Сибирская нечисть

Вероятно, истории про усадебную нечисть, колдовство и гадания находятся в Сибири в таком же «загоне», как и во всем мире, но на совершенно особом месте находятся истории про нечисть, обитающую в лесах, а также в заброшенных строениях и деревнях. Эти истории вовсе не перестали рассказывать, в XX веке эта фольклорная тематика не исчезла и не ослабла, и причина этого тоже понятна: в Сибири даже в очень населенных местах в крестьянском хозяйстве всегда была очень велика роль охоты, путешествий, отхожих промыслов, торговли. Без всего этого попросту не было хозяйства.

Уже в XIX веке сибирский крестьянин вынужден был активно торговать, а города были часто далеки от деревень. Ехали дня два-три, а то и неделю, причем ехали зимой, когда останавливаться под открытым небом было почти невозможно.

Значит, люди постоянно оказывались в избушках, в домах, обитаемых только часть года, фактически в брошенных людьми помещениях, где, по точному определению А.К. Толстого, «долго ли другим хозяевам завестись?».

То же самое касается и охотничьих избушек или строений, которые делаются на заимках и на покосах, – все это строения, обитаемые только часть года. Строения, в которых, как говорит опыт человечества, всегда заводятся другие «хозяева».

Россиянин в Сибири постоянно оказывается в таких помещениях, и если пласт историй про столкновения с другими «хозяевами» невелик – я отнесу это на счет выполнения людьми некоторых важных правил. Конечно же, в семье не без урода, но все-таки в Сибири довольно строго выполняются правила поведения во временном жилище.

Во-первых, в такое жилище принято входить как в обитаемое: снимать шапку, кланяться у входа, просить разрешения войти и воспользоваться жильем. Многие люди громко рассказывают о себе, объясняют, почему им понадобилось жилье, и даже иногда вслух обещают себя вести «правильно». То есть ведут себя уважительно, признают правила поведения и первенство «хозяев».

Во-вторых, неукоснительно соблюдаются правила поведения во временном жилище. Пока ты в нем – ты можешь пользоваться всем, что в нем есть, включая дрова и еду. Но, уходя, обязательно оставляют дрова и запас пищи. В этом, конечно, сказывается элементарная справедливость и понимание, что «пока я здесь, мой-то дом без хозяина». Но не только. Сибирские условия заставляют делать поправку на климат, на образ жизни в малонаселенных местах. Мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах будет пользоваться этим жильем. Тот, кто придет после нас, может не иметь времени наколоть дров – например, если человек войдет в избу обмороженный или с пораненными руками.

Не так уж часто, но вполне реально складываются ситуации, когда от корректного поведения пользователей жильем зависит здоровье и даже жизнь последующего пользователя. Традиция учитывает это, и «хозяева» жилья принимают это во внимание.

Во всяком случае, никакие сложные ситуации и необычные истории не связаны с жильем, которое используется человеком всего 2—3 месяца, а то и несколько недель в году.

Соответствующий пласт историй связан с заброшенными деревнями. Эта реалия – заброшенные деревушки – тоже вовсе не чисто сибирская, но у нас этого как-то особенно много. Остается удивляться тому, как быстро разрушаются дома, из которых навсегда ушли люди. Охотничья избушка или сарай для сена на заимке могут простоять по сто лет и больше, хотя пользуются ими по 3—4 месяца в году, а остальное время они стоят заброшенные. А вот дома, из которых ушел человек, ветшают и разрушаются совершенно стремительно. Буквально лет за двадцать дома превращаются в сущие руины, а за тридцать-сорок практически исчезают. Дольше всех сохраняются почему-то баньки. То ли дело в том, что баньки сочетают простоту постройки и большую основательность, прочность сруба. То ли они больше нравятся новым «хозяевам» деревни… этого я не могу сказать.

С заброшенными деревнями, в домах и в банях которых мне приходилось ночевать неоднократно, у меня связано по крайней мере два наблюдения о необычном.

Первый раз я наблюдал эти эффекты в 1982 году в деревне Усольцево, лежащей на одном из островов Ангары. В это время в Усольцево жили только три старухи и старик, причем вовсе не муж одной из них: его собственная старуха померла несколько лет назад. Жалкие остатки уже несуществующего общества, эти старики ютились в двух домиках, а остальные двенадцать или почти развалились к тому времени, или пустовали и начинали разваливаться.

Это были красивые дома, сделанные добротно и со вкусом. Изящная резьба покрывала наличники окон, коньки крыш, столбики крылечек: строили для себя, готовились жить сами. Грустно было входить в дома, навсегда покинутые теми, кто строил их так ладно и любовно, кто резал по дереву, украшая свою жизнь и жизнь потомков.

Вдруг за моей спиной резко хлопнула дверь. Порыва ветра не было, да и дверь была не открыта, а плотно прикрыта в этот момент. Что-то открыло дверь и с шумом захлопнуло при полном безветрии.

Да, эта хлопнувшая дверь… И сразу же как будто звук шагов по заросшей травой сельской улице. Заскрипело дерево. Да, открывалась калитка. И опять зазвучали шаги. Легкие шаги быстро идущего, спешащего человека.

Галлюцинация? Бред? Мне стало жутко, неприятно, и я быстро пошел к берегу реки, к единственным жилым домикам.

Сельская улица-дорога оставалась неровной, местами глубокие колеи хранили дождевую воду. Возле одной такой промоины глубоко в землю ушел след. След мужской ноги, обутой в сапог; след еще заполнялся водой.

Помню отвратительное ощущение непонимания. Происходило что-то, не имевшее ничего общего со всем моим опытом жизни; со всем, чему меня научили и что я считал всю жизнь истиной. У меня не было совершенно никакого способа хоть как-то объяснить происходящее.

Потому что в эти годы я оставался почти полным советским атеистом, разве что склонным соглашаться, что «вообще-то что-то есть» (как это свойственно очень многим атеистам). То есть я был совершенно убежден, что надо принадлежать к Церкви… Но и это убеждение было скорее политическим, было демонстрацией того, что никакие коммунисты своей цели добиться не в силах, моя семья и я лично никакого отношения не имеем к их бредовым затеям и дальше иметь не собираемся.

Но происходящего я не понимал, под защитой себя не чувствовал и испытал отвратительное, очень сильное – до тошноты – чувство испуга и совершеннейшей беспомощности.

Поверхность реки морщил ветер, мелкие волночки накатывались на гальку и крупный песок; открытая ветреная даль была и красивой, и уж, конечно, очень прозаичной. А возле жилого, неразрушенного дома на скамеечке сидела бабушка Алена, положив обе руки на клюку. И это тоже был кусок прозы жизни, чего-то очень здорового, очевидного и реалистического.

– Нагулялся? Молоко будешь пить?

– Буду!

Дефицит общения у старухи был совершенно чудовищный, и минут за десять разговора между нами возникла такая доверительность, что я вполне уже мог спросить: что это, мол, такое ходит по деревне… а не видно?!

– Ходит, батюшка, ходит! – подтвердила весело старушка.

– А кто ходит-то?!

– Да хто его знат? Ходит и ходит… Давай молока подолью.

Не в первый и не в последний раз я столкнулся с мировоззрением, совершенно противоположным мышлению интеллектуала. Мне нужно было, чтобы все явления находили место в некой схеме. Если происходило то, чего не может быть, я очень удивлялся и начинал искать объяснений – как же так?!

А старая бабушка Алена вовсе не нуждалась ни в каких объяснениях. Все, что происходило вокруг, просто учитывалось: есть вот и то, и то, и то… Картошка прорастает, если ее посадить, а если ее поджарить, она вкусная. В деревне есть коровы, а в тайге – олени и лоси. Сама картошка в лесу не растет, зато малина – растет. По деревне стучат калитка и дверь, а в грязи находятся следы ног… Все это есть, и все тут. А как все это объяснить – неважно, и вообще пусть умники и объясняют, деревенской бабке это, может быть, и ни к чему.

Во всяком случае, никаких объяснений бабушка Алена мне не дала, сказала только, что он безобидный, не трогает, и налила еще молока.

А я больше не пошел в глубь деревни и не стал изучать, кто здесь ходит.

«Без населения»

Вторая история произошла в 1985 году, когда геологическая партия заночевала в заброшенной деревне в отрогах Кузнецкого Алатау, примерно в 50 километрах от Черного озера. Я общался с этими людьми на следующий день после их приключения; а приключение было таково, что геологи сразу после рассвета уехали из поселка, чтобы «отдохнуть в нормальных условиях». Они нашли эти условия на стационаре, где как раз находился ваш покорный слуга.

В деревню, которая на картах обозначалась как Прокудовка, со значком «Б/н.» – «Без населения», вела чудовищно размытая сельская дорога. На одном из участков порядка двух километров ехать надо было в гору под углом не меньше 25—30 градусов, держа одну пару колес по одну сторону глубокой, больше метра, промоины, а другую пару колес – по другую. Малейшее неловкое движение – и ГАЗ-66 провалился бы в промоину и застрял бы так, что вытащить его, скорее всего, уже не удалось бы совершенно никакими силами. Проделать эту дорогу второй раз было непросто, а ночью – невозможно. Поэтому партия волей-неволей оставалась в деревне до света, но и отдых получился сомнительный.

Расположились геологи в двух самых целых домах – четверо мужчин в одном, две дамы в другом. Супружеская пара заняла баньку. Мне не удалось выяснить, попросили ли они разрешения войти и были ли корректны с теми, кто прожил в брошенных домах уже много лет.

Для начала в «женском» доме стали падать предметы, повешанные на вбитые в стену гвоздики. Их поднимали, а вещи снова падали и падали. С наступлением полной темноты то же самое началось и в «мужском» доме, и в гораздо худшем варианте: скрипели полы, словно по ним кто-то шел; скрежетали, открывались сами собой оконные рамы. Кто-то мерзко заухал в печке. Заглянули в печку, пошуровали там поленом – никого. Но мерзкое уханье, издевательское подлое хихиканье начало раздаваться в трубе.

В это же время жена начальника экспедиции вышла во двор перед сном и тут же с криком вбежала обратно:

– Вова! Гонится!

Начальник выскочил с ружьем в руках и тут же, едва удержав крик, бросился назад, – чудовище с огненными глазами стелилось вдоль стены, вкрадчиво приближалось, протягивая мохнатую руку. И началось…

– А ты выйди, Вова, выйди! Что ты там сидишь? Ты выйди! И ты, тетенька, что испугалась? Мы хорошие, ты только выйди!

Примерно так бормотали, перебивали друг друга, постукивали в стены, хрипели, сипели, урчали несколько голосов, пугавших супругов буквально до холодного пота. В окне баньки мелькали уродливые тени, черная мохнатая рука прощупывала битые стекла, лезла в баньку. Начальник не выдержал, засадил по этой руке из карабина. Они с женой чуть не оглохли от выстрела в таком небольшом помещении, но рука исчезла, а главное – на выстрел прибежали остальные члены экспедиции, еще не в такой мере осажденные. После чего вся экспедиция в полном составе набилась в «женский» дом – там как будто поспокойнее.

Но и вокруг «женского» дома делалось нехорошее. В лунном свете мелькали какие-то тени вдоль развалин; что-то непонятное – то ли небольшой человек, то ли обезьяна, то ли медвежонок забралось на дерево напротив дома и корчило мерзкие рожи. Одна из дам умела неплохо рисовать и по памяти нарисовала мне это создание: впечатляет.

Время от времени что-то или кто-то появлялся возле окон, вроде бы заглядывал, снова исчезал.

На полусгнившие балки потолка мягко опускался кто-то, сидел, вроде пытался проковырять дырочку между трухлявыми балками.

Под комнатой был когда-то погреб, в него вел лаз, закрытый крышкой с железным кольцом. В подвале тоже кто-то ходил, бормотал, стучал чем-то – вроде как бил палкой об палку.

Комната освещалась тремя свечками, и даже эти свечки вдруг стало заслонять что-то невидимое, но, как видно, и непрозрачное: кто-то ходил и по комнате.

Была идея – почитать молитвы, но молитв никто не знал, даже элементарного «Отче наш». Что характерно, молиться Богу своими словами, просить спасения и помощи у него геологам и в голову не пришло. Господь Бог даже в такой ситуации оставался для них то ли начальником главка, принимающего заявления строго определенной формы, то ли еще одним привидением, только посильнее и посвирепее всех остальных.

Существо в трубе особенно гадостно заухало, похабно захихикало, завозилось, отчего в печь посыпался из трубы всякий мусор.

Под утро раздалось уже знакомое:

– А ты выйди, Вова, выйди! Ты выйди, Саша, чего трусишь?! Выйди! Что ты там сидишь? Мы тебе что покажем! Ты выйди!

Эти тусклые, лишенные звонкости и силы голоса раздавались довольно долго, почти до самого рассвета. Последним перестало возиться и ухать существо в трубе, стихла непонятная ходьба в погребе. Стоит ли объяснять, что геологи не задержались в заброшенной деревне даже лишней минуты. Впереди у них был маршрут, а потом ночевка еще в одной заброшенной деревне, «б». Позади – равнинные места, и в числе прочего – стационар Академии наук и немецкая деревня на Черном озере.

Партия поехала назад, а потом попала в нужные места кружным путем, сделав крюк в полтысячи километров: это я узнал уже осенью от одной геологини, с которой успел познакомиться на стационаре.