Глава пятнадцатая. До сих пор я как‑то об этом не задумывалась, потому что мне все казалось, я найду способ удрать

До сих пор я как‑ то об этом не задумывалась, потому что мне все казалось, я найду способ удрать. И даже когда прошла неделя, а за ней другая, я все еще в это верила. Но теперь стало ясно, что доктор Кристи мне не поможет – потому что, если он с первого раза поверил в мое безумие, все мои последующие слова и поступки лишь укрепляли его в этом мнении. Более того, он вбил себе в голову, что меня можно вылечить, что я снова войду в разум, едва начну писать.

– Вы слишком много времени уделяли литературному труду, – сказал он как‑ то раз во время обхода, – и в этом причина вашего недомогания. Но мы, врачи, иногда действуем от обратного. Я полагаю, если вы снова займетесь литературным трудом, вы поправитесь. Вот, поглядите. – Он показал мне что‑ то, завернутое в бумагу. Это была грифельная доска и мел. – Сядете, возьмете дощечку, – сказал он, – подумаете и до вечера напишете мне – только аккуратно, прошу! – свое имя. Настоящее имя. А завтра начнете писать мне историю своей жизни, с самого начала, каждый день добавляя к ней понемножку. И сами убедитесь: способность мыслить здраво вернется к вам сразу же, как только вернется способность писать.

По его приказанию сестра Бекон заставляла меня часами сидеть с мелом в руке; я, конечно, не писала, мелок крошился и рассыпался мелкой пудрой – или, наоборот, так и норовил выскользнуть из запотевших от натуги пальцев. Потом заглядывал доктор, смотрел на пустую доску, хмурился и качал головой. С ним иногда приходила сестра Спиллер.

– Опять ни слова? – говорила она. – А доктор так старается, чтобы вы поправились. Неблагодарная вы, вот что я скажу.

Когда он уходил, она трясла меня за плечи. Я плакала и ругалась – тогда она трясла сильнее. Так трясла – казалось, зубы вывалятся, а в животе мутилось.

– Эк ее прихватило, – кивала она другим сестрам и подмигивала, те смеялись в ответ.

Они ненавидели дам, к которым были приставлены. И меня ненавидели. Я говорила с ними так, как привыкла разговаривать с людьми, а им казалось, я над ними издеваюсь. Они думали, что доктор Кристи предписал мне особый уход и что я притворяюсь простолюдинкой. И дамы из‑ за этого меня тоже не любили. Только безумная мисс Уилсон обращалась со мной ласково. Однажды, увидев, как я сижу над грифельной доской и глотаю слезы, она дождалась, когда сестра Бекон отвернется, подбежала и написала мое имя – то есть имя Мод. Она хотела помочь, но, как выяснилось, лучше бы она этого не делала, потому что, когда доктор Кристи вошел и увидел надпись, он просиял и воскликнул:

– Прекрасно, миссис Риверс! Полдела сделано! Мы на верном пути!

А когда на другой день я снова не смогла ничего изобразить, он, конечно, решил, что я его разыгрываю.

– Сестра Бекон, – сказал он строго, – оставьте ее без обеда, пока еще раз не напишет.

И я стала писать: «Сьюзен», «Сьюзен», – и так раз пятьдесят. Сестра Бекон меня ударила. И сестра Спиллер тоже. Доктор Кристи покачал головой. Он сказал, что случай мой сложнее, чем он предполагал, и требуется иное лечение. Он дал мне выпить креозота – так, по крайней мере, сказали сестры, когда он вливал снадобье мне в рот. Рассуждал, что надо пригласить лекаря с пиявками, чтобы откачать кровь от головы. Потом в доме появилась новая дама, она говорила на каком‑ то заковыристом языке – на змеином, уверяла она, – и он тотчас же переключился на нее и проводил все время с ней: тыкал ее иголками, хлопал у нее над ухом туго надутыми бумажными кульками, шпарил кипятком – хотел как следует напугать ее, чтобы вспомнила родной английский.

По мне, так пусть бы с ней и возился до конца своих дней. Я давилась креозотом. Боялась пиявок. А раз он пока оставил меня в покое, я уж лучше посижу, подумаю, как отсюда выбраться. Потому что ни о чем другом я думать не могла. Пришел июнь. Сюда я попала где‑ то в мае. И все это время меня не оставляла надежда найти выход: я изучала расположение комнат, внимательно осматривала окна и двери, надеясь найти такие, которые плохо запираются, и каждый раз, когда сестра Бекон доставала из кармана связку ключей, я смотрела и примечала, какой ключ от какой двери. И заметила, что все двери спален, а также коридорные можно открыть всего одним ключом. Вот бы выкрасть его – тогда можно бежать. Но ключи висели на толстой цепи, и сестры все время держали их при себе, ну а сестра Бекон – ее предупредили, что за мной нужен глаз да глаз, – стерегла свои ключи пуще всех. Только Бетти могла она доверить связку, когда требовалось достать что‑ нибудь из шкафа, а потом сразу же отбирала и прятала в карман.

Меня же при этом душила злость и обида. Ну почему, почему я, именно я, должна прозябать тут в полной безвестности, в то время как весь родной и знакомый мне мир отделен от меня одним‑ единственным ключом – и ладно бы хитрым каким, так нет, самым обыкновенным, с четырьмя выемками на бородке: будь у меня под рукой болванка и напильник, я бы в два счета такой подделала. Я думала об этом по сто раз на дню. И когда умывалась, и когда сидела за общим столом на обеде, и когда шла по дорожкам сада или томилась в гостиной, под немолчное бормотанье и всхлипы безумных узниц. Думала, лежа в постели, щурясь от света ночной лампы, бьющего прямо в лицо. Если бы это были не мысли, а молотки и отмычки, я бы уже тысячу раз освободилась. Но мысли мои были скорее как ядовитое зелье. И так его много скопилось во мне, что мне стало дурно.

И это не та дурнота, не та внезапная паника, от которой бросало в пот, – так было лишь в самые первые дни. Теперь дурнота подступала исподволь и была как медленная пытка, мучившая неотступно, и я с ней в конце концов свыклась, как свыклась со всем, что окружало меня в этом доме: с блеклым цветом стен, с запахами из столовой, с женскими слезами и воплями, – и в последнее время я ее даже как‑ то не ощущала. Я по‑ прежнему сообщала всем, кто готов был слушать, что я в здравом уме, что я попала сюда по ошибке, что я не Мод Риверс и что меня нужно немедленно выпустить. Но я так часто повторяла эти слова, что они обесценились – затерлись, как монетки, слишком долго бывшие в обращении. И вот в один прекрасный день, прогуливаясь с одной дамой по саду, я снова завела об этом речь, и спутница моя посмотрела на меня с жалостью.

– Я тоже когда‑ то так думала, – сказала она с ласковой улыбкой. – Но, видите ли, раз вы находитесь здесь, то, боюсь, скорее всего, вы безумны. Все мы здесь со странностями, если приглядеться. Посмотрите вокруг – посмотрите на себя...

И улыбнулась – но, как и прежде, улыбка ее получилась какая‑ то жалостливая и робкая, потом зашагала по тропинке дальше. Я же остановилась. Действительно, я почему‑ то давно уже не задумывалась о том, как выгляжу в глазах окружающих. В заведении доктора Кристи не было зеркал: он опасался, что их разобьют, и, кажется, в последний раз я смотрелась в зеркало у миссис Крем – неужели у миссис Крем? – когда Мод заставила меня надеть это ее синее шелковое платье – синее? или все‑ таки серое? – и подала мне зеркальце с ручкой. Я закрыла лицо руками. Платье было голубое, теперь я уверена. Ну да, я же была в нем, когда меня привезли в сумасшедший дом! Потом его у меня забрали – и сумку, принадлежавшую матери Мод, тоже, вместе со всем, что в ней было: а были там гребешки, щетки, белье, красные прюнелевые туфельки, – больше я ничего этого не видела. И вот что дали взамен – я глянула на себя, на клетчатое платье и резиновые башмаки. Я уже стала к этим вещам привыкать. Но теперь вдруг будто впервые увидела – и подумала: надо бы получше рассмотреть. Сестра, которой поручено было приглядывать за нами, сидела на скамейке, закрыв глаза, и грелась на солнышке, а слева от нее было окно гостиной, выходившее в сад. В черных стеклах, как в зеркале, отражался длинный хоровод гуляющих по дорожкам дам. Одна из них остановилась и поднесла руку к лицу. Я моргнула – и она моргнула. Это была я.

Я подошла к ней ближе и, вглядевшись попристальней, ужаснулась.

Как и сказала дама, вид у меня был как у безумной. Волосы, когда‑ то крепко прошитые, со временем отросли, выбились из‑ под ниток и торчали теперь в разные стороны дикими пучками. Лицо бледное, но все в синяках и ссадинах. Веки припухли – должно быть, от бессонницы – и покраснели. Лицо заострилось, шея стала тонкая, как палка. Линялое платье висело на мне мешком. Из‑ под воротника торчали грязно‑ белые пальцы старой перчатки Мод, я ее все носила за пазухой. Тонкая лайка, даже со стороны видно, вся обкусана.

Я смотрела на свое отражение. Смотрела и вспоминала, как когда‑ то, когда я была еще девочкой, миссис Саксби мыла, расчесывала и натирала мне волосы, и они блестели. И как она грела постель, прежде чем меня уложить: не дай бог простужусь. И как откладывала для меня, нарезая мясо, самые лакомые кусочки, и как ухаживала за мной, когда у меня резались зубы, и как оглаживала меня по рукам и ногам, чтобы убедиться, не кривится ли где. Как же привольно мне тогда жилось! А потом я отправилась в «Терновник» – чтобы заполучить наследство и поделиться с ней. Но наследство уплыло у меня из рук. Мод Лилли выкрала его у меня, а мне всучила то, что было уготовано ей. Это она должна здесь сидеть. Она посадила меня на свое место, а сама упорхнула, и теперь, в какое зеркало ни глянет – в модной лавке ли, в театре ли, в бальном ли зале, – везде она видит себя такой, какой мне не быть: красивой, веселой, довольной и – свободной.

Ярость вскипела во мне, я поймала в зеркале свой взгляд и сама себя испугалась. Так я стояла, не помня себя, пока дежурная сестра не пробудилась. Она подошла ко мне.

– Так‑ так, милочка. Любуемся на себя, значит, – сказала она, зевая. – Лучше бы, право, на башмаки свои посмотрели. Стоит того.

И подтолкнула меня к веренице гуляющих. Я влилась в их поток и смотрела теперь лишь на подол своего платья, на свои ботинки да на ботинки впереди идущей дамы и больше не поднимала головы – чтобы не видеть своего отражения в черном стекле гостиной, не видеть больше своих безумных глаз.

Это случилось, вероятно, в конце июня. А может, и раньше. О времени трудно было судить. Сколько точно дней прошло, не помню – время отсчитывалось неделями, потому что иногда по утрам нас не держали до завтрака в постели, а собирали в гостиной, где надо было стоять и слушать, как доктор Кристи читает молитвы, и по одному этому мы могли судить, что день воскресный. Может, стоило отмечать зарубками, как делают заключенные, сколько прошло воскресений, но, конечно же, я долгое время этого не делала – не видела смысла, потому что каждый раз мне казалось, что уж на этой‑ то неделе я точно убегу. Потом все смешалось в моей голове. То мне казалось, что в неделе по два‑ три воскресных дня. А в другой раз – что ни одного. Точно мы знали только одно: что весна сменилась летом, потому что дни стали длиннее, солнце палило вовсю, и в помещении стало жарко, как в печке.

Больше всего мне запомнилась духота и жара. Одуряющая жара. Воздух в спальнях вдруг стал горячий и густой. Кажется, две дамы и вправду умерли, надышавшись этим воздухом, хотя, конечно, врачи, доктор Грейвз и доктор Кристи, назвали причиной смерти апоплексический удар. Я слышала, как сестры об этом шептались. С каждым днем они становились все нетерпимей, все злей. Жаловались на жару, на головную боль, на то, что обливаются потом. Жаловались на одежду.

– И чего ради сижу я тут с вами, вся в шерстяном, – говорила какая‑ нибудь из них, – а пошла бы в Тенбриджскую лечебницу – ходила бы сейчас в поплине! У них все сестры в поплине!

Но на самом деле, и все это прекрасно понимали, ни в какую другую лечебницу наших сестер не взяли бы, да и сами бы они не пошли. Так что все это говорилось не всерьез. Они постоянно жаловались, какие беспокойные и хитрющие у них дамы, демонстрировали синяки; но вы же понимаете, какая может быть у опоенных и затравленных дам хитрость – опасность представляли сами сестры, когда им хотелось развлечься. Работа у них не сказать чтобы тяжелая: в семь вечера они загоняли нас в постель, давали нам лекарство – скорее всего, снотворное, – а сами до полуночи читали газеты или книжки, пили какао, вышивали, насвистывали, громко переговаривались, высунув голову в коридор, или, если очень надо было, ходили друг к другу в гости, заперев подопечных на ключ.

А утром, как только доктор Кристи сделает обход, снимали чепцы, распускали волосы, скатывали чулки, задирали юбки – и мы должны были стоять с газетой вроде веера и обмахивать их толстые белые ноги.

Во всяком случае, сестра Бекон так делала. Она жаловалась на жару чаще других из‑ за больных рук. Бетти раз десять на дню втирала ей мазь. Та стонала от боли. А когда жара еще усилилась, поставила у кровати две фарфоровые плошки и спала, опустив руки в воду. От этого ей снились сны.

– Он скользкий! – закричала она как‑ то ночью. А потом, еле слышно: – А!.. Его больше нет...

Я тоже видела сны. Каждый раз, стоило лишь закрыть глаза. Я видела во сне, как вы уже догадались, Лэнт‑ стрит, Боро, родной дом. Видела мистера Иббза и миссис Саксби. И до чего же это были тревожные сны!.. Я порой просыпалась вся в слезах. А иногда мне снился сон про сумасшедший дом: как я просыпаюсь и начинается обычный мой день. И когда открывала глаза, предстоящий день становился как бы продолжением сна, так все было похоже, словно это второй сон, а может, первый был явью? Я уже ничего не понимала.

Однако хуже всех были другие сны – они начались много позже, когда ночная жара стала невыносимой и в голове у меня помутилось. Это были сны про «Терновник» и про Мод.

Потому что я никогда не видела ее во сне такой, какой она на самом деле была, – обманщицей, воровкой. Ни разу не видела во сне Джентльмена. А видела лишь, что мы опять в старом дядюшкином доме и я – ее горничная. Видела, как мы идем к могиле ее матери или сидим у реки. Видела во сне, как одеваю ее и причесываю. И еще видела – а что же делать, если снится? – что я люблю ее. Но ведь я знала, что ненавижу ее. И что хочу убить. Но порой проснусь ночью – и уже не уверена... Очнувшись, я оглядывалась вокруг; в комнате нашей такая жара, что спокойно никому не спится, все ворочаются, вот Бетти высунула из‑ под простыни толстую белую ногу, вот потное лицо сестры Бекон, вот тонкая рука мисс Уилсон. Миссис Прайс, когда ложится спать, откидывает наверх свои длинные волосы – совсем как Мод, – я смотрю на нее в полусне и словно забываю, сколько времени прошло с конца апреля. Я забываю про побег из «Терновника», забываю про венчание в черной каменной церкви и про то, как жила у миссис Крем, как ехала в сумасшедший дом, про подлый обман; забываю, что хотела бежать и что собиралась сделать, когда убегу. Я думаю только – и сердце заходится от страха: «Где она? Где она?» – а потом, вздохнув с облегчением: «Вот она...» Я снова закрываю глаза – и я уже не в своей постели, а в ее. Полог опущен, она рядом. Я слышу ее дыхание.

«Какая душная ночь! – говорит она певучим своим голосом, а потом: – Мне страшно! Мне страшно!..»

«Не бойтесь, – отвечаю я, как всегда. – Не надо бояться».

И в этот миг сон обрывается, и я просыпаюсь.

Я просыпаюсь в ужасе, вдруг, как и сестра Бекон, я говорила во сне – или вздыхала, или дрожала. И лежу, охваченная чувством жгучего стыда. Потому что ведь я ее ненавижу, ненавижу! – и все же знаю, что втайне желала бы досмотреть этот сон до конца.

Я стала бояться, что начну ходить во сне. Что, если я попытаюсь поцеловать миссис Прайс или Бетти? Но когда я гнала от себя сон, в голову лезла всякая чушь. Мне представлялись всякие жуткие сцены. Странные это были ночи. Хотя от жары все отупели, у некоторых дам – даже у самых тихих и послушных – случались припадки. Лежа в постели, вы слышали душераздирающий визг, звон колокольчиков, топанье ног по коридору. Эти звуки вспарывали ночную тишь, как порыв ураганного ветра, и хоть вы и знали прекрасно, в чем дело, тем не менее звуки настораживали. Иногда какая‑ нибудь дама своим визгом вспугивала другую, и тогда я лежала и гадала, кто будет следующей – может, я сама? – и чувствовала, как волна безумия поднимается изнутри, накатывает, меня бросает то в жар, то в холод – о, это были жуткие ночи! Бетти стонала. Миссис Прайс плакала. Сестра Бекон вставала.

– Тише! Тише! – говорила она.

Открывала дверь, высовывалась в коридор и прислушивалась. Визг прекращался, шаги стихали в отдалении.

– Ну вот и скрутили, – говорила она, бывало. – Интересно, куда ее теперь – в «тихую» или на водные процедуры?

И это слово, «процедуры», подхватывала Бетти, мыча, и тогда миссис Прайс и даже старая мисс Уилсон вздрагивали и утыкались в подушку.

Я не знала тогда, почему так. Слово было чудное, и значения его мне не объясняли: мне казалось, что есть там какой‑ то черный шланг, и им, как воду насосом, выкачивают дурь из человека. И мысль эта была столь пугающей, что, стоило сестре Бекон произнести его, я тоже начинала дрожать.

– Я не понимаю, чего вы все боитесь, – злобно говорила она, укладываясь обратно в постель. – Не у вас же припадок?

Но однажды это случилось и у нас. Нас разбудил странный звук, будто кто‑ то давится, – открыв глаза, мы увидели, что печальная миссис Прайс сидит на полу у своей постели и кусает пальцы, да так сильно, до крови. Сестра Бекон пошла звонить в колокольчик, и тут же примчались со всех ног санитары и доктор Кристи. Они связали миссис Прайс и потащили вниз, на первый этаж, а когда через час привели обратно, платье ее и волосы были мокрые, хоть выжимай, а лицо – как у утопленницы, которую еле удалось откачать. Тогда‑ то я поняла, что такое водные процедуры: это когда окунают в ванну. От сердца у меня отлегло, все‑ таки ванна – это не так страшно, как чавкающий насос...

Я все еще ничего не знала, ничего‑ ничего не знала.

А потом случилось вот что. Настал день – думаю, это был самый душный день в то невыносимо жаркое лето, – когда сестра Бекон отмечала свой день рождения, и вечером к нам стали заходить, потихоньку и втайне от врачей, ее товарки, чтобы поздравить ее, а заодно и угоститься. Так у них было заведено, наверное, я об этом уже говорила. Вообще‑ то собираться в открытую им не разрешалось, а от их гомона трудно было заснуть, но пожаловаться врачу мы не смели, потому что тогда сестры скажут, что мы бредили, а потом еще и побьют нас. В такие ночи нам велено было лежать и помалкивать, а сами они садились играть в карты или в домино, прихлебывая лимонад или, реже, пиво.

В ту ночь они пили пиво – сестра Бекон угощала по случаю дня рождения, а поскольку жара стояла несусветная, выпили они изрядно и в конце концов захмелели. Я накрыла лицо простыней, но глаз не закрывала. Я боялась заснуть в их присутствии: а вдруг мне опять приснится Мод? В общем, у меня было то, что знающие люди называют – и доктор Кристи бы уж точно назвал – навязчивой идеей: я боялась выдать себя. А потом я решила, что не буду спать, а дождусь, когда они напьются до бесчувствия, и выкраду ключи...

Но до бесчувствия они не напились, а, напротив, становились все шумнее, все оживленнее, лица у них раскраснелись, и в комнате стало не продохнуть. Наверное, потом я все‑ таки стала задремывать, потому что голоса их звучали гулко, как бывает во сне, и словно бы издалека. Кто‑ то из них время от времени вскрикивал или фыркал, давясь от смеха, остальные шикали, а потом фыркали сами – и я просыпалась, как от грубого толчка. Наконец я посмотрела на их потные красные лица, на лягушечьи открытые рты и подумала: вот бы мне ружье, всех бы перебила. Сначала они хвастались, кого из подопечных и как им удалось наказать. Потом стали мериться, у кого хватка сильнее. Приложив руки ладонь в ладонь, смотрели, у кого больше. Потом одна подняла вверх кулак.

– Покажи‑ ка свою руку, Белинда! – вскричала другая. Белиндой звали сестру Бекон. У всех у них были такие нежные имена. Так и представляешь, как мамаши смотрят на них, маленьких, и мечтают, что вырастут из них балерины. – Давай показывай.

Сестра Бекон сделала вид, что смущается, потом засучила рукав. Ручища у нее была как у шахтера, разве что белая. Когда она согнула ее, мышцы раздулись, как шар.

– Вот что такое ирландский мускул, – сказала она, – это у меня от прабабки.

Другие потрогали и только присвистнули. Потом одна из них сказала:

– Да, почти как у сестры Флю.

Сестра Флю присматривала за комнатой как раз под нами, один глаз у нее косил. О ней говорили, что она когда‑ то работала в тюрьме.

От этих слов сестра Бекон вспыхнула.

– Почти? – вскричала она. – Это надо еще проверить. Сравним – тогда и посмотрим. Почти!..

От ее рыка проснулись Бетти и миссис Прайс. Заметив шевеление на кроватях, сестра скомандовала:

– Живо спать.

Меня она не видела, не видела, как смотрю на нее из‑ под полуприкрытых век и желаю ей умереть на месте. Она снова продемонстрировала руку, напрягая могучую мышцу.

– Почти... – буркнула она и кивнула одной из сестер: – Сходи за сестрой Флю, пусть придет сюда. И тогда сравним. А ты, Маргаретта, принесешь веревку.

Сестры встали, пошатываясь и хихикая, и вышли. Первая вернулась через минуту вместе с сестрами Флю, Спиллер и еще одной черноволосой, которая помогала раздевать меня в самый первый день, когда меня сюда посадили. Они вместе пили в комнате под нами. Сестра Спиллер оглядела комнату, уперла руки в боки и произнесла:

– Ага, видел бы вас доктор Кристи! – И рыгнула. – Так что там насчет рук?

И засучила рукав. Сестра Флю и чернявая последовали ее примеру. Вторая, посланная за поручением, вернулась с линейкой и ленточкой, и они принялись обмерять мускулы. Я смотрела на них и глазам своим не верила – так человек, оказавшись в ночном лесу, смотрел бы на гоблинов. А они, встав в круг, подносили светильник по очереди то к одной руке, то к другой, лампа странно полыхала и отбрасывала зловещие тени, и от пива, от жары и от возбуждения их пошатывало, и казалось, они скачут как бесы.

«Пятнадцать!» – кричали они, радуясь. А потом: «Шестнадцать!», «Семнадцать!», «Восемнадцать с половиной!», «Девятнадцать!», «Сестра Флю победила!»

Потом круг распался, они поставили светильник на место и начали ругаться – на сей раз не как гоблины, а как матросы. Только татуировки не хватало. Сестра Бекон стала мрачная как туча. Она просипела:

– Ну ладно, по рукам. Пусть сестра Флю будет первой, хотя я считаю, что жир и мускулы – не одно и то же. – И потерла ладонями о живот. – Ну а как насчет веса? – И оглядела всех победно. – Есть тут кто тяжелее меня?

И сразу двое‑ трое из присутствующих выступили вперед и заявили, что они тяжелей. Стали их приподнимать, чтобы проверить. Одну уронили.

– Так не пойдет, – сказал тогда кто‑ то из них. – Вы крутитесь, и нам не понять. Надо по‑ другому. Лучше давайте встаньте на стул и прыгайте. А мы послушаем, под кем пол сильней затрещит.

– А еще лучше, – сказала чернявая, осклабившись, – если вы прыгнете на Бетти! Посмотрим, под кем она затрещит!

– Да, посмотрим, под кем заверещит!

И все посмотрели на кровать Бетти. Бетти, когда назвали ее имя, открыла глаза – и сразу же закрыла их, от страха.

Сестра Спиллер фыркнула:

– Да она все сделает ради Белинды! Ее нельзя, это будет нечестно. Лучше старушку мисс Уилсон.

– Она‑ то заверещит – не остановишь!

– Или миссис Прайс.

– Она заплачет. А плач не считается...

– Тогда Мод!

Кто из них это сказал, не знаю, но, хотя до того все дружно смеялись, после этих слов смех внезапно оборвался. Наверное, они переглянулись.

Потом заговорила сестра Спиллер.

– Подвиньте мне стул, – услышала я ее голос, – я залезу...

– Подожди, подожди! – закричала другая сестра. – О чем ты только думаешь! Прыгать на нее нельзя – раздавишь. – И, помолчав, добавила: – Лучше ляг на нее.

Тут уж я откинула с лица простыню и уставилась на них широко открытыми глазами. Может, как раз этого и не следовало делать. Может, они просто придуривались. Но я откинула простыню, и они увидели, что я на них смотрю, – и тут же все опять расхохотались и со смехом кинулись к моей кровати. Сорвали с меня простыню, выдернули из‑ под головы подушку. Двое навалились мне на ноги, еще двое схватили за руки. Все произошло очень быстро. Как будто огромный, разгоряченный и потный зверь о пятидесяти головах, дышащих жаром, накинулся на меня и ухватил сотней рук. Когда я пыталась вывернуться, меня больно щипали.

– Не троньте меня!

– Заткнитесь! Ничего с вами не случится. Мы только хотим посмотреть, кто тяжелее: сестра Бекон, сестра Спиллер или сестра Флю. Мы только посмотрим, кто из них заставит вас громче пищать. Приготовились?

– Пустите меня! Пустите! Я все скажу доктору Кристи!

Кто‑ то ударил меня по лицу. Кто‑ то дернул за ногу.

– А мешать не надо. Ну, кто первый на нее?

– Я, – раздался голос сестры Флю, и другие расступились, пропуская ее вперед. Она огладила платье. – Держите крепко? – спросила.

– Держим, держим, не беспокойся.

– Ну ладно. Крепче держите.

И они растянули меня, как будто я – мокрая простыня, которую им предстоит выкручивать. Мысли свои в тот момент не берусь описать. Я была уверена, что они меня разорвут – оторвут руки и ноги. Я закричала, меня ударили по лицу и стали дергать во все стороны, и я наконец замолкла. Тогда сестра Флю подошла к кровати и, подобрав юбку и раздвинув ноги, стала на коленях надо мной. Кровать заскрипела. Она, потирая руки, уставила в меня косящий глаз.

– А вот и я! – сказала, собираясь обрушиться на меня.

Но не обрушилась, хоть я заранее отвернула лицо и старалась не дышать.

Сестра Бекон ее остановила.

– Только не с размаху, – сказала она. – С размаху нечестно. Надо опускаться медленно – а то не годится.

И сестра Флю подалась назад, потом вперед и медленно опустилась, выпрямляя руки и ноги, пока наконец не улеглась на меня всем телом. Мне не хватало воздуха, хотелось вздохнуть. Думаю, если бы подо мной была не кровать, а твердый пол, она бы меня раздавила. Из глаз, из носа, изо рта у меня потекло.

– Пожалуйста! – взмолилась я.

– Она просит пощады! – сказала чернявая. – Пять очков сестре Флю!

Тогда они ослабили хватку. Сестра Флю чмокнула меня в щеку и поднялась, встала посреди комнаты, потрясая над головой руками, как боксер на ринге. Я со свистом втянула в себя воздух, закашлялась, брызгая слюной. Потом они меня снова растянули – настал черед сестры Спиллер. Это было хуже, чем с сестрой Флю – хотя та была тяжелей; когда она легла на меня, острые колени и локти больно впечатались в тело, на ней был жесткий корсет, его края пропилили меня как пилой. От ее волос, обильно смазанных маслом, несло кислятиной, она шумно дышала мне в ухо.

– Ну что, сучка, – сказала она мне, – давай запевай!

Но я не закричала: гордость не позволяла. Я, стиснув зубы, молчала, хотя она давила и так и сяк, и наконец остальные сестры закричали:

– Стыдно, стыдно! Ни одного очка сестре Спиллер!

Она в последний раз двинула меня острым коленом, выругалась и встала. Я оторвала голову от матраса. Из‑ за слез, лившихся потоком, я почти ничего не видела, но все же за кучкой сестер разглядела фигуры Бетти, мисс Уилсон и миссис Прайс: они лежали и притворялись, что спят, а сами подглядывали за нами и дрожали от страха. Боялись, что настанет их черед. Я их не виню. Я уронила голову на матрас и снова крепко сжала челюсти. Следующей шла сестра Бекон. Щеки ее все еще пылали, а раздутые кисти, по контрасту с белыми локтями, были такими ярко‑ красными, словно она надела перчатки.

Она нависла надо мной, как сестра Флю, и стала разминать пальцы.

– Ну, Мод, – сказала она. Потянула за край ночной сорочки, расправила поаккуратнее. Похлопала меня по ноге. – Ну, мисс Бумби... Кто у меня умничка?

И обрушилась на меня. Она буквально рухнула – другие сестры опускались медленно и постепенно, – меня в одну секунду словно каменной плитой придавило. Я закричала, и сестры захлопали в ладоши:

– Десять очков!

Сестра Бекон рассмеялась, довольная. Грузное тело ее заколыхалось, и по мне словно катком прокатили, у меня глаза чуть не вылезли из орбит – закричала еще громче. И тогда она еще раз дернулась, на этот раз нарочно. Сестры заулюлюкали. А потом она сделала вот что. Приподнялась на локтях, так что голова ее оказалась прямо над моим лицом, а грудь, ноги и живот по‑ прежнему давили на меня, и задвигала бедрами. Задвигала определенным образом. Заметив мой изумленный взгляд, подмигнула.

– Нравится, да? – спросила, не переставая двигаться.– Нет? А нам говорили, нравится.

Раздались взрывы хохота. Они хохотали, и во взглядах, которые они бросали на меня, я уловила неприязнь, которую и раньше замечала, но не понимала отчего. Теперь наконец поняла, и сразу же мелькнула догадка: не иначе как Мод нажаловалась доктору Кристи, когда мы еще жили у миссис Крем. Мысль о том, что она рассказала ему про это – в присутствии Джентльмена, – чтобы вернее выдать меня за ненормальную, поразила меня словно удар в сердце. Сколько уже я перенесла подобных ударов, с тех пор как покинула «Терновник», но этот, по крайней мере тогда, был для меня хуже всех. Я чувствовала себя так, словно меня набили порохом и вот поднесли спичку. Я стала вырываться и визжать.

– Слезь с меня! – визжала я. – Слезь! Слезь!

Сестра Бекон, когда я задергалась под ней, смеяться перестала. И сильнее надавила бедрами. Я увидела над собой ее потное разгоряченное лицо и боднула его головой. Нос ее хрустнул. Она закричала. Мне на щеку закапала кровь.

Потом точно не знаю, что происходило. Думаю, сестры отпустили меня, но, видимо, я продолжала дергаться и кричать, будто меня все еще удерживали. Сестра Бекон скатилась с кровати, помню, кто‑ то – наверное, сестра Спиллер – ударил меня, но я все не унималась. Кажется, Бетти принялась завывать – другие дамы, в соседних палатах, тоже начали кричать и визжать. Сестры забегали.

– Хватайте бутылки и чашки! – кричала одна, протискиваясь к двери вслед за остальными.

Потом, должно быть, кто‑ то с перепугу дернул за ручку в холле, зазвонил колокол. От звона проснулись санитары, а вслед за ними к нам в комнату вбежал доктор Кристи, на ходу натягивая халат. Увидел меня, бьющуюся в истерике, на лице – кровь сестры Бекон.

– У нее припадок! – закричал он. – Очень сильный. Боже мой, что же ее так напугало?

Сестра Бекон промолчала. Она стояла, закрыв нос ладонью, и не сводила с меня глаз.

– Что это было? – повторил вопрос доктор Кристи.– Что‑ то приснилось?

– Приснилось, – ответила сестра Бекон. И вдруг оживилась. – Ох, доктор Кристи, – сказала она. – Она повторяла имя какой‑ то дамы и этак двигалась во сне!

Тут я опять закричала.

Доктор Кристи сказал:

– Ладно. Припадки лечить мы умеем. Санитары, и вы, сестра Спиллер. Водные процедуры. Тридцать минут.

Санитары схватили меня под мышки и подняли с постели. Сестры меня так приплюснули, что теперь, когда я встала вертикально, мне казалось, я лечу. А на самом деле меня волокли под руки: на следующий день я обнаружила ссадины и царапины на пальцах ног. Но как меня тащили с нашего этажа вниз, в полуподвал, – этого я уже не помню. И как миновали «тихую» комнату, и дальше – по темному коридору – туда, где была ванна, не помню. Помню шум воды, бьющей из кранов, холод плит под ногами, по все это смутно. Но что я хорошо запомнила, так это деревянную раму, к которой меня привязали за руки и за ноги, а потом с помощью лебедки стали раскачивать над водой; я судорожно вцепилась в ремни, пытаясь высвободиться.

Еще помню, как падала, когда отпустили колесо, и как дернулась, когда его остановили, как ледяная вода сомкнулась над моим лицом, а потом хлынула в нос и в горло, едва я попыталась вздохнуть, и как выдавливала ее из себя, кашляя и задыхаясь.

Мне казалось, меня повесили.

Мне казалось, я умерла. А меня подняли из воды и снова окунули. Минута над водой, минута в воде. И так пятнадцать раз. Пятнадцать мучительных содроганий. И столько же раз я прощалась с жизнью.

А больше я ничего не помню.

...Наверное, я умерла. Я лежала в кромешной тьме. Я не видела снов. Я не думала. Нельзя сказать, что это была я, потому что я была – никто. Может, после того, что случилось, я была уже не совсем я. Потому что, когда я проснулась, все вокруг изменилось. Меня одели в прежнее платье и в прежние ботинки и отвели в прежнюю мою комнату – я шла за ними послушно, как овечка. Тело мое все было покрыто синяками, горело огнем, но я этого словно не замечала. Я не плакала. Я села и, как прочие дамы, уставилась в пустоту. Поговаривали о том, чтобы надеть на меня холстинные наручники на случай, если будет новый припадок, но я лежала так тихо, что они отказались от этой мысли. Сестра Бекон поговорила обо мне с доктором Кристи. Глаз ее был подбит, и я предположила, что, оставшись со мной наедине, она изобьет меня – но, думаю, я бы стойко выдержала побои. Но, кажется, и она изменилась, как и все вокруг. Она глядела на меня как‑ то странно, и когда в ту ночь я лежала, уставясь перед собой, тогда как другие дамы зажмурились, она подошла ко мне.

– Ну как, все в порядке? – спросила она ласково. Глянула на соседние кровати, потом снова на меня. – Все ничего, а, Мод? Позабавились, да? Всем нам тут время от времени нужно встряхнуться, не то с ума сойдем...

Я отвернулась к стене. Думаю, она еще следила за мной. Но мне было все равно. Все мне теперь стало безразлично. Прежде я была постоянно на взводе. Только и думала что о побеге, и вот где оказалась в результате. Теперь же миссис Саксби с мистером Иббзом, Джентльмен и даже Мод казались мне далекими и расплывчатыми, словно в тумане. Словно мысли мои окутало дымом или кто‑ то задернул перед ними тяжелую штору. Когда я мысленно попыталась вновь пробежаться по улицам Боро, я поняла, что не знаю дороги. Никто здесь, кроме меня, не знал этих улиц. Если заходила речь о Лондоне, дамы вспоминали места, где проходила их светская юность, но это был какой‑ то другой город, о нем я понятия не имела, для меня он был все равно что Бомбей. Никто здесь не называл меня настоящим именем. Я стала откликаться на «Мод» или «миссис Риверс», порой мне казалось, что я и впрямь Мод, раз все они так считают. А иногда мне снились сны – не мои сны, а ее, а еще я вспоминала «Терновник» и то, что говорила и делала она, но так, словно это были мои собственные слова и поступки.

Сестры – все, кроме сестры Бекон, – стали со мной после ночи в ванной еще строже. Но я привыкла к тычкам и затрещинам. Привыкла видеть, как бьют других дам. Ко всему привыкла. И к постели, и к ярко горящей керосиновой лампе, к мисс Уилсон и миссис Прайс, к Бетти, к доктору Кристи. И пиявки его меня уже не так пугали. Но мне их почему‑ то не ставили. Он сказал, что, раз я называю себя Мод, это доказывает не то, что я иду на поправку, а что болезнь моя перешла в другую стадию и может возобновиться. Но пока не возобновилась, меня решили не лечить, так что на время меня оставили в покое. Однако поговаривали, что он теперь вообще остерегается кого‑ либо лечить, поскольку даму, изъяснявшуюся по‑ змеиному, он так прекрасно вылечил, что мать забрала ее домой, а еще две дамы скончались, а от этого денежное содержание заметно сократилось. Теперь каждое утро он щупал мой пульс, заглядывал в рот и отходил. В спальнях он теперь не задерживался, поскольку воздух там стал спертый, не продохнуть. Мы же, разумеется, проводили в них большую часть времени, я и к этому постепенно привыкла.

Одному богу известно, к чему бы еще я привыкла там. Одному богу известно, сколько бы еще меня там продержали – может быть, годы и годы. Может, столько же, сколько бедную мисс Уилсон, потому что – кто знает? – вдруг и она была не безумней меня, когда брат поместил ее сюда. Может, я и сейчас сидела бы там. При одной мысли об этом у меня мурашки бегут по коже. Я ведь могла навсегда там остаться, а миссис Саксби, мистер Иббз и Джентльмен и даже Мод – где бы они были сейчас?

И об этом я тоже задумываюсь.

Но я все‑ таки выбралась. Фортуна улыбнулась мне. Фортуна слепа, и невозможно предугадать, куда она повернет. Фортуна привела Елену Троянскую к грекам – так, кажется? – а принца – к Спящей Красавице. По ее велению я чуть не все лето протомилась у доктора Кристи, и вот послушайте, кого она мне послала.

С тех пор как меня окунали, прошло, думается, недель пять‑ шесть – на дворе еще стоял июль. Представляете, до чего я в ту пору отупела? Лето выдалось жаркое, и среди бела дня всех клонило ко сну, мы спали. Спали утром, пока колокольчик не созывал нас к обеду, а после этого дамы сидели в гостиной, клевали носом, дремали, свесив голову на грудь и пуская слюни на застиранные воротнички. Больше делать было нечего. Незачем было открывать глаза. А во сне время шло незаметно. Я тоже спала, как и все. Так много спала, что, когда сестра Спиллер однажды поутру зашла к нам в комнату и сказала: «Мод Риверс, пойдемте со мной, к вам посетитель», – им пришлось меня растолкать и снова повторить то же самое, и, когда до меня дошел смысл ее слов, я не поняла, кто бы это мог быть.

– Посетитель? – переспросила я.

Сестра Спиллер скрестила руки на груди.

– Не ожидали? Так, может, отправить его домой?

И посмотрела на сестру Бекон; та, как обычно, потирала руки и моргала.

– Плохо? – спросила участливо.

– Жалит, как скорпион, сестра Спиллер.

Та поцокала языком.

Я снова спросила:

– Посетитель? Ко мне?

Она зевнула:

– К миссис Риверс вообще‑ то. Вы сегодня она или как?

Я и сама не знала. Но встала, чувствуя, как предательски дрожат ноги и кровь бешено стучит в висках, потому что если посетитель – мужчина, тогда, будь я Мод, или Сью, или вообще кто угодно, он, конечно же, Джентльмен. Весь мир вокруг сжался в один этот образ, я знала лишь, что меня погубили, и виноват в этом именно он. Я посмотрела на мисс Уилсон. И вспомнила, как месяца три назад говорила ей, что, если он придет, я его убью. И я не шутила тогда. Теперь же при мысли о том, что я взгляну ему в глаза, мне вдруг стало дурно.

Сестра Спиллер заметила мою нерешительность.

– Идемте же, – сказала она, – пошевеливайтесь. Не обращайте внимания на прическу. – Я провела рукой по волосам. – Уверена, чем более безумной вы ему покажетесь, тем лучше. Не разочаруется, верно? – И посмотрела на сестру Бекон. А потом повторила: – Идем! – И я, очнувшись, заковыляла вслед за ней по коридору, а потом вниз по лестнице.

Была среда – мое счастье, хотя я тогда об этом не знала, потому что по средам доктор Кристи и доктор Грейвз садились в карету и уезжали подбирать новых сумасшедших дам и в доме было тихо. Кучка сестер и с ними двое санитаров стояли в холле перед открытой дверью, дышали свежим воздухом, у одного из мужчин была сигарета, и при появлении сестры Спиллер он спрятал ее за спину. На меня они даже не взглянули, да и я их не особо рассматривала. Я думала о том, что сейчас произойдет, и с каждой секундой волнение мое усиливалось.

– Сюда, – проговорила сестра Спиллер, кивая на дверь гостиной. Потом взяла меня под руку и потянула к себе. – И забудьте про эти ваши выходки. «Тихая» комната наготове – в такой день там только и сидеть. И не занята к тому же. А слово мое – закон, пока врачи в отъезде. Вы меня слышите?

И тряхнула меня. А потом втолкнула в зал.

– Вот она, – объявила, обращаясь к кому‑ то, но уже другим тоном.

Я ожидала увидеть Джентльмена. Но это был не он. Это был светловолосый голубоглазый мальчик в синей курточке, и в первую секунду, как только я его увидела, меня охватило смешанное чувство радости и разочарования, причем такое острое, что я едва не упала в обморок, потому что сперва я его не узнала и подумала, что произошла какая‑ то ошибка, что он к кому‑ то другому пришел. Потом увидела, как он удивленно вглядывается в мои черты, и тут наконец – словно имя его и облик постепенно всплыли со дна моей памяти, проступили сквозь мутную взвесь, – наконец я узнала его, хоть он и был одет не как слуга. Это был Чарльз, мальчик‑ слуга из «Терновника». Он рассматривал меня с удивлением, как я уже говорила, потом поднял голову и поглядел куда‑ то поверх меня, мимо сестры Спиллер, словно ожидая, что Мод войдет следом. И снова посмотрел на меня и округлил глаза.

И это меня спасло. За все время, прошедшее с тех пор, как я распрощалась с миссис Крем, это был первый человек, увидевший во мне не Мод, а Сью. Он вернул мне мое прошлое – и будущее тоже, потому что в тот миг, когда я стояла в дверях, смотрела ему в глаза и видела одно лишь недоумение, оторопь мою как рукой сняло, и в голове у меня сложился план. Весь как есть, до последней детали.

План был отчаянный.

– Чарльз! – сказала я. Я отвыкла разговаривать, и мой голос скорее походил на карканье. – Чарльз, меня трудно узнать. Наверное... наверное, я сильно переменилась. Но как же мило с твоей стороны, что ты решил проведать свою бывшую госпожу!

И, подойдя к нему, я взяла его за руку, по‑ прежнему пристально глядя ему в глаза, а потом притянула его к себе и прошептала, едва сдерживая слезы:

– Скажи, что я – это она, иначе я погибла! Я дам тебе все, что захочешь! Скажи, что я – это она. О, пожалуйста, скажи так!

Я сильнее сжала его руку, он отступил на шаг. От фуражки, которую он обычно носил, на лбу отпечатался красный рубец. В один миг все лицо его приобрело такой же цвет. Он открыл рот. И произнес:

– Мисс, я... Мисс...

Конечно же, так он должен был обращаться ко мне раньше, в «Терновнике». И слава богу, что он так сказал! Сестра Спиллер услышала его слова и произнесла с мрачным удовлетворением:

– Ну разве не чудо, как в голове‑ то прояснилось, стоило встретить знакомое лицо? Вот доктор Кристи порадуется!

Я обернулась к ней. Довольной ее трудно было назвать.

– Не будем заставлять молодого человека стоять тут навытяжку. Он сюда долго добирался. Да, садитесь. Только не близко, юный сэр. Неизвестно, что через минуту придет им на ум – начнутся опять истерики, с самыми тихими и то бывает. Так‑ то лучше. Ну а я пока тут постою, у двери, и если заметите неладное, дайте мне знать, договорились?

Мы уселись на жесткие стулья у самого окна. Чарльз все еще в замешательстве, он моргает и явно испуган. Сестра Спиллер встала перед открытой дверью. Там попрохладнее. Сложив руки на груди, она следит за нами, но время от времени отворачивается и кивает сестрам в холле, о чем‑ то с ними вполголоса переговаривается.

Рука Чарльза все еще в моих ладонях. Я не могу его отпустить. Склонившись к нему, дрожа от волнения, я зашептала:

– Чарльз, я... Чарльз, я никому так не радовалась, как тебе, ни разу в жизни! Ты... Ты должен помочь мне.

– Но вы ведь мисс Смит? – спросил он, тоже шепотом.

– Тише! Тише! Да. О да! – На глаза навернулись слезы. – Но здесь нельзя об этом говорить. Ты должен называть меня... – Я на всякий случай глянула на сестру Спиллер, потом продолжала, еще тише: – Ты должен называть меня «мисс Лилли». Не спрашивай почему.

О чем я в тот миг подумала? Быть может, о той даме, что говорила по‑ змеиному, или о двух старых дамах, скончавшихся недавно. И о том, что сказал доктор Кристи: будто болезнь моя перешла в другую стадию, но очень скоро может возобновиться. Я подумала, что, если он услышит, что Чарльз назвал меня не Мод, а Сью, врач опять примется меня лечить хуже прежнего – может, даже свяжет, посадит в «тихую», велит окунать в ванну, да и Чарльза со мной заодно. Иными словами, от страха у меня разум помутился. Но план я тем не менее придумала. И с каждой секундой я видела его все ясней.

– Не спрашивай почему, – повторила я. – Но какую же злую шутку со мной сыграли! Они придумали, что я безумна, Чарльз.

Он огляделся по сторонам.

– Это дом для умалишенных? – сказал он. – Я думал, это богатая гостиница. Думал найти там мисс Лилли. И... мистера Риверса.

– Мистер Риверс! – вздохнула я. – О, дьявол! Он обманул меня, Чарльз, и укатил в Лондон с деньгами, которые должны были стать моими. Вместе с Мод Лилли укатил! Ох, ну и парочка! А сами бросили меня здесь – умирать!..

Голос мой зазвенел от гнева, я не могла сдержаться, словно кто‑ то и впрямь безумный заговорил вдруг моими устами. Я сжала руку Чарльза. Так крепко стиснула, что чуть не вывернула ему пальцы. А сама с опаской поглядела на сестру Спиллер. Та как раз отвернулась – прислонясь к косяку, беседовала с другими сестрами и с санитарами, все дружно чему‑ то смеялись. Я снова посмотрела на Чарльза и хотела продолжить разговор. Но в лице его я заметила перемену, и это меня остановило. Лоб и щеки его из пунцовых стали белыми, и он прошептал:

– Как? Мистер Риверс уехал в Лондон?

– В Лондон, – кивнула я, – или еще куда. Хоть к черту на кулички, с него станется!

Он открыл было рот, дернулся. Потом вырвал руку и закрыл ладонями лицо.

– Ох! – проговорил он сипло, почти как я прежде. – Ох, тогда я пропал!

И, к моему великому изумлению, заплакал.

И, давясь слезами, поведал мне свою историю. Оказалось, что – как я и предполагала несколько месяцев назад – жизнь в «Терновнике» после отъезда Джентльмена показалась Чарльзу невыносимо скучной. Он начал хандрить. И так долго хандрил, что мистер Пей решил его высечь.

– Он сказал, что шкуру с меня сдерет, – пожаловался Чарльз, – да так и сделал. Боже мой, как же я орал! Но это бы еще ничего – я хочу сказать, мисс, мне бы и сотня порок нипочем, – если бы не сердечные муки.

Он так об этом сказал, что я поверила: он действительно страдал. Потом он замолк, словно представлял, что я стукну его или усмехнусь, он был готов снести любой удар. Но я ответила лишь – с горечью, конечно:

– Я тебе верю. Мистер Риверс умеет помучить.

Я в тот момент подумала про Мод. Чарльз, похоже, не заметил.

– Да! Что за джентльмен! О, разве я не прав?

Он утер нос. Потом опять принялся плакать. Сестра Спиллер поглядела на него и скривилась – и только. Может, посетители здесь всегда плачут.

Когда она снова отвернулась к собеседницам в холле, я посмотрела на Чарльза. При виде его горя у меня у самой прояснился разум. Я подождала, пока он выплачется, а потом пригляделась к нему получше. Я заметила то, что с первого раза не разглядела: шея его грязна, волосы всклокочены, как у цыпленка, местами слиплись, словно он приглаживал их, послюнив ладошку. К рукаву пристала соломинка. Брюки в пыли.

Он отер слезы и, увидев, что я изучаю его, засмущался и покраснел пуще прежнего.

Я тихо сказала:

– Расскажи мне правду, как хороший мальчик. Ты сбежал из «Терновника», да?

Он закусил губу, потом кивнул.

– И все из‑ за мистера Риверса? – спросила я.

Он снова кивнул. Потом вздохнул.

– Мистер Риверс все говорил мне, мисс, что с радостью взял бы меня к себе в услужение, если бы у него были деньги на нормальное жалованье. Я и подумал, уж лучше работать у него, пусть даже без денег, чем оставаться в «Терновнике». Но как отыскать его в Лондоне? Потом – вся эта заварушка с побегом. Как мисс Мод удрала, все в доме стало вверх дном. Мы решили, она к нему убежала, но наверняка никто не знал. Все охали: какой скандал! Половина девушек уволилась. Миссис Кекс тоже взяла расчет – и теперь кухаркой у других господ. Маргарет встала у плиты. Мистер Лилли в уме повредился. Мистер Пей кормит его с ложечки!

– Миссис Кекс, – повторила я, нахмурив брови. – Мистер Пей. – Эти имена были для меня как яркие огонечки: едва зажигался один, в голове тотчас становилось светлей. – Маргарет. Мистер Лилли. – А потом: – С ложечки! И все из‑ за... И все из‑ за того, что Мод сбежала с мистером Риверсом?

– Не знаю, мисс. – Он покачал головой. – Говорят, его лишь через неделю проняло, потому что поначалу он был вроде спокоен, пока не обнаружил, что кто‑ то повредил его книги – или что‑ то вроде того. Как был в библиотеке, так и упал замертво. И вот теперь даже перо в руку взять не может, а слова все забыл. Мистер Пей велел мне возить его в кресле на колесах, а я пройду десяток шагов – и в слезы! Вообще ничего делать не могу. В конце концов меня услали к тетушке, ходить за черномордыми свиньями. Говорят, – он снова шмыгнул носом, – говорят, уход за свиньями лечит от меланхолии. Хотя мне вот не помогло...

Я на миг отвлеклась от его рассказа. В голове у меня блеснул маячок – ярче остальных. Я снова взяла его за руку.

– Черномордые свиньи, говоришь? – Я впилась в него взглядом.

Он кивнул.

Тетушкой его была миссис Крем.

В деревне всегда так. Я ведь никогда не интересовалась, какая у него фамилия. Он спал в той же комнате, что и я, на том же соломенном матрасе, полном мелких жучков. Когда его тетушка принялась рассказывать про джентльмена с дамой, что приехали к ней и тайно обвенчались, он сразу догадался, кто они, но, не веря до конца своему счастью, счел за лучшее промолчать. Он узнал, что они вместе выехали в карете, а двоюродный брат, старший сын миссис Крем, который беседовал с кучером, сказал ему, как называется дом доктора Кристи и где он находится.

– Я думал, это шикарная гостиница, – повторил он, опасливо глядя по сторонам: на голые серые стены, на лампы, забранные сеткой, на оконные решетки.

Он убежал от миссис Крем три дня, вернее, три ночи назад – спал в придорожной канаве да под кустом.

– Было слишком поздно возвращаться, – сказал он, – когда я пришел сюда. У ворот я спросил мистера Риверса. Они проверили по книге и сказали: должно быть, я имею в виду его жену. Тогда я вспомнил, какой хорошей и доброй была мисс Мод, и уж если кто и может упросить мистера Риверса взять меня в услужение, так это она. И вот!

Губы его снова задрожали. Да уж, прав был мистер Пей: негоже такому большому мальчику реветь, и в другое время в другом месте я бы сама дала ему подзатыльник. Но теперь я смотрела на его слезы, и для моих измученных глаз они были как россыпи отмычек и спасительных ключиков.

– Чарльз, – сказала я, изо всех сил пытаясь казаться спокойной. – Тебе нельзя возвращаться в «Терновник».

– Еще бы, мисс, – ответил он. – Конечно нельзя! Как я вернусь? Мистер Пей с меня шкуру сдерет!

– Смею предположить, что и тетушка не очень тебе обрадуется.

Он кивнул:

– Ну да, начнет обзывать дураком.

– Тебе нужен мистер Риверс.

Он закусил губу и кивнул, не переставая плакать.

– Тогда послушай меня, – сказала я, на этот раз тихо‑ тихо, едва выдыхая слова, из боязни, что сестра Спиллер услышит. – Послушай меня. Я могу отвести тебя к нему. Я знаю, где его найти. Даже дом знаю. Я тебя туда отведу. Но прежде ты должен мне помочь отсюда выбраться.

Если я и слукавила, говоря, что знаю, где искать Джентльмена, то это была не совсем ложь, потому как я знала почти наверняка, что, стоит мне добраться до Лондона и заручиться помощью миссис Саксби, я быстро его отыщу. Но тогда я готова была и солгать. Думаю, и вы бы так поступили на моем месте. Чарльз уставился на меня и отер слезы рукавом.

– Помочь вам выбраться? Но как? – спросил он. – Почему вы сами не можете выйти, когда вам захочется?

Я не сразу ответила.

– Они считают меня сумасшедшей, Чарльз. Есть бумага с подписью – не важно чьей, – которая удерживает меня здесь. Таков закон. Видишь вон ту сестру? Какие у нее руки? У них тут двадцать таких же, и ручищи у них дай боже, они знают, как пустить их в ход. А теперь посмотри мне в глаза. Разве я безумна?

Он посмотрел, поморгал.

– Ну...

– Конечно же нет. Но здесь есть такие искусные безумцы, которые выдают себя за нормальных, и врачи и сестры не видят разницы между ними и мной.

И снова он огляделся по сторонам. Потом посмотрел на меня – точно так же, как за минуту до того я сама на него смотрела: как будто увидел меня впервые. Посмотрел на мои волосы, на платье, на грубые резиновые ботинки. Я поспешно спрятала ноги под платье.

– Я... я не знаю, – сказал он.

– Не знаешь – чего? В чем сомневаешься? Хочешь назад к тетушке, в свинарник? Или хочешь служить у мистера Риверса, в Лондоне... В Лондоне, заметь! Вспомни про слонов, на которых можно покататься за шиллинг. Трудно сделать выбор?

Он потупил взор. Я глянула на сестру Спиллер. Та зевнула и достала из кармана часы.

– Свиньи? – быстро проговорила я. – Или слоны? Выбирай. Ради бога, выбирай скорей.

Он пожевал губами.

– Слоны, – сказал он, помолчав немного.

– Молодец. Молодец. Слава богу. А теперь слушай. Сколько у тебя денег?

Он помялся.

– Пять шиллингов и шесть пенсов, – ответил он.

– Хорошо. Вот что ты должен сделать. Дойти до любого городка и найти слесарную мастерскую, а когда найдешь, то попросишь у них... – Я закрыла ладонью глаза. Мне показалось, что мутная вода вновь поднимается, разум затягивает пелена. Я чуть не вскрикнула от испуга. Потом пелена спала. – Попросишь у них болванку для ключа – обычного ключа, в один дюйм. Скажешь, хозяин просил. Если откажутся продавать, тогда своруешь. Не смотри на меня так! Мы им другую вернем, как только доберемся до Лондона. Когда получишь болванку, держи крепче, не потеряй. Пойдешь с ней к кузнецу. Достанешь напильник – видишь мои пальцы? – вот такой ширины. Покажи мне, какой ширины... Умница, понял. И напильник тоже храни как зеницу ока. Потом принесешь все это сюда, на следующей неделе – в следующую среду, только в среду! Ты меня слышишь? – и передашь мне. Понял меня? Чарльз?

Он уставился на меня. Я снова начала злиться. Но тут он кивнул. Потом увидел что‑ то за моей спиной и дернулся. Сестра Спиллер покинула наблюдательный пост у двери и теперь направлялась к нам.

– Время вышло, – сказала она.

Мы поднялись. Я оперлась о спинку стула, чтобы не упасть. Посмотрела на Чарльза – словно собиралась прожечь его взглядом. И снова схватила его за руку.

– Запомнил, что я сказала?

Он кивнул испуганно. Потупил взор. Стал высвобождать руку и отступил на шаг. Потом случилась странная вещь. Я почувствовала, как пальцы его скользнули по моей ладони, и поняла, что не могу его отпустить.

– Не уходи! – Слова вырывались из меня сами, помимо моей воли. – Не оставляй меня здесь, умоляю!

Он подскочил как ужаленный.

– Ну хватит, – сказала сестра Спиллер. – Времени нет. Пойдемте.

И попыталась отцепить меня. Ей это не сразу удалось. Высвободив руку, Чарльз сразу же прижал кулак к губам.

– Печально, не правда ли? – сказала ему сестра Спиллер, придерживая меня. Плечи мои вздрагивали.– Не обращайте внимания. Они все так. Мы говорим, лучше вовсе не приходить, чем так. Лучше не напоминать им о доме. Они от этого возбуждаются.

И крепче обхватила меня. Чарльз побрел к выходу.

– И непременно расскажите домашним, в каком плачевном виде вы ее застали, обещаете?

Он посмотрел на нее, потом на меня и кивнул.

Я сказала:

– Чарльз, прости меня. – Зубы мои стучали, трудно было говорить. – Не обращай внимания. Это ничего. Ничего страшного.

Но я же видела, как он смотрит на меня: думает небось, что я и впрямь сумасшедшая, а раз он так думает, тогда я пропала, так навсегда и останусь у доктора Кристи и никогда не увижу миссис Саксби, и никогда не смогу отомстить Мод. И благодаря этой мысли я пересилила страх. Взяла себя в руки, и сестра Спиллер меня наконец отпустила. Подошла другая сестра – проводить Чарльза до дверей. Мне разрешили посмотреть, как он уходит, и – о! – это все, что мне оставалось делать, а так ведь хотелось броситься следом за ним! Он обернулся, споткнулся на пороге и встретился со мной глазами. Вид у него был ошарашенный.

Я попыталась изобразить улыбку, но, наверное, у меня это плохо получилось.

– Помни! – крикнула я ему неожиданно для себя самой звонким и пронзительным голосом. – Помни про слонов!

Сестры так и покатились со смеху. Одна пихнула меня в бок. Силы мои иссякли, и от несильного тычка я свалилась как подкошенная. Лежала, скорчившись, на полу, а они стояли надо мной и хохотали: «Слоны, вот умора!» – и утирали слезы.

Неделя прошла ужасно. Разум ко мне вернулся, и в доме стало совсем невыносимо, и я подумала, до чего же я дошла, раз к такому притерпелась. Что, если за следующие семь дней снова привыкну? А может, я отупела? Что, если Чарльз вернется, а я с перепугу его не узнаю? Эта мысль меня едва не доконала. И я решила делать все возможное, чтобы опять не скатиться в прежнее полуобморочное состояние. Я щипала себя за руки, пока они не почернели от синяков. Кусала язык. Каждое утро я просыпалась с ужасным ощущением, что время уходит, а я его не замечаю. «Какой сегодня день недели?» – спрашивала я у мисс Уилсон и миссис Прайс. Они, разумеется, не знали. Мисс Уилсон всегда казалось, что Страстная пятница. Тогда я обращалась к сестре Бекон.

– Какой сегодня день недели, сестра Бекон?

– День наказания, – всегда отвечала та, потирая больные руки.

И еще я боялась, что Чарльз не придет больше – что я напугала его своим безумным видом или что с ним что‑ нибудь случится. Я представляла себе всякие, даже вовсе невероятные причины, по которым он не сможет прийти сюда: например, его поймают цыгане или воры, затопчут быки или попадутся порядочные люди и уговорят вернуться домой. Однажды всю ночь лил дождь, и я представила, как он там спит в канаве: что, если канаву зальет водой и он утонет? Потом сверкнула молния, прогрохотал гром, и я представила, как он прячется под деревом, а в руке – напильник...

Так прошла неделя. Настала среда. Доктор Грейвз и доктор Кристи укатили в карете, а чуть позже сестра Спиллер заглянула к нам и сказала, глядя на меня:

– Вот чаровница наша! Опять к вам давешний паренек, с новым визитом. Пора объявлять о помолвке, раз такое дело...

И повела меня вниз. В холле легонько ткнула меня в бок.

– Только без проказ, – предупредила она.

Чарльз на этот раз выглядел совсем запуганным.

Мы сели, как и раньше, на стулья у окна, и опять сестра Спиллер стояла в дверях и болтала с товарками в холле. Некоторое время мы сидели молча. Щеки у него были белы как мел. Я спросила шепотом:

– Чарльз, ты сделал, что я велела?

Он кивнул.

– Болванка?

Он снова кивнул.

– И напильник?

Снова кивок. Я закрыла лицо ладонями.

– Но на болванку, – сказал он жалобным тоном, – ушли почти все деньги. Слесарь сказал, что есть болванки, которые болванистее других. Вы меня не предупредили. Я взял самую болванистую.

Я раздвинула пальцы и встретилась с ним глазами.

– Сколько вы ему дали? – спросила я.

– Три шиллинга, мисс.

Три шиллинга за шестипенсовую болванку! Я снова прикрыла рукой глаза. Потом выпалила:

– Не важно, не важно. Все равно молодец.

И рассказала ему, что делать дальше. Он должен быть вечером у стены парка. Должен отыскать место, где растет самое высокое дерево, и ждать меня там. Может быть, всю ночь придется ждать, потому что я не могу сказать наверняка, сколько времени займет у меня побег. От него требуется только, чтобы он ждал и был готов бежать в любую минуту. А если я не приду, значит, что‑ то мне помешало, и в этом случае он должен прийти туда же на следующую ночь и опять меня ждать – и так три ночи подряд.

– А если вас и тогда не будет? – спросил он, округлив глаза.

– Если меня и тогда не будет, – сказала я, – ты вот что сделай: отправляйся в Лондон, найдешь там улицу, которая называется Лэнт‑ стрит, там живет одна дама по имени миссис Саксби, расскажешь ей, где я и что со мной. Боже мой, Чарльз, как же она меня любит! И тебя полюбит, раз ты мой друг. Она придумает, что делать.

Я отвернулась. Глаза мои наполнились слезами.

– Сделаешь? – спросила я наконец. – Поклянись!

Он поклялся.

– Дай руку, – сказала я потом и, заметив, как она дрожит, не решилась доверить ему тайную передачу болванки и напильника, боялась, что уронит.

Вещи лежали у него в кармане, и я вытянула их незаметно, перед тем как мы расстались, – пока сестра Бекон смотрела на нас и умилялась, как он целует меня в щеку и краснеет. Напильник перекочевал ко мне в рукав. Болванку я зажала в руке и, когда поднималась по лестнице, наклонилась, будто бы подтянуть чулок, и незаметно сунула в ботинок.

Потом я легла на кровать. Подумала о взломщиках, известных мне лично или понаслышке, припомнила, как они похвалялись. Я теперь как они. У меня есть напильник, у меня есть болванка. И дружок по другую сторону ограды сумасшедшего дома. Теперь остается только раздобыть ключ – и за короткое время выпилить копию.

И вот как я это сделала.

В тот вечер, когда сестра Бекон уселась на стул тереть пальцы, я сказала:

– Сестра Бекон, можно, сегодня я поухаживаю за вами? Вместо Бетти. Бетти это не нравится. Она говорит, что мазь воняет, как котлета.

Бетти только рот разинула.

– У‑ у! У‑ у! – заскулила она.

– О господи! – сказала сестра Бекон. – Как будто мало нам жары. Успокойтесь, Бетти! Котлетой воняет, говорите? И это плата за всю мою доброту?

– Да нет же! Не говорила я!

– Говорила. Как котлета на сковородке, – сказала я. – Позвольте, я это сделаю. Смотрите, какие у меня ловкие и нежные руки.

Сестра Бекон поглядела, но не на руки мои, а на лицо. Потом закатила глаза.

– Бетти, заткнись! – сказала она. – Какой шум, а у меня пальцы огнем горят. Мне‑ то все равно, кто это сделает, но лучше уж спокойная девочка, а не шумная. Вот они. – С этими словами она сунула было большой палец в карман, но тут же выдернула, морщась от боли. – Выньте их, – попросила меня.

Она имела в виду ключи. Я, помедлив немного, вытащила их. В кармане они нагрелись. Она следила за мной.

– Вот этот малюсенький, – сказала она.

Я схватила его, остальные звякнули, провиснув на цепи. Я подошла к шкафу и сняла с полки банку с мазью. Бетти месила воздух ногами и рыдала в подушку. Сестра Бекон откинулась на спину, засучила рукава. Я села рядом и стала втирать мазь в раздутые пальцы – я сотни раз видела, как это делается, и просто повторяла движения. Так я натирала ее примерно с полчаса. Иногда она морщилась, вскрикивала. Потом веки ее опустились, но она продолжала следить за мной из‑ под полуопущенных ресниц. Вид у нее стал мечтательный и, я бы даже сказала, счастливый.

– Не так уж и трудно, да? – пробормотала она. – Как, по‑ вашему?

Я промолчала. В этот момент я думала не о ней, а о том, через что мне предстоит пройти сегодняшней ночью. И если она и заметила, что лицо у меня разгоряченное, то наверняка приписала это стыдливости. Если я и казалась сегодня не такой, как всегда, то что ей до этого? Все мы здесь чудные... Наконец она зевнула, отняла руки, потянулась и во мне будто что‑ то оборвалось. Она этого не заметила. Я пошла относить банку обратно в шкаф. Сердце замирало в груди. На все про все у меня была лишь секунда. Ключ от шкафа торчал в дверце, на нем висела вся связка – тот, что был нужен мне, дверной, был как раз в самом низу. Красть его я не собиралась – она бы заметила. Но на Лэнт‑ стрит частенько заглядывали всякие типы – кто с куском мыла или воска, кто с комом замазки... Я схватила ключ и быстро, но очень осторожно сунула его в банку и придавила.

На поверхности отпечатались все щербинки бородки – лучшего и желать не надо. Я только глянула – и быстро завинтила крышку, а потом поставила банку на полку. Дверь шкафа я прикрыла, но только сделала вид, что запираю. Ключ я протерла об рукав. Отнесла его сестре Бекон, та снова, как прежде, оттопырила большим пальцем карман.

– Сюда, сюда, – сказала она, когда я опускала связку в карман. – На са‑ амое дно. Вот так.

Я не могла смотреть ей в глаза. Пошла к своей кровати, оставив ее сидеть и дремать, как она всегда делала, пока сестра Спиллер не придет давать нам лекарства. Я в последнее время выпивала свою порцию заодно со всеми, но сегодня выплеснула – на этот раз на матрас