Охраняющие курган

Опыт жизни говорит археологам, что раскопы надо охранять. Местное население с трудом представляет себе, что копать можно не затем, чтобы найти в раскопах золото. Можно сколько угодно объяснять это местному населению, доказывать, показывать фотографии и слайды. Можно взять на раскопки местных ребятишек – это лучше всего. За два-три года появляется слой людей, которые уже все-таки знают, что археологам плевать на золото. Что находка угля или ткани для археологов несравненно ценнее находки золота.

Между прочим, многие археологи просто панически боятся найти золото. Найдешь… и что дальше? Во-первых, золото надо охранять – и от местного населения, и от несознательных элементов в самих отрядах. Надо ехать сдавать его в банк, принимая кучу мер предосторожности, оформляя груду документов и отвечая на невероятное количество идиотских вопросов, – а все это время работа почти что стоит.

Во-вторых, моментально набегает местное начальство, корреспонденты, разного рода любопытствующие. Это опять же идиотские вопросы и опять же колоссальный расход времени. Не говоря уже о том, что археологи – тоже люди. Может, им хочется пить и разговаривать друг с другом, а не наливать первому секретарю местного райкома и отвечать на глупые вопросы?

В-третьих, местное население убеждается в своих самых худших предположениях. А! Они говорят, будто не ищут золото?! А сами нас обманули и по-тихому нашли! Говорят, что нашли всего сто грамм… А на самом деле?! Кто проверит?!

И теперь неизбежны посторонние визиты в лагерь и на раскоп, хватания за руки, выяснения отношений, рассказы про клады, просьбы взять в долю, угрозы и взывания к совести. Хорошо, если тем ограничатся…

В Донецкой области был случай, когда начальника экспедиции взяли трое. Взяли, когда он в лагере был один, и потребовали золота. Начальник не давал и «пришлось» пытать его огнем. Золота начальник не дал, и дать не мог при всем желании, но не оставлять же свидетеля…

Дураков нашли назавтра же и взяли в оскорбительном для разумных существ состоянии – ребята заливали неудачу. Но энергичный, молодой, подававший надежды мужик погиб, убитый тремя идиотами, тупой и жадной деревенщиной.

А причина была проста – кто-то из студентов возьми и ляпни – мол, ищем золото. Уже нашли несколько килограммов, лежит в сундуке у начальника. Ляпнул «просто так», «для смеху», «чтобы отцепились». Потом бедный парень рыдал, колотился головой об землю… Поздно.

Так что найти золото для археолога – это не достижение. Скорее, это наказание, и хотелось бы знать, за что…

Но если золота и не находили – всегда есть недоверчивые люди, которые захотят проверить. Рассуждают они просто. Мы люди деревенские, чего-то, может быть, и не знаем. Но вот археологи знают – где копать и как копать. Вот они начали раскопки. Если дать им продолжать, они по-тихому вынут золото и сделают вид, что его здесь никогда и не было.

И эти недоверчивые люди по ночам проникают на раскоп, когда уже появились первые находки, и проверяют – есть там золото или нет…

Вот поэтому давно существует твердое правило – сразу же после первых находок раскоп без охраны не остается. Если ездить далеко – ночные дежурства устраивают с самого начала, чтобы можно было оставлять прямо на раскопе, не возить каждый день инструменты, кружки, котелки, чайники для перекуса.

На раскопе ставят палатку, организуют в ней место для жизни одного-двух человек. Одного-двух, потому что одни люди охотно остаются в одиночестве, а другим ночевать возле раскопа в одиночку становится как-то неуютно. А вот супружеские… и вообще пары обычно дежурят охотно.

Вечером, с окончанием работы, все собираются в лагерь. А сторожу дают все необходимое для спокойного, приятного дежурства – чай, сахар, продукты, курево, заряженную солью двустволку, огромных размеров кованый кинжал. Первую половину ночи дежурный вроде бы не должен спать. Зато весь лагерь встает в восемь часов под удары по рельсе, а дежурный мирно дрыхнет до приезда рабочих из лагеря.

Формально он должен не спать и под утро, и даже ранним утром, потому что деревни встают рано и любители могут явиться и в 5, и в 6 часов, с первым светом… Но опыт говорит, что если посетители приходят, то в первую половину ночи, и потому после полуночи караульный мирно спит.

Женщину с кинжалом в золотых ножнах должен был охранять один отпускник… инженер с питерского крупного завода, Герасим. Он сам хотел остаться один после разочарования, постигшего его с одной дамой.

Боковенко еще раз проверил, как дежурный понимает свой долг, есть ли у него еда и чай, и уехал, чтобы встретиться назавтра, примерно в 10.

Но противу всех планов инженер Герасим сам оказался в лагере около 6 часов утра – мокрый и почти что невменяемый. Судя по всему, он с первым светом помчался в лагерь и ломился напрямик, через кусты и высокую траву. С безумно вытаращенными глазами, лязгая челюстью, сидел он, забившись в палатку. Крупная дрожь колотила его, буквально скручивала тело, мешая трясущимся рукам забрасывать вещи в рюкзак.

Появился Герасим, когда лагерь еще мирно спал. Только дежурные из отпускников, Коля и Люда, слышали, что кто-то промчался по лагерю. Вообще-то, и дежурным еще вставать было не время, но ребята уже не спали… По их словам, готовились к дежурству. Разводя огонь, ставя на плиту котел в утреннем полусвете, ребята слышали странные звуки – костяной стук, тяжелое дыхание, полурыдания-полустоны… И были правы, разбудив начальника.

При приближении людей к палатке в ней вдруг затихло всякое движение.

На тихий оклик: «Можно к тебе?» внутри, судя по звукам, кто-то с резким выдохом шарахнулся, а потом затих и всхлипнул…

Втиснувшись в палатку, Коля Боковенко обнаружил Герасима лежащим на боку в напряженной позе, с вытаращенными глазами и искаженным лицом. Левой рукой Герасим словно бы отгораживался от вошедших и при этом дрожал крупной дрожью.

На прямой вопрос: «Что случилось?» он был не в состоянии ответить. Коле Боковенко пришлось остаться с ним в палатке, послав Люду за Володей и за порцией напитков, которыми в экспедициях снимаются болезненные состояния. Вообще-то, бросить дежурство на раскопе было действием чрезвычайным, и совершившему подобное грозили не менее, чем чрезвычайные меры дисциплинарного воздействия. Но тут уж сразу было видно: происшествие, толкнувшее Герасима бежать с боевого поста, тоже было из разряда чрезвычайных.

Прошло не меньше получаса тихих разговоров, обязательств разобраться, обещаний все понять, а главное – постоянного подливания в кружку, прежде чем Герасим перестал трястись и был способен что-то говорить.

Начал он, впрочем, с заявления, что ничего рассказывать не будет, а сразу же уедет в Ленинград.

– Все равно вы не поверите… – твердил он, уставясь в кружку, и физиономия у него снова и снова перекашивалась.

Потребовалось обещать сразу же закинуть его на аэродром, но чтобы он все-таки рассказал, не оставлял в неведении.

– Нам же всем тут оставаться, ты ж подумай…

Герасим явно разрывался между страхом и товарищескими чувствами. Особенно он заинтересовался перспективой уехать до Абакана экспедиционной машиной и получить билет из брони, через покровителей экспедиции.

Рассказ его был… Впрочем, судите сами. Вообще-то, ночевка на раскопе по-своему большое удовольствие, хотя, конечно, на любителя.

Во-первых, как ни различаются цели начальства экспедиции и основного состава, даже рабсиле, особенно постарше, хочется ведь не только безумных радостей. Хочется и ярких красок Хакасии: полос с разными оттенками желтого и зеленого на склонах сопок; и предутреннего ветра; и торжественного молчания лунной июльской ночи; и закатов, прозрачных в июне и сочных, с густыми красками, – в августе и сентябре.

В экспедиции едут ведь еще и за этим, а не только заводить романы и орать туристские песни у костра. А для этого – для общения с окружающим миром – нужно время, силы, свободные от общения, пусть даже самого приятного.

А хоть лагерь экспедиции гораздо тише города, даже деревни, но и в нем хватает шума, гама. Все время кто-то ведет с тобой беседы, вовлекает во что-то свое, а от своих дел – отвлекает. Остаться подежурить на раскопе – отличный способ побыть одному, причем никого не обижая, не отрываясь от коллектива.

С вечера Герасим обревизовал свою палатку – огромную шестиместку. В задней части – жилой полог со спальником. При входе свален инвентарь. Потом он развел огонь в очаге между трех огромных камней и стал кипятить чай.

С ним был чай, три пачки курева, бутылка свекольно-красного портвейна местного розлива и приблудная собачка Булка. Гера еще и потому спокойно оставался на дежурство, что, прижившись в экспедиции, Булка исправно несла службу. И в случае чего подняла бы пронзительный визгливый лай, который и на расстоянии слышать было отвратительно и тошно.

Явись на раскоп кто-то нехороший, Герасим успел бы взять в руки топор и оставшийся в экспедиции с незапамятных времен торжественно вручаемый дежурным штык-нож длиной добрых сантиметров тридцать.

Вечер был удивительно красивым – даже для летней Хакасии. Совсем недавно кончились дожди. Не успело просохнуть, не поднялась обычная хакасская пыль. Большую часть теплого времени она висит на горизонте; в жару часов с 10 повисает марево. Очертания холмов и вообще всего на горизонте становится нечетким, дрожащим от потоков воздуха. К вечеру, конечно, легче, но если жара стоит несколько дней, то и пыль почти не оседает. А утренние ветры разносят ее уже ко времени подъема.

А после сильных дождей пыль появляется не сразу. Видно далеко, лучи солнца преломляются в полном влаги воздухе. Весь ландшафт промыт, влажен и краски сочные, густые.

Позади, в нескольких метрах от Герасима, проходила дорога, и весь день по ней шли КамАЗы, на строительство. Но даже они не наделали пыли – столько воды вылилось с небес на щебеночную насыпную дорогу. Строители и задумали, и сделали дорогу так, чтобы вода стекала с нее, просачивалась под полотно. Однако и сейчас еще на дороге были лужи.

Герасим видел равнину километров на двадцать, до замыкающих ее холмов.

В Хакасии вообще много разного помещается в одном месте. Географы называют это красиво: «емкость ландшафта». Но чтобы заметить «емкость ландшафта», не обязательно быть географом. Вполне достаточно видеть, как много всего вокруг.

И стояла тишина. Глубокая, особенная тишина вечерних полей и лугов. В деревне все же слышны какие-то движения людей, мычит, сопит, чешется скот. То пробежит собака, то завопит соседская девчонка – то ли ее укусил щенок, то ли она его. И даже ветер не только шелестит листвой, шуршит песком и травой; он еще и стучит плохо прибитой доской, и звенит в проводах, и скрипит дверью сарая.

А на местности вообще никаких звуков нет. Если поднимется ветер, он еще шумит в кронах деревьев, а чаще нет и этих звуков.

Сначала Герасим пил чай, смотрел, как все затихает, слушал удивительную тишину вечера. Временами он наклонял бутылку с портвейном, добавляя в чай свекольно-красную, резко пахнущую жидкость. Чай начинал пахнуть так же, по его поверхности бродили пятна сивушных масел, а прохладный вечер окончательно становился не страшен для Герасима.

Потом стало совсем темно, и пространство резко сократилось. Даже в свете луны холмы еле угадывались. Раньше за дорогой различались орошаемые поля, лесополосы и склоны, а теперь придорожные тополя совершенно замыкали горизонт.

Герасим все активнее подливал в чай из заветной бутылки, включил транзистор. Вот как будто приятная музыка…

Костер угасал, вспыхивал последними, догорающими ветками. Булка сонно вздыхала и возилась, блаженно вытянув лапы. Транзистор транслировал что-то полуночное, поздневечернее, от чего сильней хотелось спать. Никто не злоумышлял ни против раскопов, ни против матчасти экспедиции.

Герасим думал было заглянуть в раскоп… так просто, на всякий случай. Но ему почему-то совсем не хотелось туда идти. Почему, Гера не был в силах объяснить… но вот не хотелось, и все. Насилием над собой было бы сделать эти несколько шагов до ближайших столбиков раскопа.

Но вроде и необходимости такой не было… Герасим вылил чайник на еще тлеющие уголья и пошел ложиться спать.

…С полминуты Герасим лежал, плохо понимая происходящее. Булка нехорошо ворчала, прижималась к спальному мешку. В лицо Гере что-то светило. И что странно, транзистор молчал. Герасим точно помнил, что засыпал под приятную, тихо зудящую, такую снотворную музыку…

Красные блики прыгали по всей палатке. Похоже, перед входом, между тремя камнями, опять горел огонь. Странно, что совершенно не слышалось шелеста огня и треска дров. Но что горело пламя, это точно. Палатка была неплохо освещена. Те, кто разжег и поддерживал огонь, тоже не издавали ни звука. Они не разговаривали и, кажется, даже не двигались.

И странно, что молчал транзистор… И было особенно неприятно, что Булка дрожала мелкой дрожью и, уставившись на вход в палатку, тихо, вкрадчиво ворчала. Впрочем, надо было действовать. Зажав в руке штык-нож, Герасим тихо продвигался к выходу. Булка ползла рядом с ним, издавая все то же тихое, злобное, какое-то тоскливое ворчание.

Тихо-тихо, с замиранием сердца инженер припал к земле, отодвинул кончиком ножа полог… Между камнями било пламя, – как раз там, где его Герасим залил. А на одном из камней сидел человек. Это была совсем молодая женщина, и Гера до конца своих дней запомнил чуть монголоидные черты, отрешенное выражение умного, красивого лица.

Иссиня-черные волосы незнакомки были собраны в высокую прическу, совершенно незнакомую Герасиму. Из прически торчали длинные спицы – наверное, на них-то все и держалось.

До пояса женщина была совсем обнажена. Ни кофточки, ни нижнего белья. Только серьги да широкие браслеты блестели в отсветах костра. Смуглая, везде одинаково загорелая кожа свидетельствовала, что белья дама не носила и не носит. Даже полезла в голову какая-то чушь, совершенно ни к селу ни к городу… Какой-то цыганский романс: «Я тебе одному позволяла // Целовать мои смуглые груди…» Или все-таки плечи? Герасим даже не представлял себе, что груди могут быть такими смуглыми.

А ниже пояса женщина была одета во что-то длинное, темное, спадающее до земли явно тяжелыми складками.

Женщина не видела Герасима. Держа вытянутые руки над костром, поводя над пламенем ладонями, она смотрела поверх палатки, на горы.

Много позже и совсем в другом месте Герасим пришел к мысли, что все это продолжалось не больше четверти минуты. Потом Булка судорожно кинулась; с испуганным визгом и лаем мчалась маленькая собачонка, отгоняя постороннего от лагеря…

Пламя вспыхнуло так сильно, что Герасим вообще перестал видеть. А когда багровые круги ослабли – перед ним не было ни женщины, ни Булки, ни костра. А за спиной орал транзистор.

Невероятность происшествия сама собой вызывала простейшую мысль: «…во сне?». Но Гера лежал в напряженной позе, головой упираясь во вход палатки, и держал в руке штык-нож. А транзистор надрывался в двух метрах позади, на сваленной комом груде одеял.

А Булки не было и не было. С наибольшим удовольствием Герасим рванул бы прочь. Но бежать по полям и лугам в полной темноте, после ЭТОГО… Бежать по дороге? Но выход на дорогу вел мимо… Ни за какие сокровища Голконды не заглянул бы сейчас в раскоп прозаичный инженер из Ленинграда. Да и опять же – бежать по дороге, стуча камнями, привлекая к себе внимание всего, что только может им заинтересоваться…

Дрожа, временами просто сотрясаясь от страха, Герасим ринулся в глубь палатки, словно его могли защитить брезентовые стены и куча старых одеял. Зачем-то он поглядел на часы. Часы шли, и была на них четверть третьего ночи.

Прислушиваясь к каждому шороху, поминутно «слыша» то дыхание возле брезента, то мелко-летучие, семенящие шаги от раскопа, стараясь даже дышать ртом, чтобы не издавать ни звука, Герасим мучился до первого света. И с первым же больным, серым полусветом, позволяющим хоть что-то видеть, несчастный инженер кинулся в сторону лагеря. Выпала холодная роса, благо, было недалеко.

…Стоит ли упоминать, что к раскопу он не подходил? Да, независимо ни от чего, у Герасима были очень веские причины вести себя так, как он вел. И Коля Боковенко, и остальные археологи… все были согласны, что причины очень даже веские. Претензий к Герасиму не было, были попытки уговорить его остаться в экспедиции. Но действовали на него эти попытки крайне плохо, вплоть до возобновления крупной дрожи и перекошенного рта, и мнения сошлись на том, что отправлять надо, что шофер отвезет Герасима в Абакан. Улетать с местного аэродрома Герасим отказывался: аэродром был близко от раскопа, и с него самолеты летали только в Абакан и в Красноярск.

Разделились мнения в другом… Одни склонны были считать, что рассказанное инженером все-таки галлюцинация. И вообще в экспедиции многовато пьют.

Другие полагали, что Герасим что-то, наверное, и видел, но так и не понял, что именно. А сама история имела четыре очень разных продолжения.