Глава тринадцатая 3 страница

– Я передумала.

– Поедемте.

– Пустите меня.

– Что вы так расшумелись? Послушайте меня лучше. Я знаю один дом...

– Дом? Разве я не сказала вам, что мне нужно повидать одного знакомого?

– Ну, думаю, он вам больше обрадуется, если вы сначала умоетесь, перемените чулки и выпьете чаю. Или же – почем знать? – если вы все это проделаете, вы и меня оцените по достоинству. Ну как?

Лицо у него по‑ прежнему доброе, и говорит он все это с прежней улыбкой, но только при этом берет меня за руку, поглаживает и снова пытается посадить в карету. Теперь борьба развернулась не на шутку. Никто не вмешивается, не пытается нас разнять. Наверное, с дороги, из других экипажей, нас не видать. А мужчины и женщины, идущие по мосту мимо, лишь взглянут и тотчас отвернутся.

Но есть же извозчик! Я кричу ему:

– Вы что, не видите? Тут какая‑ то ошибка. Этот человек пристает ко мне.

Тогда мужчина отпускает меня. Я прошу извозчика:

– Подвезите меня! Вы не подвезете меня – одну? Я потом заплачу вам, честное слово, когда доедем.

Извозчик спокойно выслушивает меня. Услышав, что у меня нет денег, отворачивается и сплевывает.

– Не платите – не едете, – бурчит он.

А мужчина снова подбирается ко мне.

– Поедемте, – говорит он, только на сей раз без улыбки. – Не надо притворяться. Что вы тут комедию ломаете? Ясно, что вы влипли в историю. Чем вам не понравились чулочки, чай?

Но я все уговариваю извозчика.

– Тогда подскажите мне, – говорю, – куда мне идти? Мне надо на Холиуэлл‑ стрит. Как мне туда добраться?

Услышав название улицы, он фыркает; презрительно или насмешливо – я не поняла. Но все же указывает кнутом:

– Вон туда идите. – Он указывает куда‑ то за мост. – А потом на запад, по Флит‑ стрит.

– Спасибо, – благодарю я его и устремляюсь вперед.

Мужчина нагоняет меня.

– Не трогайте меня! – говорю ему.

– Не ломайтесь.

– Да отстаньте же! – визжу я.

Он останавливается.

– Ну и ступайте! Ломака чертова.

Я иду быстро, насколько хватает сил. Почти бегу. Но потом, некоторое время спустя, извозчик догоняет меня и пытается ехать со мной вровень. Мужчина выглядывает из кареты. У него другое выражение лица.

– Прошу прощения, – говорит он. – Садитесь. Прошу прощения. Пожалуйста, садитесь. Я отведу вас к вашему знакомому, клянусь. – Он показывает мне монету. – Я дам вам это. Садитесь. Не надо вам на Холиуэлл‑ стрит, там плохие люди, не то что я. Садитесь скорей, я же знаю, что вы леди. Садитесь, я буду любезен с вами...

Так он уговаривает меня чуть не до середины моста, но к этому времени за экипажем выстраивается длинная очередь, и извозчик кричит, что ему надо двигаться, и мужчина откидывается на сиденье и со стуком закрывает окно. Извозчик прибавляет ходу, карета скрывается из виду. Я перевожу дух. Меня всю трясет. Надо бы остановиться, отдохнуть, но нет, сейчас не время. Вот и мост позади, тут дорога выводит на другую улицу, еще более оживленную, чем на южном берегу, но меня тут никто не узнает, хоть на том спасибо. Правда, толпа тут – это что‑ то невероятное. Но все равно, все равно надо идти вперед, и я протискиваюсь сквозь толпу. Вперед. На запад, как подсказал извозчик.

Улица опять изменила облик. Вдоль нее выстроились здания с выступающими вперед окнами – должно быть, лавки, соображаю я наконец, потому что в них выставлены всякие товары, к ним прикреплены таблички с ценами. Тут хлеб, там лекарства. А вот перчатки. А там туфли и шляпки. Мне бы немножко денег! Я вспоминаю монетку, которой помахивал передо мной мужчина, высовываясь из окна кареты, – надо бы мне тогда схватить ее и убежать! Но что толку теперь вспоминать. Не важно. Иди, не останавливайся. Вот церковь, она разделяет улицу надвое – так устой моста разделяет русло реки на два рукава. Куда дальше – по правому или по левому? Мимо проходит женщина, голова у нее, как и у меня, непокрыта – хватаю ее за рукав и спрашиваю дорогу. Она тычет пальцем и, как все остальные, к кому я обращалась, долго потом стоит и смотрит мне вслед.

Но вот наконец и Холиуэлл‑ стрит! Но теперь я почему‑ то сбавляю шаг, меня охватывает сомнение. Разве такой я себе ее представляла? Скорее всего, другой – не такой узкой, не такой кривой и темной. Лондонский день еще в самом разгаре, солнце еще высоко, однако, свернув на Холиуэлл‑ стрит, я словно шагнула в полумрак. Но, в конце концов, это мне только на руку: не буду выделяться из толпы. Иду дальше. Улица становится все уже. Теперь под ногами лишь пыль, грязь и рытвины. По обеим сторонам от меня – освещенные лавки: перед одной вывешено рядами какое‑ то рванье, перед соседними навалены кучей сломанные стулья, рамы без картин или витражные стекла, однако чаще всего попадаются книжные лавки. Когда я вижу одну такую, я опять замираю в нерешительности. Я не держала в руках ни одной книги с тех самых пор, как бежала из «Терновника», и вот теперь, вновь увидев их, да еще в таком количестве (они то разложены ровными рядами, титулом вверх, как буханки на подносе, то навалены грудой, рваные, в пятнах, с выцветшими корешками, – с надписью: «2 пенса», «3 пенса», «Этот ящик – 1 шиллинг»), я почему‑ то разволновалась. Я останавливаюсь и смотрю, как мужчина роется в ящике с книгами без переплетов и достает одну. «Любовная ловушка». Я знаю ее, я столько раз читала ее своему дяде, что выучила чуть не наизусть!

Тут мужчина поднимает голову и замечает, что я за ним наблюдаю, тогда я иду дальше. Дальше – опять магазины, опять книги, опять мужчины и наконец витрина – чуть поярче других. В ней выставлены гравюры – они подвешены на крючках. На стекле – имя мистера Хотри, выведенное осыпающимися золочеными буквами. Я вижу его, и меня пробирает такая дрожь, что я едва не падаю.

Внутри магазин маленький и тесный. Это для меня неожиданность. По стенам сплошь книги и гравюры, правда, есть еще книжные шкафы. Трое или четверо мужчин стоят возле них, быстро и деловито листают кто альбом, кто книжку; на звук открывающейся двери никто не обернулся, но, как только я шагнула и послышался шорох юбки, все как один повернули ко мне головы да так и застыли. Но я уже привыкла к тому, что на меня все оглядываются. В глубине магазинчика – конторка, за ней восседает юнец в жилете и в нарукавниках. Он тоже изумленно смотрит на меня, как и все, – потом, когда я подхожу ближе, встает.

– Чего бы вы хотели? – спрашивает.

Я не сразу отвечаю. В горле у меня вдруг пересохло.

– Мне хотелось бы видеть мистера Хотри. Мне надо поговорить с мистером Хотри.

При звуке моего голоса он моргает. Покупатели не сводят с меня глаз.

– Мистер Хотри, – отвечает юнец, но уже другим тоном, – мистер Хотри не работает в магазине. Вам не следовало заходить в магазин. Вы договаривались о встрече?

– Мистер Хотри – мой знакомый, – говорю я. – Со мной не обязательно договариваться о встрече.

Он обводит взглядом покупателей. Потом спрашивает:

– А какое у вас к нему дело?

– Личное, – отвечаю я. – Вы проводите меня к нему? Или приведете его сюда?

Должно быть, что‑ то было такое в моем взгляде – или в голосе. Он встает из‑ за конторки.

– Я вообще‑ то не уверен, что он здесь. Право же, вам не следовало приходить в магазин. Магазин для того, чтобы продавать книги и гравюры – понимаете какого содержания? Комнаты мистера Хотри наверху.

За его спиной – дверь.

– Я могу подняться к нему? – спрашиваю.

Он качает головой:

– Вы можете послать ему визитную карточку или что‑ нибудь в этом роде...

– У меня нет карточки. Но если вы дадите мне листок бумаги, я напишу ему свое имя. Он придет, как только прочтет. Вы дадите мне листок?

Он не двигается. Снова говорит:

– Кажется, его все‑ таки нет наверху.

– Ну, раз так, я подожду.

– Нет, здесь вам нельзя оставаться!

– Тогда, я полагаю, у вас есть какой‑ нибудь кабинет, комната, где я могла бы его подождать?

Он смотрит на покупателей; берет карандаш и снова кладет на место.

– Так вы позволите? – настаиваю я.

Он, с мученическим выражением на лице, все же достает откуда‑ то листок бумаги и ручку и подает мне.

– Но если окажется, что его нет на месте, – говорит он поспешно, – то не советовал бы ждать его здесь. – Я киваю. – Напишите свое имя.

Я сажусь писать. Потом вспоминаю, что Ричард мне как‑ то рассказывал, что говорили обо мне лондонские книгопродавцы. И я боюсь написать: «Мод Лилли». Боюсь, юноша за конторкой увидит. Наконец, вспомнив кое‑ что еще, пишу: «Галатея».

Складываю записку и протягиваю ему. Он открывает дверь, свистит кому‑ то в коридоре. Прислушивается, снова свистит. Раздается звук шагов. Нагнувшись, он бормочет что‑ то, указывая на меня рукой. Я жду.

И в это время один из покупателей закрывает альбом и встречается со мной взглядом.

– Не обращайте на него внимания, – тихо говорит он, имея в виду юнца. – Он принял вас за женщину легкого поведения, только и всего. Хотя по всему видно, что вы дама... – Он оглядывает меня с головы до ног, потом кивает на книжные полки. – Вам это нравится? – спрашивает он уже совсем другим тоном. – Конечно же нравится. Я почти уверен.

Я ничего не отвечаю ему. Юнец тем временем отошел от двери.

– Сейчас выясним, здесь он или нет.

Над головой его пришпилены к стене картины, обернутые папиросной бумагой: девица на качелях, показывает голые ноги; девица в челноке, среди бурных волн; девчонка, падающая с дерева, – под ней обломился сук... Я зажмуриваюсь. Юнец обращается к кому‑ то из мужчин в лавке: «Желаете купить эту книгу, сэр?..»

Однако в этот миг послышались шаги, и дверь распахнулась.

Это вошел мистер Хотри.

Сейчас он почему‑ то показался мне маленьким и щуплым. Брюки на нем мятые, сюртук нечищеный. Он стоит в дверях, смотрит встревоженно и не заходит в зал, встречается со мной взглядом, но не улыбается – оглядывает меня, словно желая убедиться, что я без провожатых, потом подзывает меня. Юнец, посторонившись, пропускает меня к двери.

– Мистер Хотри, – говорю я.

Но он качает головой. Только когда дверь за мной закрылась, начинает говорить. И вот что он говорит – пронзительным, свистящим шепотом:

– Боже мой! Это вы? Неужели вы действительно пришли сюда, ко мне?

Я ничего не отвечаю, только стою и смотрю на него в упор. Он в растерянности хватается за голову. Потом берет меня за руку.

– Сюда. – Он подводит меня к лестнице. Ступеньки заставлены коробками. – Осторожней, осторожней, – приговаривает, поднимаясь вместе со мной. И наконец, добравшись до верха: – Вот мы и пришли.

Наверху три комнаты, оборудованные для печатания книг и для переплетных работ. В одной из них трудятся двое: склонившись над наборными кассами, набирают литеры, в другой комнате, скорее всего, кабинет самого мистера Хотри. Третья же комнатка совсем маленькая, в ней сильно пахнет клеем. Туда‑ то он меня и ведет. Столы здесь завалены кипами бумаг – нескрепленные листы с бахромчатыми краями: это будущие книги. Пол дощатый, пыльный. В одной стене – в той, что примыкает к комнате наборщиков, – оконце из матового стекла. Отсюда видно, как, склонившись над досками, трудятся работники мастерской.

В комнате лишь один стул, но он не приглашает меня сесть. Закрывает за собой дверь. Вынимает из кармана платок, утирает лоб. Лицо у него изжелта‑ бледное.

– Боже правый! – говорит он снова. А потом: – Простите меня. Простите. Это просто от неожиданности.

– Простите. – Голос мой дрожит. – Я, кажется, сейчас заплачу. Но пришла сюда не затем, чтобы плакать.

– Можете поплакать, что ж! – говорит он, поглядывая через мутное окошко.

Но я не плачу, нет. Молча борюсь со слезами. Он видит это, качает головой.

– Моя дорогая, – произносит он наконец. – Что вы наделали?

– Не спрашивайте.

– Вы сбежали.

– От дяди – да.

– Думаю, от мужа.

– От мужа? – удивляюсь я. – Значит, вы знаете?

Он пожимает плечами, краснеет, отводит глаза.

Я говорю:

– Вы плохо обо мне думаете. Вы не представляете, через что я прошла! Не беспокойтесь, – потому что он снова глянул в окошко, – не беспокойтесь, я не буду устраивать истерик. Можете думать обо мне как угодно, мне все равно. Но вы должны мне помочь. Поможете?

– Моя дорогая...

– Поможете. Должны помочь. У меня ничего нет. Мне нужны деньги, нужен дом, где я могла бы остановиться. Вы ведь всегда говорили, что с радостью примете меня...

Я непроизвольно повышаю голос.

– Спокойнее, – говорит он и делает жест, словно хочет меня успокоить, но не отходит от двери. – Спокойнее. Вы представляете, как дико все это выглядит со стороны? Представляете? Что подумают мои работники? Приходит девушка, срочно требует меня, подписывается загадочным именем... – Он невесело усмехается. – Что сказали бы на это мои дочери, моя жена?

– Я прошу прощения.

И снова он утирает лицо платком. Вздыхает.

– А теперь я хотел бы услышать от вас, зачем вы пришли сюда, ко мне. Не думаете же вы, что я буду защищать вас перед дядей. Я, конечно же, никогда не одобрял его манеры обращения с вами, но он не должен знать, что вы у меня были. И не надейтесь – а вы ведь надеялись, как я понимаю, – что я буду уговаривать его простить вас. Знаете ли, он отказался от вас. Кроме того, он болен – серьезно болен, – и все из‑ за вашей выходки. Вы об этом знали?

Я качаю головой:

– Он мне не дядя теперь, чужой.

– Но поймите, мне‑ то он не чужой. Если он узнает, что вы заходили...

– Он не узнает.

– Хорошо. – Вздыхает. Потом лицо его вновь принимает озабоченное выражение. – Но прийти ко мне! Сюда! – Оглядывает меня, видит платье – кричащее, и перчатки – грязные, и волосы – наверняка растрепанные, и лицо – наверняка чумазое, неухоженное, бледное. – Я вас едва узнал, – говорит он, все еще хмурясь, – вы так изменились. Где ваш плащ, где шляпка?

– У меня не было времени...

– И вы вот так пришли? – ужасается он, косится на подол моего платья, потом видит, во что я обута, и морщится. – Посмотрите‑ ка на свои туфли! Да у вас ноги в крови! Вы что, так и шли, без ботинок?

– Пришлось. У меня же ничего нет!

– Даже обуви?

– И обуви. Кроме этой.

– Риверс не дает вам ботинок?

Он мне не верит!

– Если бы вы только знали... – говорю я.

Но он не слушает. Озирается по сторонам, словно в первый раз видит столы, груды бумаги. Вынимает несколько чистых листов, торопливо укрывает свежие оттиски.

– Вам не следовало сюда приходить, – повторяет.– Посмотрите‑ ка на это! Посмотрите!

Я бросаю взгляд на печатную строчку: «...Вы получите все сполна, предупреждаю вас, и я вас буду хлестать, хлестать...»

– От кого вы это прячете, – усмехаюсь я, – от меня? В «Терновнике» я видала и не такое. Вы, наверное, забыли?

– Здесь не «Терновник». Вы не понимаете. Как вы могли? Там вы были среди джентльменов. Это Риверс во всем виноват. Ему следовало – раз уж забрал – приглядывать за вами получше. Он же видел, какая вы.

– Вы не знаете... Вы не знаете, для чего я ему была нужна!

– И знать не желаю! Это не мое дело! Не говорите больше ничего. О нет, взгляните только на себя! Что о вас люди могут подумать? Здесь же город! Удивительно, как вас никто не остановил по дороге?

Я опустила глаза на подол, на туфельки.

– Был один человек на мосту. Я думала, он хочет мне помочь. Но он хотел только... – Голос мой начинает дрожать.

– Вот видите! Видите? А если бы вас препроводил ко мне полицейский? Что стало бы со мной, если бы сюда вломились полицейские? А ведь могли! Боже мой, что у вас с ногами! Они же в крови.

Он усаживает меня на стул, потом оглядывается.

– Здесь у нас есть умывальник, – говорит он, – в соседней комнате. Посидите пока там, ладно?

И уходит в помещение, где работают наборщики. Я вижу, как при его появлении они поднимают головы, слышу, как он им что‑ то говорит. Что – не разобрать. Но это и не важно. Только теперь, присев, я понимаю, как я устала, и в ступнях, которые при ходьбе, казалось, онемели, теперь саднящая боль. В комнате нет наружного окна, нет и камина, витает густой запах клея. Я двигаю стул поближе к столу и, склонившись над ним, принимаюсь разглядывать лежащие на нем листы – несфальцованные, несшитые, необрезанные страницы, кое‑ как прикрытые от посторонних глаз мистером Хотри. «...я вас буду хлестать, хлестать, хлестать по попе, пока кровь не заструится по ногам...» Оттиск свежий, черная краска еще не высохла, но бумага плохая, буквы расплывчатые. Как называется этот шрифт? Я знала, но – странно – почему‑ то сейчас не удается вспомнить.

«...вот вам, вот, вот, вам же нравится, когда вас бьют розгами?»

Мистер Хотри возвращается. Он принес полотенце и тазик с водой и еще – стакан с питьевой водой.

– Это вам, – говорит он, ставя передо мной тазик. Макает в него полотенце, протягивает мне и отводит глаза. – Сами справитесь? Это чтобы стереть кровь...

Вода холодная. Вытерев ноги, я снова смачиваю полотенце и замираю на миг, прижавшись лицом к прохладной ткани. Мистер Хотри, обернувшись, застает меня в этой позе.

– Может, у вас жар? – спрашивает. – Вы не больны?

– Мне просто душно, – отвечаю.

Он кивает, забирает у меня тазик. Потом протягивает стакан воды, я делаю глоток.

– Вот и хорошо, – говорит он.

Я снова смотрю на листы с типографскими оттисками, но названия шрифта по‑ прежнему не могу припомнить. Мистер Хотри смотрит на часы. Хмурится.

– Вы так добры ко мне, – произношу я, – и очень мне помогли. Я думаю, другой бы на вашем месте осудил бы меня.

– Нет, нет. Разве я не говорил? Я считаю, это Риверс во всем виноват. Но не важно. Теперь расскажите мне все. Будьте со мной откровенны. Сколько у вас сейчас денег?

– Нисколько.

– Вообще нет денег?

– У меня есть только это платье. Но его можно продать, я полагаю? Я бы с удовольствием надела другое, поскромнее.

– Продать платье? – Он еще сильнее насупил брови. – Не говорите глупостей. Когда вы вернетесь...

– Вернусь? В «Терновник»?

– Почему в «Терновник»? Я хотел сказать – к вашему супругу.

– К нему? – Моему изумлению нет предела. – Я не могу к нему вернуться! Два месяца я только и думала, как бы от него сбежать!

Он качает головой.

– Миссис Риверс... – говорит он.

Меня передергивает.

– Не называйте меня так, умоляю.

– Однако это странно! Как же мне вас еще называть?

– Зовите меня Мод. Вы вот спросили, что у меня есть – своего, не чужого. У меня есть это имя – и все, а больше ничего.

Он неопределенно машет рукой:

– Не говорите глупостей. Послушайте меня. Я вам сочувствую. Вы поссорились, не так ли?..

Я лишь рассмеялась в ответ – он вздрогнул от неожиданности, а печатники в соседней комнате подняли головы. Он посмотрел на них и снова обратился ко мне.

– Будете вести себя разумно? – говорит он тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Но разве это возможно?..

– Поссорились!.. – говорю я. – Вы думаете, это ссора? Думаете, я бежала сюда, раздирая в кровь ноги, через весь Лондон, из‑ за какой‑ то ссоры? Вы ничего не знаете. Вы даже не догадываетесь, из какого кошмара я выбралась, из какого ада!.. Но я не могу рассказать вам. Тут такое...

– Что такое?

– Тайна. Хитрый план. Не могу рассказать. Не могу... О!

Взгляд мой снова падает на печатную страницу, «...вам же нравится, когда вас бьют розгами?»

– Что это за шрифт? – интересуюсь я. – Вы не напомните?

Он отвечает не сразу.

– Шрифт? – переспрашивает он.

– Да, этот вот набор.

Помолчав немного, тихо говорит:

– Кларендон.

Кларендон. Кларендон. Ну да, как же я забыла! Я все смотрю на оттиск – и даже, наверное, трогаю пальцем страницу, – наконец мистер Хотри подходит и кладет поверх нее чистый лист бумаги, точно так же он закрывал другие оттиски.

– Не надо это читать. И смотреть не надо! Да что с вами такое? Вы, должно быть, больны?

– Нет, не больна, – отвечаю. – Я просто устала. – Закрываю глаза. – Можно, я останусь здесь, посплю?..

– Хотите остаться здесь? Здесь, в лавке? Вы что, с ума сошли?!

Услышав это слово, я открываю глаза и смотрю на него – пристально, в упор. Он краснеет, поспешно отводит взгляд. Я повторяю, на сей раз уверенней:

– Я просто устала.

Но он не отвечает. Покусывает большой палец. А сам искоса, внимательно, напряженно смотрит на меня.

– Мистер Хотри... – говорю я.

– Я хочу, – неожиданно говорит он, – я просто хочу, чтобы вы рассказали мне, что намерены делать дальше. Как мне вывести вас из лавки? Я должен нанять извозчика, подогнать карету к заднему крыльцу...

– Вы это сделаете?

– Вам есть куда пойти – где вы можете поспать, поесть?

– Нет!

– Тогда езжайте домой.

– Не могу. У меня нет дома! Мне нужно только немного денег, немного времени. Я должна найти кое‑ кого, спасти...

– Спасти?

– Найти. Найти. И как только я ее найду, тогда мне снова может понадобиться помощь. Но это уже проще. Меня обманули, мистер Хотри. Подло со мной поступили. Полагаю, если найти адвоката – только честного... Вам известно, что я богата – или должна быть богата... – И снова он косится на меня, но ничего не говорит. Я продолжаю: – Так вот, я богата. Если бы вы могли мне помочь. Если бы я могла остаться у вас...

– У меня? Да понимаете ли вы, о чем говорите?! Где я помещу вас?

– А в вашем доме нельзя?

– В моем доме?

– Я думала...

– В моем доме! Где жена и дочери? Нет, нет. – Он принимается ходить по комнате.

– Но в «Терновнике» вы говорили, и не раз...

– Разве я не сказал вам? Здесь не «Терновник». Мир не похож на «Терновник». Пора бы это понять. Сколько вам лет? Вы же еще совсем дитя. Вам нельзя уходить от мужа, как ушли от дяди. В Лондоне нельзя без денег. Ну на что вы собираетесь жить?

– Не знаю. Я полагала... – «Я полагала, вы дадите мне денег», – думаю я. Оглядываюсь вокруг. Потом меня вдруг осеняет идея. – Нельзя ли, – говорю я, – работать у вас?

Он замирает.

– У меня?

– Можно, я буду работать здесь? Брошюровать книги? Или переписывать их для вас? Я умею. Вы сами увидите, как хорошо я умею это делать! Вы можете платить мне жалованье. Я сниму комнату – мне нужна всего одна комната, одна тихая комнатка! Я буду тихо жить в ней, Ричард и не узнает, вы ведь ему не расскажете... Я буду работать, скоплю денег – совсем немного, чтобы разыскать свою знакомую и найти честного адвоката, и тогда... Что такое?

Он слушал все это спокойно, но взгляд его теперь настораживает.

– Ничего, – говорит он, снова принимаясь ходить.– Я... Ничего. Попейте воды.

Наверное, я раскраснелась: говорила быстро, торопливо. Я пью прохладную воду – она пронзает мне грудь, как обоюдоострый меч. Он подходит к столу, опирается на него, на меня не глядит и думает, думает, думает. Я ставлю стакан – он поворачивается ко мне. Но не глядит на меня.

– Послушайте меня, – говорит он спокойно. – Вам нельзя здесь оставаться, вы и сами это знаете. Я должен послать за извозчиком, вас отвезут. И еще... еще надо позвать одну женщину. Я заплачу ей, и она вас проводит.

– Куда проводит?

– В какой‑ нибудь... в какую‑ нибудь гостиницу. – Повернувшись ко мне спиной, он берет перо – заглядывает в книгу, пишет адрес на клочке бумаги. – В какой‑ нибудь дом, – говорит он, продолжая писать, – где вы сможете отдохнуть и поужинать.

– Отдохнуть? – говорю я. Мне сейчас не до отдыха, но комната, комната! – А вы поедете со мной? – Он не отвечает. – Мистер Хотри?

– Сегодня – нет, – говорит он, а сам все пишет. – Сегодня никак не могу.

– Тогда завтра.

Он помахивает листком, чтобы просохли чернила, потом складывает письмо.

– Завтра, – говорит, – если получится.

– Вы должны!

– Да, да.

– А работа – я же хотела работать у вас! Вы подумаете об этом? Обещайте, что подумаете!

– Тише. Да, я подумаю. Да.

– Ну слава богу!

Я закрываю глаза ладонью.

– Оставайтесь здесь, – говорит он, – ладно? Никуда не уходите.

Я слышу, как он идет в соседнюю комнату, потом, выглянув в оконце, вижу, как что‑ то тихо он говорит одному из наборщиков – вижу, как тот надевает куртку и выходит. Мистер Хотри возвращается. Кивком указывает на мои ноги.

– Наденьте‑ ка туфельки, – говорит он и отворачивается. – Мы должны быть готовы к отъезду.

– Вы так добры, мистер Хотри, – говорю я, наклоняясь и натягивая порванные шелковые туфли. – Видит бог, никто не был так добр ко мне, с тех пор как... – Договорить мне не удается, перехватило горло.

– Ну‑ ну, – отвечает он рассеянно. – Не думайте об этом, не надо сейчас...

Потом я сижу молча. Он ждет, вынимает карманные часы, то и дело выходит на лестницу – стоит там, прислушивается. Наконец возвращается бодрым шагом.

– Они здесь, – говорит. – Ну как, готовы? Сюда, пожалуйста.

Он ведет меня вниз по лестнице, проводит через ряд помещений, доверху заставленных ящиками и коробками, потом через что‑ то вроде кладовой – к двери. За дверью пыльный крытый дворик, ступеньки ведут в переулок. Там уже поджидает карета, рядом с ней стоит женщина. Увидев нас, она кивает.

– Вы знаете, что делать? – говорит ей мистер Хотри.

Та снова кивает.

Он передает ей деньги, обернутые листком бумаги – я узнаю в нем письмо, которое он писал при мне.

– Вот эта дама. Ее зовут миссис Риверс. Позаботьтесь о ней. У вас есть какая‑ нибудь шаль?

У нее есть вязаная шерстяная накидка, она укутывает меня в нее с головой – раз нет шляпки. Щекам сразу становится жарко. На дворе тепло, хотя уже почти вечер. Солнце зашло. Уже три часа прошло с тех пор, как я сбежала с Лэнт‑ стрит.

Уже стоя у дверцы кареты, я оборачиваюсь. Протягиваю мистеру Хотри руку.

– Так вы приедете завтра?

– Конечно.

– И вы никому не расскажете? И будете помнить, что я в опасности?

Он кивает.

– Езжайте, – говорит он тихо. – Эта женщина позаботится о вас лучше, чем я.

– Спасибо вам, мистер Хотри!

Он подсаживает меня в карету – и, помедлив, подносит мои пальцы к губам. Потом садится женщина. Он закрывает за ней дверцу и отходит в сторону. Карета трогается: приникнув к окну, я вижу, как он достает платок, вытирает лицо и шею, потом мы поворачиваем, выезжаем из проулка, и его фигура скрывается из виду. Мы покидаем Холиуэлл‑ стрит – едем на север, по крайней мере мне так кажется, потому что я знаю – почти уверена, – что по мосту через реку мы ни разу не проехали.

Однако едем мы как‑ то неровно. Дорога запружена транспортом. Сначала я сижу, не отрываясь от окна смотрю на прохожих, на витрины лавок. Потом в голову мне ударяет мысль: а что, если я увижу Ричарда? – и я откидываюсь на спинку кожаного сиденья, так тоже видно улицу, но хуже.

И только через некоторое время обращаю внимание на свою провожатую. Она сидит, сложив руки на коленях: перчаток нет и руки у нее грубые. Она замечает, что я ее разглядываю.

– Все в порядке, дорогуша? – спрашивает, но не улыбается. Голос у нее грубый, под стать рукам.

Может быть, тогда‑ то я и забеспокоилась? Точно сказать не могу. Я думаю: в конце концов, у мистера Хотри не было времени подыскать женщину поприятнее. Не все ли равно, вежливая она или нет, лишь бы честная! Присматриваюсь к ней повнимательнее. Юбка черная. Ботинки цветом и выделкой напоминают кусок ростбифа. Она сидит спокойно, помалкивает, покачиваясь в такт движению экипажа.

– Ехать далеко? – спрашиваю я наконец.

– Не очень, дорогуша.

Она произносит это все тем же грубым голосом, лицо ее словно застывшая маска.

– Не называйте меня так, – капризно говорю я. – Мне неприятно.

Она пожимает плечами, словно ей все равно. И тут мне становится не по себе. Я снова припадаю к окну глотнуть свежего воздуха. Но напрасно: свежестью там и не пахнет. Интересно, далеко ли отсюда до Холиуэлл‑ стрит?

– Мне тут не нравится, – говорю я, оборачиваясь к женщине. – Нельзя ли дойти пешком?

– Пешком, в таких тапках? – Она фыркает. Выглядывает в окошко. – Вот Кэмден‑ Таун, – говорит она. – Еще ехать и ехать. Так что сидите спокойно и будьте умницей.

– Почему вы так со мной говорите? – возмущаюсь я. – Я не ребенок!

И снова она пожимает плечами. Мы едем дальше, но теперь уже без остановок. Так проходит, наверное, полчаса, дорога все время идет в гору. Уже стемнело. Я начинаю волноваться. Уличные огни и витрины лавок остались позади, теперь по сторонам дороги одни глухие стены домов. Мы сворачиваем за угол – на этой улице дома еще более неказистые. Подъезжаем к большому серому дому. У крыльца фонарь. Девушка в рваном переднике тянется со свечой, пытается его зажечь. Поперек стекла трещина. Улица пустынна и безмолвна.

– Что это? – спрашиваю я у женщины, когда карета останавливается и ясно, что дальше не поедет.

– Это ваш дом, – отвечает она.

– Гостиница?

– Гостиница? – улыбнувшись, переспрашивает она. – Ну, можно и так назвать. – Тянется к дверной щеколде.

Я хватаю ее за руку.

– Погодите, – говорю. Теперь я по‑ настоящему испугалась. – Что вы задумали? Куда мистер Хотри велел вам ехать?