записи, я сталкивался с некоторыми проблемами, и иногда приходилось пояснять, что произошло, что называется, своими словами. Я старался делать это как можно меньше. Всё, что написано в этой книге, технически, выполнил я, и поэтому, когда я пишу «я понял», «я подумал», «я ощутил», читателю следует понимать, что я передал запись Вовы таким образом, чтобы было ясно любому из нас, что и как произошло. Не следует заострять на этом внимание, думаю, интереснее будет читать так, будто все истории написаны от первого лица.

Как человек, обитающий рядом с литературой, я замечу только то, что Вова придумывал подробности, возможно, даже врал в деталях, но суть вещей он передаёт верно, иногда с ужасающей искренностью. Говорю об этом, потому как знаю, как трудно дословно пересказывать диалоги, или вспоминать цвет какого-нибудь ненужного автомобиля. Однако, это не фантастика и не дневники, не мемуары и не притчи, а реальные записи настоящего человека.

Я многое не сказал о нём.

II

▼

Эту историю я рассказываю не первый раз.

Несколько раз я читал её моим случайным спутникам в поездах, с листов, на которых кое-что для себя художественно обозначал, несколько раз на службе в охране, несколько раз друзьям, пару-тройку раз случайным и неслучайным собутыльникам. Потом листы потерялись, и я держал все сюжеты в голове. Это было похоже на завязывание и распутывание узелков, я не виноват в том, как распорядилась жизнь, я только рассказывал, как она это сделала. Рассказы мои были долгими, но для дорожного и алкогольного быта в мирное время они были идеальны.

Должен предупредить читателя о том, что я привык к искривлённым скептицизмом лицам, привык, что полушёпотом честные люди говорят, что это полный бред, а некоторые поддакивают до победного и стараются поскорее удалиться от меня. Бывали случаи, что люди трезвели, слушая мой рассказ, и немедленно уходили с попойки, так меня и не дослушав.

Если говорить кратко: по службе столкнулся с работником свободы, служба перетекла в дружбу, а дружба…

...кратко здесь никак не получится.

Моя фамилия Ульянов. Зовут меня Вова. Угадайте, как меня называли в школе? Правильно. Вдобавок ко всему картавость и, как впоследствии обнаружилось, склонность к облысению. В школьные годы носить имя Ленина не нравилось, а потом я свыкся, и когда пришла пора завести себе сетевой ник, а было время, когда было модно выдумывать нечто оригинальное, то я был на высоте. Особенно среди тех, кто знал моё настоящее имя.

Да, меня называют Ленин. Но рассказ, не обо мне.

Её звали Wedma. У неё был такой ник. После, я узнал, что это не отчаянная женская самоассоциация для того, чтобы соответствовать какому-то жуткому образу, а просто сообщение о том из какой она организации: we " d. m. associated ". Что это за организация я до сих пор не разобрался, и простите, что утомляю, я не писатель, а всего-то бывший сторож заводского склада.

Я полюбил эту Ведьму. Первый раз мы встретились в Казани. Случайно. То есть, я тогда так думал. Я проходил там трёхдневное обучение, семинары от предприятия, которое мы тогда охраняли, а она, ведьма, вела наши занятия. Слушать было интересно, во всяком случае, лучше, чем по ночам посменно пялиться в мониторы, и каждые два часа обходить доверенную территорию.

На семинаре нас было человек пятьдесят. Мужики разного возраста, некоторые ходили на занятия в форме, некоторые без. Учились с нами и такие кавалеры, которые были уже при медалях и с памятными кортиками, и вот из-за этих-то суженых-ряженых Анна Дмитриевна (это было паспортное имя Ведьмы), называла нас самураями, открыто на нас ругалась, за совсем не военную дисциплину. Мы, между собой, называли её Анкой-пулемётчицей, за её энергичную манеру говорить.

Был забавный случай. Перед занятием, молодой парень с нашего семинара, в мятой зелёной форме без нашивок, какой-то полуалкоголик-охранник из какого-то забытого провинциального города, встал за кафедру, откуда обычно преподавала она, и сделал руками в воздухе так, как будто взял невидимый руль, и, воровато оглянувшись, не идёт ли она, начал изображать стрельбу из пулемёта разбросной очередью по всей аудитории. Парень был долговязый, неуклюжий и узловатый, и поэтому, глядя на его театр, хохотали все, до исступлённого повизгивания и похрюкивания. Полсотни глоток искренне ржали лошадьми, и такая реакция публики только задорила этого Дон-Кихота, и его движения за тумбой кафедры приобретали уже сексуальный характер. Он так же неуклюже двигал тазом, жутко смешно облизывал указательный палец и возил им по воздуху, где, судя по его сценографии должен быть могучий, и раскалённый от долгой стрельбы ствол пулемёта. Представление длилось минуты три, и две из них застала Анна Дмитриевна. Она стояла за спиной самодеятельного актёра и с саркастическим интересом наблюдала вакханалию. (Смех усилился в тот момент, когда она вошла, а он, бедолага, присвоил лавры себе.) Кончилось тем, что наш секс-символ обернулся на мерные хлопки: это хлопала в ладоши Анна Дмитриевна. Вместо лица у парня образовалось красное знамя с двумя горящими стыдом голубыми прострелинами. Он быстро сел и началось занятие.

Когда занятие закончилось и случилось так, что в кабинете задержались я и этот артист, он сказал мне, отчего-то шёпотом — «Не баба, а Сталин!»

III

Я не мог ни о чём думать после каждой встречи с ней. Она знала кто я, знала все мои гражданские данные, потому что мы сдавали руководителям семинара все документы, а я про неё знал только имя, ник и то, что она доцент какой-то кафедры в Москве. В тот раз мы почти не поговорили и только однажды, когда я глубоко о чём-то замечтался в коридоре с фотографиями преподавателей на стенах, я не заметил, как оказался перед её изображением с надписью внизу тонкой деревянной рамки " доцент Анна Дмитриевна Преображенская". В момент моего созерцания, она, уже настоящая, шла мимо с большой папкой бумаг.

— Вы во мне дыру протрёте, Владимир, — сказала она так холодно и резко, будто выплеснула на меня ведро ледяной воды, — вы итоговую работу сдали?

Я только кивал. Она ушла, я вдохнул и понял, что не дышал, пока она была рядом. Не дышал от того, что в столовой ко второму давали лук. У меня закружилась голова и я прикинул, что не дышал около минуты, выходит, чувствовал чем-то, что она рядом. В искривляющемся от недавней нехватки воздуха пространстве, удалялась от меня она, и звук от её каблуков с небольшим опозданием долетал до меня, плескал в стены и двери, отлетал звонкими брызгами от высоких университетских окон и эхом снова бил по каким-то давно забытым молоточкам в моей голове.

— Ве-е-едьма, — с луковым амбре выдохнул я, приведя свой беспокойный горизонт в порядок, повернулся и тут же снова увидел её глаза, дёрнулся, как ударенный током, и, когда понял, что это её фотография, уже сидел на полу, потому что глупо запнулся одной ногой о другую. Ребята с нашего семинара вырулили из-за угла, как на зло, и один из них протянул мне свою зелёную камуфляжную руку.

— Никак Вован отметил уже, смотрю, — сказал сержант с фамилией Коршун, которому и принадлежала эта рука помощи.

— Я ваще чуть-чуть, — ответил я, немедленно притворившись чуть поддатым.

— Ну-ну, — сказал Коршун, — от тебя несёт за два кэмэ, — ты аккуратнее, пулеметчица засечёт и гавна тебе на лампасы, а не сертификат обучения.

Коршун всегда выражался художественно.

IV

Vova_Lenin: ты из тех, кто считает, что мужчина должен сделать первый шаг?

Wedma: ты в своём уме, старичок?

Vova_Lenin: ответь на вопрос

Wedma: ты что подкатываешь ко мне? ты уже сделал свой шаг, самурай

Vova_Lenin: почему ты издеваешься, то я старичок, то я самурай, ты же так не говоришь с нами на обучении. по крайней мере не всегда

Wedma: по настроению

Vova_Lenin: то есть ты нас оскорбляешь по своему усмотрению, мы для тебя стадо баранов, почему ты так?

Wedma: скорее свиней. что-то ты слишком разговорчив для военного. ты в армии-то был?

Vova_Lenin: не был. пока не был. а говорю я это от того, что ты ведёшь себя некрасиво с офицерами

Wedma: тебя папаша пристроил работать, я читала характеристики, отправляет учиться, чего тебе не сидится в своём кирове.

Vova_Lenin: В Ижевске

Wedma: один хрен

Vova_Lenin: ты оскорбляешь мой город

Wedma: патриот)))))

Vova_Lenin: нет, просто ты переходишь границы

Wedma: ну, что ты зудишь мне, пограничник, что ты пристал?

Vova_Lenin: я когда увидел тебя все сразу понял.

Wedma: чего понял-то. что не карамелька вас ждёт, а злая училка?))))

Vova_Lenin: нет

Wedma:?

Vova_Lenin:!

Wedma:?

 Vova_Lenin:!

Wedma:???????

 Vova_Lenin: я люблю тебя, дура

Wedma: так.

Wedma: давай встретимся.

V

Я ликовал. Мне перестали сниться кошмары. Когда по ночам находишься на нудной службе, а спишь чаще всего днём, после двух-трёх месяцев такой посменной пытки кроме кошмаров не снится ничего. То полумертвые собаки в отцовском доме, то пауки лезут из моего собственного рта, то двое каких-то лилипутов начинают выяснять отношения между собой, отрывая конечности от меня, и такие сны шли мучительным трек-листом, но вот в один момент всё прекратилось. Она ехала ко мне. То есть в Ижевске у неё были дела, но ночевать она собиралась у меня, а не в гостинице. Это радовало. Что-то вскипало во мне, воротило меня, и я не мог собрать мысли в кучу. Нужно было прибрать в квартире, привести в порядок себя, помыться, побриться, ко дню её приезда научиться что-нибудь готовить, научиться правильно говорить, многое, многое, но ничего не делалось, невозможно было определить с чего начать. Было так, будто по мне гуляет ветер и быстро вертит крестики внутренних мельниц, но жернова раскололись кошмарами, зерна не стало из-за собачьей работы в которую ушли все силы и от моей души осталась только скупая картина разорённой деревни. Такой Вова Ульянов явно не понравился бы Анне Дмитриевне, не то что Надежде Константиновне. Нужно было работать над собой. У меня было три дня.

Подробно описывать мои мытарства и выклянчивание отгулов у начальства, также как и хитрые рокировки рабочим временем с моими сменщиками я не буду. Всё удалось. Расскажу только случай, который запомнился мне на всю жизнь, случившийся за две мои рабочие смены до дня приезда Анны. Кошмары, как я уже говорил, прекратились, но явь продолжала удивлять ужасами собственного производства.

На наш склад постоянно завозили разное барахло. Предприниматели за копейки или алкоголь арендовали у завхоза угол и размещали тут всё что хотели: тут и мебель, какие-то доски, мешки непонятно с чем, газовые баллоны неизвестного предназначения, велосипедные колёса, детские игрушки, надувные матрасы, один из братков парковал у нас бульдозер, в общем, чудовищный ассортимент.

Я спокойно вернулся с обхода в свою будку с надписью КПП, поставил чайник, а пока он не закипал, полагалось выключать в будке свет, чтобы не вылетели пробки. Так и сделал. Была ночь, я подошел к окну, выходящему на территорию открытого склада, где бардак был свален в груды у забора. И тут я увидел то, от чего у меня внутри всё застыло. Чайник, революционно пробурчав кипятком, щелкнул, и я остался в ужасающей тишине наблюдать плывущие по небу матрасы. Один за другим надутые прямоугольники уносило ветром за забор, где на фоне освещённой парой фонарей хрущёвки метались какие-то две длинные палки, видимо, матрасы там ловили и опускали на землю. Понимание происходящего дошло до меня быстро, и я довольно оперативно отледенел. Воруют. Я пошёл не спеша, не включая нигде свет, не издавая лишних звуков, прямо к предполагаемой точке взлёта этих, ковров-самолётов. Было, правда красиво: матрасы взлетали по особенной изящной и волнительной траектории, едва не цепляясь за колючую проволоку, один угол всегда был вверху и это было похоже на летящие какому-то крупногабаритному адресату чёрные письма. Матрасы летели ровно, видимо, погода была лётной даже для них. Скоро я дошёл до источника этого чудесного авиашоу: на мотке рубероида сидел ободранный мальчишка лет двенадцати и через шланг надувал матрасы гелием из баллона, который заботливо был притащен сюда днём кем-то из взрослых.

— Эй!

— Дяденька, не бейте, мне они сказали воровать, я не хотел, дяденька, они заставили. — он картавил и слово «воровать» делалось очень атмосферным. Я спокойно подошёл к нему. Он не убежал, не привстал, а только вжал голову в плечи и округлил глаза от страха, что буду бить. Я разглядел на его белом лице следы побоев, по опыту знаю, что это человеческой рукой его били, похоже, что били действительно те, кто заставил воровать. Мальчик не выпускал наполовину надутый матрас из рук, и рядом с ним шипела небольшая змея шланга, выходящая из-под вентиля на баллоне.

— Мелкий! Ну ты чё там, ээ! — с эхом донеслось из-за забора.

Я увидел, что удочки, мелькавшие за колючкой, во дворах, начали опускаться. Их явно держали руки тех, кто кричал.

— Дяденька, они убить меня угрожали, меня Рома зовут, меня тут все знают, дяденька. — снова выдавил из себя ребёнок, и я подумал, что, может его так научили говорить, очень уж советское это обращение мальчика к грозному мужчине – дяденька.

— Ладно, мелкий, не ссы, договорились пацаны твои, что все нормально будет, не трону тебя, чё. Солдат ребёнка не обидит. Давай, надувай резче, воздухоплаватель.

Я увидел, что мальчик успел заплакать от волнения, и сейчас он улыбается. Я вовремя дал ему понять, что всё в порядке, причём на том языке, на котором, он, вероятно, привык общаться со взрослыми. Я отошёл так же не спеша, как появился, чтобы у мальчика не было никаких подозрений, и матрас, потрескав складками, снова взмыл в воздух. Теперь я увидел процесс вблизи: мальчик немного подталкивал матрасы, чтобы те долетали до забора, и как раз успевали перелететь через колючку. Краем глаза я заметил, что матрас был пущен неверно, как-то кривовато и, наверное, он напорется на шипы проволоки, не долетев до пункта Б. Так и случилось. Матрас застыл в воздухе, нижним уголком задел один из шипов и медленно упал чёрной тенью на проволоку.

— Косорукий! — крикнули за стеной.

Я посмотрел на мелкого. Мальчик виновато, с улыбкой, развёл руками. Следующий самолёт шел на волю уже в штатном режиме.

VI

Я сделал всё по инструкции, кроме одного. Ромку я до конца смены спрятал у себя в будке. Воров этих, конечно же, задержали. Приехали менты, долго смеялись над способом украсть «изделие матрац пляжный Волна-621». Двадцать восемь штук. Двадцать семь, если не считать ту тень на заборе с виляющими от ветра углами, за матрас. Составили смешной протокол, в котором были слова о том, что «с целью хищения были использованы силы Архимеда». Менты знали про Архимеда. Ай, да менты. Я им рассказал что видел, сказал, что пацан убежал. Менты уехали довольными.

Вставало утро. Ромка сидел тихо, разглядывал книжку, которую я принёс почитать на смену. Лев Толстой «Воскресение». Я узнал себя. В детстве я убегал от реальности в книги, а реальность крепкими отцовскими руками вырывала страницы жизни, и переплёт потрескивал клеем, как еловый костёр.

Мальчик закрыл книгу и мы проговорили с ним до прихода сменщика. Разговаривали про книги. Ромка говорил, что читал только сказки.

— Дядь Вов, а у вас есть любимая?

Долю секунды я соображал, и только потом понял, что парень говорит о сказке, а не о девушке.

Я помотал головой.

— А у меня есть. Рассказать?

— Расскажи.

Мальчик рассказывал криво, искренне, где-то запинался, путался, что-то додумывал, однако понять сюжет было легко, как и во всех сказках. Эту самую сказку я хочу пересказать здесь.

В одной деревне жила пастушка Хельга. Она была самой красивой из всех девушек этой деревни. Люди в этой деревне жили тем, что устраивали ярмарки и меняли сыр и молоко на то, что приносили купцы из других краёв. Эти купцы скупали весь сыр у Хельги и каждый купец предлагал ей уехать. Но Хельга была влюблена. В рыцаря по имени Больдемар. Рыцарь этот слыл дураком и всерьёз его никто не принимал. Он просто охранял их деревню, а когда войны нет, человек в броне и с оружием смотрится не гармонично, а то и вовсе смешно. Хельга никому не говорила, что любит Больдемара, потому как боялась, что над ней будут смеяться. Купцам она отказывала всегда, и хранила себя до той поры, пока не случилось то, что обычно бывает в сказках про девушек и рыцарей. Хельгу украл дракон. Украл, когда Хельга несла крынку молока домой. Как все сказочные драконы, этот, жил в пещере, в которую никому не было входа, даже тогда, когда самого дракона там не было. Ядовитые испарения валили на землю всех, кто желал сразиться с драконом. Дракон бросил Хельгу в пещеру, умирать в ядовитых лужах. Нетрудно догадаться, кто пошёл её спасать. Больдемар снял с себя всю броню, оставил лошадь и отправился к пещере. Деревенские говорили что он полный дурак. Их волнения можно понять: неизвестная сила украла Хельгу, гарант их успеха на ярмарках, единственную привлекательную девушку деревни, и теперь единственный представитель воинства снимает латы и собирается погибнуть у входа в пещеру, как все, кто задумывал сразиться с драконом. На выходе из деревни Больдемар встретил старуху, которая дала ему кувшин с молоком и длинную белую тряпку, сказала, что это будет ему бронёй, куда лучшей, чем железо. Больдемар пришёл к пещере, голова его закружилась от ядовитого запаха, захотелось пить и тот отпил молока из кувшина, который взял у старухи. Тут он заметил, что чувствует себя намного лучше, но скоро голова закружилась снова. Тогда он отпил ещё молока и всё понял. Молоко это противоядие. Тогда Больдемар развернул старухину тряпку, облил её молоком и обмотал себе этой тряпкой лицо. Рядом с пещерой он заметил кожу дракона, которую тот, видимо недавно сбросил. Больдемар надел её и теперь он мог спокойно ходить по ядовитым лужам. Тогда он зашёл в пещеру и убил дракона. Хельга спаслась в пещере используя то же самое молочное противоядие, что и Больдемар. Они вернулись в деревню и стали мужем и женой. Больше никто не считал рыцаря Больдемара дураком.

— Всё? — спросил я.

— Всё. — ответил Ромка и погрустнел, от того, что, чувствовал свой рассказ бессвязным.

Мы помолчали. Белый электрический чайник выпустил пахнущего водопроводной хлоркой горячего джинна, щёлкнул механизмом и отключился.

— Ромка, а почему у тебя именно эта сказка любимая? — Спросил я, указывая на кружку, попутно с вопросом предложив чай.

— Не знаю, мне рыцарь нравится. Меня вот тоже все дураком называют. — Ответил Ромка и мотнул головой, отказавшись от чая.

— Понятно. А что, ты думаешь, только рыцарь может победить дракона?

— Дядя Вова, вы что сказку не слушали?

— Слушал.

— Дракона можно победить только драконом, для этого же он надевал кожу... а внутри дракона надо остаться собой, он же молоком обмотался для этого, разве нет?

VII

Когда начинаешь писать о женщине, пишешь всегда не о ней — либо о том, как ты её любишь, либо о том, как ты её ненавидишь, то есть, в основном, о себе. Что ж, расскажу о себе.

С детства я читал много книг. Во многих из них, главным героем был особенный мужчина, в ходе повествования которому надлежало познакомиться с особенной женщиной. Если бы моя жизнь была книгой, то именно сейчас в ней начала бы завязываться линия женщины, безжалостной и прекрасной, то есть такой, какая женщина на самом деле есть, просто все остальные состояния женщины — дифракция одного потока этого прекрасного и безжалостного света.

Из-за глупой неуверенности в себе, которую так тщательно взращивал во мне отец, я всегда боялся красоты. Боялся красиво одеться, боялся красивых женщин, боялся красивых зданий, красивых автомобилей, в общем, всего что красиво. Запретный плод наливался сладостью и наставали моменты, когда я находился во власти красоты и ничего не мог с собой поделать. Это случалось редко и, в основном это касалось красивых книг, а теперь я влюбился, террористический акт красоты случился со мной из-за женщины.

Я судорожно ждал её приезда, ругал себя за то, что взял так много выходных: сорок восемь часов я должен был провести без работы, без определённого занятия. Смысла упрашивать сменщика поменяться обратно, не было, он уже сдвинул всю свою жизнь на сутки ради моих любовных приключений, и вряд ли бы согласился двигать её обратно из-за них же, окаянных. Я ходил по городу, что называется, вхолостую. Мысли об Анне стучали во мне, и, когда мне пришло на ум это сравнение, я отчетливо услышал, будто что-то необычайно громкое произносило каким-то летучим звоном металла её имя. Анна…Анна… Анна.. Оно звучало ударами и я чувствовал дрожь под ногами от того, что это звучит. На секунду я подумал, что окончательно сошёл с ума, что выдумал себе Анну, и себя заодно, что не было никогда семинара в Казани, а до этого не случилось нашего знакомства с ней, и не могло случиться, за неимением её самой. Мысль, в ту же секунду, подтвердилась крайней и невероятной странностью совпадения знакомства в сети и на семинаре. Совпадение, достойное сумасшествия. Мысли летели мгновенно, но, не долетев до центра паники, вдруг ударились об упрямый, бетонный факт: рядом на стройке огромный автоматический молот забивал сваи. Он и был тем, кто так отчаянно кричал её имя. То есть молот выстукивал что-то своё, а её именем этот стук становился уже во мне. Потом мне часто снился и грезился этот звук.

VIII

Я жил на Пушкинской, в центре города, между гостиницей и филармонией. До тех пор пока весь мир не превратился в ожидание моей ведьмы, я и не замечал всего постсоветского уродства нашего двора.

Мне хотелось убрать мусор, в первую очередь, прогнивший насквозь гараж, в котором боялись ночевать даже самые аскетичные бомжи; молодёжь, возвращаясь из клубов, что называется, в изменённом состоянии сознания, всегда обходили этот смердящий объект стороной. Наш двор делался нехорошим не только потому, что в нём была такая помойка, скорее наоборот, эта помойка возникла сразу после того, как во дворе стали появляться хорошие люди. Рядом был супермаркет и в нём было достаточно недорогое пойло. Все центровые алкоголики стягивались в наш двор и рассаживались по краям бывшего фонтана, зарытого сразу после развала Союза. Примерно в восемь-девять вечера начинался этот светский раут, до двенадцати было относительно тихо, а после, как в сказке, головы этих господ и дам, превращались в тыквы. Часто я слышал крики, вопли, стоны, звуки бьющихся об асфальт бутылок, и хорошо, если об асфальт. Часа в два приезжали ментовские луноходы, рассовывали по каютам надравшихся пиратов и к трём, наступал долгожданный штиль. Кажется, из-за этой только тишины и терпели нервные пенсионеры весь этот концерт по заявкам. Тишина была какой-то звенящей, лечебной, и чувствовалось, что уснуть в такой тишине означало наутро быть бодрым, и готовым на служебные подвиги. В голове даже вертелась теория о том, будто эти люди тратят свои весенние выходные на это — осознанно. То есть они, каким-то метафизическим образом притягивают в наш двор огромную, колоссальную энергию, ходят вокруг этого фонтана и, видимо, в нём копят эту неведомую силу. Потом наступает катарсис, действующих лиц забирает милиция, и энергия, медленно и величественно, начинает расползаться светящимися благодатью удавами, по комнатам тех, кто не мог уснуть. Когда я почувствовал, что мне нужно встать и идти была именно такая тишина. Я встал и пошёл.

Весна. Хотелось писать стихи, но не было слов, которые могли бы дать человеку дышать этим воздухом. Хотелось чувствовать себя поэтом, вышедшим вот так, глубокой ночью, для вдохновения, для чего-то.. даже не для, а от того, что иначе нельзя. Хотелось самому стать этим весенним, майским, ночным воздухом и унестись с северным ветром к тому источнику всех моих образов, к причине того, что сейчас обыкновенного складского охранника разметает до размера Вселенной, что сейчас этот охранник настоящий поэт, гораздо более настоящий, чем призрак Александра Сергеевича в школьных классах литературы.

Я поднимался по Пушкинской, к площади. Ни души. По противоположной стороне бежала рыжая собачонка, я следил за ней взглядом и вдруг, собака взлетела в воздух. Меня неслабо передёрнуло, и я тут же заметил, что это не собака, а полиэтиленовый пакет несло по тротуару уличным сквозняком. Бывает же. Я вспомнил случай с молотом и сваями, понял, что если я не буду следить за здоровьем, мои полугаллюцинации превратятся в полноценные чудеса, тогда я стану чудаком и мне несказанно повезёт, если я буду начинаться именно с буквы, с которой начинался кубинский Команданте.

«Вот и собака полетела» — припомнил я из Хармса. «Вот и дом полетел, вот и сад полетел, и я полетел. Эй, монахи, дом летит!» — завертелось в голове продолжение стихотворения. Добрался до площади. Сахарным светом сияло здание Правительства. Почему у них убирают, метут, а у нас, в пятистах метрах от них, слуг народа, стоит этот вонючий гараж? Уверен, что не одно заявление было отнесено в этот бисквитный домик именно по поводу жуткого запаха в нашем дворе.

От огромного рекламного экрана я повернул направо, и дальше шел без памяти, спускался до самой набережной. Большое счастье иногда забывать о себе, вообще о том, что ты кто-то, соединяться с тем, что ты созерцаешь, растворяться. Такое произошло со мной, и кристаллизовала мою растворенность только до боли знакомая надпись на жестяной будке «КПП». Однако. В беспамятстве и весне я дошёл до самой своей службы, где по всем табелям сейчас должен работать я, но работает Коля, сменщик. Ворота нашего склада были просто железной импровизацией на тему ворот с калиткой. Вверху, там, где створки ворот сходятся, импровизацию венчали две пятиконечные звезды, с сильно покорёженными верхними тремя лучами. Красная краска с них давно слезла, и две ржавые жестянки ещё сообщали разнообразным волхвам о том, что, скорее всего, спаситель придёт нескоро. Тем более на этот склад.

За воротами показался луч переносного фонаря. Этот фонарь я знаю как свои руки. Коля шел на осмотр. Было интересно наблюдать за человеком, который выполняет твою работу. Мысленно я перемещал себя на его место и отчётливо видел всё то, что предположительно должен видеть он. Вот я вижу длинные сосновые доски, сложенные в аккуратную стену, вот стоят под навесом какие-то бочки, на бочках плотно укрытые брезентом, мешки цемента. Цемент украл Коля. Какой-то жадный предприниматель не пожелал вручную грузить и считать мешки, когда нелегально размещал их у нас, вот Коля и взял процент за услугу. Между тем сам Коля уже светил мне в лицо через решётку ворот.