Глава тринадцатая 2 страница

Ричард ведет меня наверх и тоже бьет.

– Прошу прощения, – говорит он при этом. – Но вы же знаете, сколько сил мы на это положили. От вас требуется одно: дождаться адвоката. Вы ведь терпеливая, сами говорили. Так послушайте, что вам говорят, и потерпите.

От удара у меня на теле синяк. С каждым днем он понемногу светлеет, я смотрю на него и думаю: «Прежде чем этот синяк исчезнет, я убегу!»

Я размышляю так часами. Сижу на кухне, в тени абажура, и думаю: «Может быть, они обо мне забудут».

Порой и правда кажется, что забыли: дом живет своей обычной жизнью, Неженка и Джон целуются или ругаются, детишки пищат, мужчины играют в карты или в кости. Время от времени заглядывают посторонние мужчины – или мальчишки, или, что бывает редко, женщины и девочки, – приносят краденое мистеру Иббзу, чтобы тот перепродал. Они притаскивают какие‑ то удивительные вещи – аляповатые, безвкусные, – по мне, все это нищенский улов: шляпки, платочки, грошовые украшения, куски кружев, раз даже притащили пук светлых волос, перевитый ленточкой. Бурный поток вещиц: не такой, как в «Терновнике», где все утягивалось на дно тихого омута; не такой, как в известных мне книгах, где всякая вещь имела свое предназначение – стулья, подушки, кровати, портьеры, веревки, трости...

Здесь совсем нет книг. Только жизнь во всем ее диком хаосе. И единственным предназначением всех этих вещей было только одно: на них делали деньги.

И самой главной вещью, на которой можно было сделать очень большие деньги, была я.

– Не озябли, милочка? – спрашивает, бывало, миссис Саксби. – Не проголодались? Ой, какой лоб горячий! Не заболели, часом? Вам нельзя болеть.

Я молчу. Все это я слышу уже не в первый раз. Пускай укутывает меня своими пледами, пускай сидит и растирает мне руки и щеки.

– Что приуныли? – сетует она. – Только посмотрите на эти губки. Право же, они красивей, когда улыбаются. Не улыбнетесь? Даже, – она словно запнулась, – даже мне? Вы только взгляните, милая, на этот календарь. – Она перечеркивает черным каждый прошедший день. – Вот и месяц почти прошел, всего только два осталось. А уж что будет потом! Не так уж и долго ждать осталось, правда?

Голос ее звучит почти заискивающе, но я отвечаю ей неумолимым взором – пусть знает, что не то что день, даже час, минута, секунда рядом с ней будет для меня вечностью.

– Ну‑ ну, – и хватает меня за руку, затем выпускает. – Вам неуютно у нас, да, милочка? Ну да ладно, обвыкнетесь. Но я уж прямо не знаю, как вас повеселить‑ то. Может, принести чего? Букетик цветочков? Или бантик красивенький – прическу украсить? Или шкатулочку для побрякушек? Или птичку в клетке? – Приняв мой непроизвольный жест за знак согласия, она продолжает, просияв: – Ага! Где Джон? Джон, на тебе шиллинг – фальшивый, конечно, так что расплачивайся поскорее, – сбегай и принеси для мисс Лилли птичку в клетке... Вам желтенькую, милочка, или синенькую?.. Ну, все равно, Джон, главное – покрасивее...

Она подмигивает. Джон уходит и через полчаса приносит зяблика в плетеной клетке. Начинается возня вокруг птички. Клетку подвешивают к потолочной балке и встряхивают, чтобы птичка запорхала. Пес по имени Чарли Хвост вертится волчком под клеткой, скачет и скулит. Однако зяблик так и не запел – слишком уж темно в кухне, – только хлопает крылышками да клюет прутья клетки. В конце концов про него забывают. Джон сыплет в кормушку синие спичечные головки – говорит, что потом когда‑ нибудь он скормит ему целую спичку и подожжет.

О Сью по‑ прежнему никто не заговаривает. Однажды Неженка, накрывая на стол перед ужином, задумчиво скребет за ухом.

– Странно, – говорит она, – что Сью все не возвращается.

Миссис Саксби переглядывается с Ричардом, смотрит на мистера Иббза, потом на меня.

– Знаешь ли что, Неженка, – говорит она наконец. – Не хотелось мне говорить об этом, но раз уж ты спросила, не буду от тебя скрывать. Дело в том, что Сью не вернется. В том дельце, что поручил ей Джентльмен, оказались замешаны деньги. Больше, чем обещанная ей доля. Ну вот она и смылась, вместе с денежками‑ то. Так‑ то вот.

У Неженки аж челюсть отвисла.

– Не может быть! Сью Триндер? Которая была вам как дочь родная? Джонни! – Джонни как раз в эту минуту пришел в кухню поужинать. – Джонни, ты не поверишь! Сью прикарманила все деньги миссис Саксби – вот потому ее и нет! Смылась! Можно сказать, разбила сердце миссис Саксби! Ну попадись она нам теперь – убьем на месте.

– Смылась? Сью Триндер? – Он фыркает. – Да у нее кишка тонка!

– Да говорят тебе, смылась.

– Это так, – признает миссис Саксби, покосившись на меня, – и прошу в моем доме больше не произносить это имя. И закончим на этом.

– Сью Триндер оказалась пронырой! – не унимается Джон.

– Вот что значит дурная кровь, – замечает Ричард. Он тоже глядит на меня. – Взыграет там, где не ждешь.

– Так, забыли, что я сказала?! – шипит миссис Саксби. – Слышать о ней больше не желаю.

Она предупреждающе подняла руку, и Джон замолчал. Но хоть и молчит, а все равно головой качает в недоумении и даже присвистнул. Потом вдруг как рассмеется.

– А нам зато больше мяса достанется! – говорит он, накладывая себе еды на тарелку. – Или досталось бы, – и покосился на меня, – если б не эта леди.

Миссис Саксби, заметив это, тянется через стол и бьет его по голове.

После этого всех, кто приходит к нам и спрашивает про Сью, отводят в уголок и рассказывают им то же, что Джону с Неженкой: что Сью сбежала, подло обманув миссис Саксби и разбив ее сердце. И все отвечают примерно одно и то же: «Как?! Сью Триндер? Кто бы мог подумать?! Сказалась‑ таки материнская закваска...» И сочувственно качают головой. Но, кажется, они о ней довольно быстро забывают. Даже Джон и Неженка забывают. В этом доме у всех короткая память. Много раз в ночи я просыпаюсь от звука шагов, от скрипа колес – постоянно кто‑ то сбегает, в одиночку или целыми семьями, смываются потихоньку под покровом ночи. Женщина с повязкой на глазу, кормившая ребенка на крыльце дома напротив, где в ставнях прорези в виде сердечек, тоже куда‑ то пропала, вместо нее сидит теперь другая – а ее, в свою очередь, сменяет третья, которая все время прихлебывает из бутыли. Какое им дело до Сью?

А мне какое дело? Я боюсь вспомнить прикосновение ее губ, касание ее ладони. Но и забыть тоже боюсь. Все мечтаю увидеть ее во сне. Но она мне не снится. Иногда я достаю портрет женщины, которую когда‑ то принимала за свою мать, и внимательно рассматриваю его: те же глаза, тот же острый подбородок. Миссис Саксби застает меня за этим занятием. Смотрит неприязненно. В конце концов отнимает у меня портрет.

– Это чтобы вы не думали, – говорит она, – о том, что прошло и не воротишь. Не надо об этом, милочка. Думайте лучше о том, что впереди.

Она полагает, я думаю о прошлом. А я вся в будущем. Все присматриваюсь к замкам да ключам, вот ключ повернулся – когда‑ нибудь же его забудут, я уверена. Присматриваюсь к Неженке, Джону, мистеру Иббзу – они ко мне привыкли. Скоро они ослабят свой надзор, забудут обо мне... «Скоро. Скоро, Мод».

Так я внушала себе, и наконец это случилось!

Ричард каждый день теперь уходит из дому, куда – не говорит. У него денег нет и не будет, пока он не привезет адвоката: мне кажется, он просто целыми днями слоняется по пыльным улицам или отсиживается в парке; видно, так же, как и я, задыхается в тесной и душной кухне в Боро. И вот в один прекрасный день он уходит, как обычно, но через час возвращается. В доме на сей раз тихо: мистера Иббза и Джона нет, а Неженка дремлет, сидя на стуле. Миссис Саксби впускает его в кухню, он снимает шляпу и целует ее в щечку. Лицо его пылает, глаза горят.

– Ну, что бы вы думали? – говорит он.

– Дорогой мой, я прямо не знаю! Неужели все ваши лошади выиграли?

– Лучше, – говорит он. И, обернувшись ко мне: – Мод? А вы как думаете? Ну‑ ка, идите сюда, на свет. И нечего дуться – вы сейчас такое услышите! Это ведь в первую очередь касается вас.

Схватив мое кресло, он пытается придвинуть его ближе к столу. Я упираюсь.

– Касается меня, говорите? Интересно, как?! – Я сердита, потому что думала о своей несчастной судьбе, а он меня отвлек.

– Сейчас узнаете. Вот послушайте.

Он сует пальцы в карман жилетки и что‑ то вынимает. Бумажка. Помахивает ею.

– Акция? – спрашивает миссис Саксби, придвигаясь к нему поближе.

– Письмо, – говорит он, – от... догадайтесь, от кого? Может, вы, Мод, догадались?

Я молчу. Он не отстает:

– Не хотите поиграть? Я могу вам подсказать... Это кто‑ то, кого вы хорошо знаете. Даже очень хорошо...

Сердце у меня сжалось.

– Сью! – вырывается у меня.

Но он качает головой и усмехается:

– Нет, не она. Думаете, им выдают бумагу – в том месте, где она находится? – Косится на Неженку – та было проснулась, открыла глаза, но теперь снова заснула. – Не она, – продолжает он уже тише. – Я имею в виду другого вашего знакомого. Ну, догадались?

Я рывком поворачиваюсь к нему:

– Почему я должна гадать? Почему бы просто не сказать, и все?

Он выжидает с минуту, потом...

– Мистер Лилли, – произносит он. – Ваш дядюшка – вот кто это! – Я вздрогнула. – Ага, заинтересовались!

– Дайте посмотреть, – говорю я.

Может, дядя и в самом деле меня разыскивает.

– Погодите, погодите. – Он поднимает руку с письмом как можно выше. – Оно адресовано мне, а не вам.

– Дайте посмотреть!

Я встаю, тяну его за руку, вижу строчку, написанную чернилами, и отталкиваю его.

– Это не дядя писал. – Мне досадно, так и хочется ему врезать!

– А я этого и не говорил, – заявляет Ричард. – Письмо от него, но отправлял не он, а управляющий, мистер Пей.

– Мистер Пей?

– Все интересней и интересней, правда? Но вы все поймете, когда прочтете. Вот. – Он раскрывает письмо и вручает мне. – Сначала прочтите с этой стороны. Это постскриптум. И объясняет, по крайней мере, то, что мне все время казалось странным, – почему до сих пор не было никаких вестей из «Терновника»...

Почерк неровный. Чернила размыты. Подношу письмо к свету, пытаюсь разобрать почерк.

Уважаемый сэр.

Разбирая сегодня личные бумаги своего хозяина, я нашел это письмо и полагаю, что он намеревался его отправить, однако вскоре после того, как письмо это было написано, сэр, его сразил тяжкий недуг, каковой недуг не отпускает его и по сей день. Мы с миссис Стайлз подумали сперва, что причиной тому стал дерзкий и скандальный побег его племянницы, хотя теперь осмеливаемся предположить, сэр, что письмо его указывает скорее на то, что он был не слишком потрясен этим ее поступком – осмеливаюсь опять же предположить, не более, чем все мы. Со всем уважением посылаем Вам это письмо и надеемся, что оно застанет Вас в добром здравии и веселом расположении духа.

Мистер Мартин Пей, управляющий имением «Терновник».

Я поднимаю глаза, но ничего не говорю. Ричард видит выражение моего лица и смеется.

– Читайте теперь остальное.

Я переворачиваю листок. Письмо короткое и датировано третьим мая – с тех пор прошло больше двух месяцев. Вот что там написано.

Мистеру Ричарду Риверсу от Кристофера Лилли, эсквайра.

Сэр, я полагаю, Вы увезли мою племянницу, Мод Лилли. Желаю Вам позабавиться. Мать ее была блудницей, а она унаследовала все инстинкты матери, хотя по внешности этого не скажешь. Серьезная задержка в работе моей неизбежна, но, думая об этой потере, я нахожу утешение лишь в одном: сдается мне, что Вы, сэр, такой человек, который умеет обращаться со шлюхами.

К. Л.

Я читаю это один раз, и два, и три, потом снова перечитываю, письмо выпадает у меня из рук. Миссис Саксби тотчас же кидается его поднимать и читает сама. И по мере того как до нее доходит смысл слов, щеки ее наливаются краской.

Добравшись до конца, она вскрикивает:

– Каков негодяй, а?!

От крика ее просыпается Неженка.

– Кто, миссис Саксби? Кто? – лепечет она.

– Да нехороший человек один. От вредности своей и заболел, так ему и надо. Ты его все равно не знаешь. Спи. – И, обращаясь теперь ко мне: – О, моя дорогая...

– Оставьте меня в покое, – говорю.

Письмо подействовало на меня сильнее, чем я могла ожидать. Не знаю, что расстроило меня больше: сами ли жестокие слова или то, что они, очевидно, окончательно доказывают правоту миссис Саксби. Но я не могла допустить, чтобы она или Ричард видели меня в расстроенных чувствах. Я отхожу от них как можно дальше, хотя в тесной кухне дальше угла не спрячешься, – сделав пару шагов, утыкаюсь в бурую стену, постояв там, перехожу к другой стене, потом – к двери и, схватившись за ручку, дергаю ее что было сил.

– Выпустите меня отсюда, – говорю им.

Миссис Саксби идет ко мне. Тянется рукой – но не к двери, а к моему лицу. Оттолкнув ее, я кидаюсь к другой двери, потом к третьей.

– Пустите меня! Пустите!

Она идет за мной, приговаривая:

– Милая моя, не стоит так убиваться из‑ за старого злыдня. Право же, не стоит он ваших слез!

– Выпустите вы меня или нет?

– Выпустить – но куда же вы пойдете? Разве вы здесь не на всем готовеньком? И если пока не хватает чего, так все ж скоро будет! Вспомните про камушки, про наряды...

Она снова надвигается на меня. И снова я ее отталкиваю. Отступаю к окрашенной в подливочный цвет стене, бью по ней кулаком, еще и еще. Потом поднимаю глаза. Прямо передо мной – настенный календарь, весь исчерканный черными крестиками. Я хватаю его и срываю с гвоздя.

– Дорогая моя, – опять говорит миссис Саксби.

Я поворачиваюсь к ней и кидаю в нее календарем.

Но после этого я принимаюсь плакать, а когда слезы высохли, я понимаю, что стала другим человеком. Вся моя решимость разом пропала. Это письмо так подействовало. Календарь возвращается на гвоздик, и мне все равно – пусть себе висит. По мере того как приближается решающий день, листок его становится все черней. Лето в разгаре. Июнь выдался теплым, и с каждым днем становится все жарче. В дом откуда‑ то налетело множество мух. Ричард от них просто бесится: гоняется за ними с туфлей, раскрасневшийся и потный. «Подумать только, благородный человек, а чем занимается! – скажет он мне бывало. – Ну можно ли в это поверить, если посмотреть на меня сейчас? Вы бы поверили?»

Я не отвечаю. Мне тоже, как и ему, не терпится дождаться дня рождения Сью, а будет он в августе. Я все скажу, что они мне велят, адвокату или кого они там приведут. Дни мои теперь проходят словно в тревожном, но беспробудном сне, а по ночам – от жары невозможно уснуть, – по ночам я стою у окна‑ щелки в комнате миссис Саксби и без надежды гляжу на улицу.

– Отойдите оттуда, милочка, – пробормочет, бывало, миссис Саксби, если вдруг проснется среди ночи и застанет меня у окна. Говорят, в Боро свирепствует холера. – А то, не дай бог, холеру ветром нанесет.

Можно ли заболеть, подышав зараженным воздухом? Я ложусь рядом с ней на кровать и жду, когда она заснет, потом снова встаю и подхожу к окну – прижавшись лицом к щелке, вдыхаю теплый уличный воздух.

Я почти и думать забыла, что собиралась бежать. Может, они тоже чувствуют это. Потому что однажды – наверное, в первых числах июля – они уходят, оставив со мной только Неженку.

– Приглядывай за ней, – наказывает ей миссис Саксби, надевая перчатки. – Если с ней что случится – убью!

Меня же целует:

– Хорошо, деточка? Я вернусь через часок. Принесу вам подарочек.

Я не отвечаю. Неженка запирает за ней дверь, ключ кладет в карман. Садится за стол, придвигает поближе лампу и принимается за работу. На этот раз не пеленки стирать (детишек теперь поменьше, миссис Саксби уже многих пристроила, и с каждым днем в доме все меньше криков), а спарывать шелковую вышивку с ворованных носовых платков – или, как они их называют, утиральников. Она делает это с явной неохотой.

– Скукотища, – жалуется она мне. – Раньше это делала Сью. Хотите попробовать?

Я качаю головой, закрываю глаза и вдруг слышу зевок. Неженка зевнула, и сон мой как рукой сняло. Если она заснет, думаю я, я попытаюсь открыть двери – стащу ключ у нее из кармана! Она снова зевает. Меня прошибает холодный пот. Часы тикают, я считаю минуты – пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Полчаса. На мне лиловое платье и белые шелковые туфельки. У меня нет шляпки, нет денег – но это не важно, не важно. Мистер Хотри даст мне денег.

Спи, Неженка, спи. Спи, спи... Да засыпай же, черт бы тебя побрал!

Но она лишь позевывает да клюет носом. Скоро почти час.

– Неженка, – зову я.

Она вздрагивает.

– Что такое?

– Мне кажется... мне кажется, мне надо в туалет.

Она откладывает работу, недовольно морщится.

– Надо? Прямо сейчас, сию минуту?

– Да. – Я прижимаю руку к животу. – Кажется, меня тошнит.

Она закатывает глаза:

– Вот почему‑ то никого так не тошнит, как вас. Это что, у всех благородных дам такое? «Хрупкая конституция» – так, кажется, называется?

– Наверное. Извините меня, но не могли бы вы открыть дверь?

– Тогда я пойду с вами.

– Не обязательно. Можете оставаться здесь и шить, если вам так хочется.

– Миссис Саксби говорит, я всегда должна ходить с вами, а то мне попадет. Ладно.

Она вздыхает, потягивается. Шелковое платье у нее потемнело под мышками, по краям пятна белеет каемка. Она достает ключ, отпирает дверь, выводит меня в коридор.

Я иду медленно, смотрю ей в спину. Вспоминаю, как пыталась убежать от нее и как она меня поймала: я знаю, что, даже если сейчас отпихну ее, она вскочит и погонится за мной. Если ударить ее головой о кирпичную стену... Но как только я это представила, руки мои стали как ватные, думаю, я не смогу.

– Идите, – говорит она, заметив, что я останавливаюсь.– Ну, что случилось?

– Ничего. – Я хватаюсь за дверь нужника и медленно, очень медленно тяну на себя. – Можете не ждать.

– Нет уж, я подожду. – Она прислоняется к стене.– Заодно подышу воздухом.

Воздух теплый и зловонный. В туалете еще теплее, и вонь тут ужасная. Но я вхожу и закрываю дверь на задвижку, потом оглядываю помещение. Здесь есть окошко, такое маленькое – голова и то не пролезет, разбитое стекло заткнуто тряпицей. Полно пауков и мух. Сиденье растрескавшееся, грязное. С минуту я стою в раздумье.

– Все в порядке? – кричит мне Неженка.

Я не отвечаю. Пол земляной, утоптанный. Стены беленые. На проволочном крючке висят газетные лоскутки. «Мужская и женская ношеная одежда, в хорошем и относительно хорошем состоянии», «Требуются...», «Телятина и свежие яйца из Уэльса»...

Думай скорее, Мод.

Я поворачиваюсь к двери, прижимаюсь губами к щели.

– Неженка, – зову я тихонько.

– Что еще?

– Неженка, мне плохо. Вы должны принести мне кое‑ что.

– Что такое? – Она дергает дверь. – Выходите скорей, мисс.

– Не могу. Правда не могу, Неженка, вы должны принести мне одну вещь, она в ящике комода, в моей комнате. Принесете? Она там лежит. Сходите, а? О, только поскорей! О, как хлещет! А то мужчины вернутся, и...

– Ой! – говорит она: наконец‑ то до нее дошло. Спрашивает, понизив голос: – Началось, да?

– Так вы принесете?

– Но, мисс, я не должна вас тут оставлять!

– Тогда я буду сидеть здесь, пока миссис Саксби не вернется! Но что, если Джон или мистер Иббз придут раньше? Или я в обморок упаду? А дверь заперта! Что тогда скажет миссис Саксби, а?

– О господи! – бормочет она. А потом: – Так вы говорите, в комоде?

– В самом верхнем ящике, справа. Только поскорей! Если бы только я могла помыться и полежать. У меня это всегда так ужасно...

– Ладно.

– Побыстрей!

– Ладно.

Голос ее смолкает вдали. Прижавшись ухом к щелке, я слышу удаляющийся топот ее башмаков, слышу, как открывается и захлопывается дверь черного хода. Тогда я отодвигаю задвижку и бегу со всех ног. Бегу по проходу во двор – я узнала его, я помню эту крапиву, эту кирпичную кладку. Куда теперь? Повсюду одни высокие кирпичные стены. Но я бегу дальше, и стены расступаются передо мной. Вот пыльная тропинка – когда я шла по ней сюда, она была грязной и скользкой, но я все равно узнала ее! – она ведет в переулок, который, в свою очередь, вливается в другой, а дальше – улица, которая ведет... Куда же она ведет? К какой‑ то дороге, там еще был арочный мост. Мост я узнаю сразу, но тогда он был словно ниже и ближе к дороге. И еще там, кажется, была высокая глухая стена. А тут никакой стены нет.

Не важно. Главное – вперед. Развернись так, чтобы тот дом все время был позади, и беги. Теперь выбирай дороги пошире, в темных кривых переулках опасно: закрутят – не выберешься. И беги, беги. Не важно, что небо над головой пугает своей бездонностью. Не важно, что от лондонского гула закладывает уши. Не важно, что здесь много народу, не важно, что на тебя смотрят, не важно, что все они в затрапезных платьях, а твое такое яркое, что все в шляпах, а ты с непокрытой головой. Не важно, что у тебя шелковые туфельки, и каждый камушек, на который ты наступаешь, причиняет боль...

Так я подгоняю себя и бегу, бегу... И только уличное движение ненадолго останавливает меня, эти мчащиеся лошади, эти несущиеся во весь опор экипажи. Добежав до очередного перекрестка, я останавливаюсь, потом опрометью бросаюсь в самую гущу экипажей и телег, и, наверное, только из‑ за того, что я делаю это быстро и решительно – а может, из‑ за того, что платье на мне такое заметное, – кучера удерживают лошадей и меня не давят. Вперед, только вперед! Помнится, какая‑ то собака залаяла на меня, вцепилась в юбку. Встречные мальчишки – их двое или трое – улюлюкают, потому что меня к тому времени уже шатает. «Эй, – кричу я им, держась рукой за бок, – скажите, где Холиуэлл‑ стрит? Как пройти к Холиуэлл‑ стрит?» – но, заслышав мой голос, они пускаются наутек.

Теперь я иду медленней. Перехожу оживленную улицу. Дома на ней роскошней и выше, но почему‑ то в глубине, через два проулка, домишки опять облезлые. Куда же теперь? Надо бы спросить, но не сейчас, потом, потом, а сейчас я должна идти, чтобы как можно больше улиц отделяло меня от миссис Саксби, от Ричарда, от мистера Иббза. Какая разница, если я потеряюсь? Я уже и так потерялась...

Потом я прохожу мимо уходящего вверх проулка, вымощенного желтым кирпичом, и вижу на дальнем его конце, поверх полуразрушенных крыш, темный купол и сияющий золоченый крест – собор Святого Павла. Я столько раз видела его на гравюрах – должно быть, и Холиуэлл‑ стрит где‑ нибудь рядом. Подобрав юбки, я устремляюсь к нему. В проулке ужасный запах, зато собор так близко! Так близко!.. Нога оскальзывается на кирпичах, они тут покрыты какой‑ то зеленой дрянью, и вонь с каждым шагом усиливается. Я карабкаюсь все выше – и вдруг чуть не падаю вниз, передо мной открытое пространство, я замираю и стою как вкопанная. Я думала, дальше будет улица или площадь. Но оказалось, я стою на верхней ступеньке каменной лестницы: закручиваясь, она уходит вниз, прямо в стоячую грязную воду. Я вышла на берег реки. Купол Святого Павла рядом, это верно, да только его от меня отделяет река – Темза.

Я стою и смотрю на нее, не то в ужасе, не то в восхищении. Помню, как гуляла раньше по берегу Темзы. В «Терновнике». Помню, как перекатывались ее струи, нетерпеливо бились о берег, тогда мне казалось, что река – так же, как и я, – только и ждет, чтобы вырваться из тесного русла на свободу и понестись... Я даже представить не могла, что она превратится в такое. Тягучее, как отрава. На поверхности болтается какая‑ то дребедень: клочья сена, деревяшки, водоросли, бумажки, тряпки, куски пробки и пустые бутылки. И не течет, как река, а как море – вздымает волны. А там, где гладь ее перережет вдруг корпус лодки или встанет стеной крутой берег – у каменных лестниц и стен и у деревянных пирсов, что торчат из воды, – она пенится, как скисшее молоко.

Смешение воды и сора; но и тут находятся люди – проворные, как крысы, они налегают на весла, напрягают паруса. То тут, то там по колено в воде, среди колышущегося мусора, бредут вдоль берега босоногие, согбенные женщины, девчонки и мальчишки, как селяне, подбирающие колоски.

Они не смотрят наверх и потому не замечают меня, хотя я минуты две стою и наблюдаю за ними. Однако вдоль всего этого берега тянутся склады, там трудятся мужчины, и как только я их заметила, они тоже увидели меня – вернее, мое платье: сначала просто смотрят, потом начинают махать мне и кричать. Я словно вдруг очнулась от спячки. Поворачиваюсь – и сбегаю по желтому кирпичному спуску назад, на улицу. Иду по ней. Я заметила мост, по которому можно добраться до собора Святого Павла, но мне все кажется, что я слишком уж низко спустилась, и не знаю, какая дорога ведет вверх, к берегу: улицы, по которым я теперь иду, узкие, немощеные, в лужицах стоялой воды. И тут тоже мужчины – такие же, как в лодках и возле складов, так же точно они пытаются привлечь мое внимание, свистят, иногда окликают, но и не трогают. Я прикрываю лицо рукой, стараюсь идти быстрей. Наконец замечаю мальчика, одетого как прислуга. «В какой стороне мост на другой берег?» – спрашиваю его. Он показывает рукой на лестницу и смотрит, как я по ней взбираюсь.

Все на меня глядят – мужчины, женщины, дети, – даже здесь, где опять людно и дорога запружена экипажами, даже здесь они смотрят. Я уж подумываю о том, чтобы оторвать кусок подола и прикрыть им голову. Или милостыню попросить. Если бы только знать, сколько надо просить – сколько тут стоит шляпка и где ее можно купить, – я бы так и сделала. Но я ничего не знаю, ничего и потому продолжаю шагать вперед. Подошвы моих домашних туфель, похоже, вот‑ вот оторвутся. «Не думай об этом, Мод. Если ты начнешь об этом думать, ты заплачешь». Потом дорога впереди забирает вверх, и я снова вижу маслянистый блеск воды.

Вот и мост наконец! Я прибавляю шаг. Но от быстрой ходьбы туфли скорее рвутся, и вскоре я вынуждена остановиться. Здесь, в стенном проеме у самого начала моста, есть низкая скамейка, к ней привязан пробковый пояс – его надо бросить, как предупреждает табличка, тем, кто внизу на реке нуждается в помощи.

Я присаживаюсь. Мост выше, чем мне представлялось. Я никогда не забиралась так высоко! От этой мысли у меня кружится голова. Я ощупываю порванную туфлю. Имеет ли право женщина, находясь в людном месте, на мосту, щупать свою ногу? Ответа я не знаю. Экипажи несутся мимо меня сплошной массой, быстро и непрерывно, как ревущий поток. Что, если сейчас появится Ричард? Я снова прикрываю лицо рукой. Еще минуточку – и надо идти. А как солнце печет! Еще минуточку посижу, отдышусь. Закрываю глаза. Пусть смотрят теперь – я все равно их не вижу.

Потом кто‑ то подходит и встает передо мной:

– Похоже, вам нездоровится.

Открываю глаза. Мужчина, довольно пожилой. Мне он не знаком. Я отнимаю руку от лица.

– Не бойтесь, – говорит он. Может, я и впрямь кажусь испуганной. – Я не хотел вас испугать.

Он касается шляпы, изображает что‑ то вроде поклона. Похож на друзей моего дяди. Говорит он как джентльмен, и воротничок у него белый. Он улыбается, потом присматривается ко мне внимательней. У него доброе лицо.

– Вам правда нехорошо?

– А вы мне поможете? – спрашиваю я.

Когда он слышит мой голос, выражение лица у него меняется.

– Конечно, – говорит он. – Что с вами? Болит что‑ нибудь?

– Не болит, – отвечаю я. – Но меня ужасно измучили... Я... – Я бросаю взгляд на экипажи и телеги, проезжающие по мосту. – Я боюсь кое‑ кого. Они... Так вы мне поможете? О, если бы только вы согласились мне помочь!

– Я уже сказал, что помогу. Но все это так странно! И вы, леди... Поедемте со мной?! Вы должны мне все рассказать, я все хочу знать. Ничего не говорите пока, не надо. Вы можете встать? Боюсь, вы повредили ногу. Боже, боже! Сейчас я найду извозчика.

Он подает мне руку, я опираюсь на нее и встаю. Я испытываю облегчение – и от этого слабость.

– Слава богу! – говорю я. – Слава богу! Но послушайте, – тут я вцепляюсь в его рукав, – у меня ничего нет, мне нечем расплатиться...

– Вы о деньгах? – Он накрывает мою ладонь своей. – Я бы все равно их у вас не взял. Даже не думайте!

–...Но у меня есть знакомый, который, надеюсь, мне поможет. Отвезете меня к нему?

– Конечно, конечно. Как же иначе? Идемте, смотрите, вот то, что нам нужно.

Он делает шаг к дороге, поднимает руку – извозчик выныривает из потока экипажей и останавливается прямо перед нами. Джентльмен хватается за дверь, открывает ее. Экипаж крытый, внутри темно.

– Осторожней, – говорит он. – Вам помочь? Осторожно, ступенька довольно высоко.

– Слава богу! – снова говорю я, поднимая ногу и ставя ее на подножку. Он тем временем подходит и становится позади.

– Ну и славно, – говорит он. А потом: – Как изящно вы это делаете!

Я так и застыла, одной ногой на ступеньке. Он кладет руку мне на талию.

– Ну же, – говорит он и пытается подтолкнуть меня, чтобы я села в карету.

Я отскакиваю назад.

– В конце концов, – говорю я, – наверное, я могу и сама дойти. Вы только подскажите мне, как добраться.

– Жарко сейчас для прогулок. Вы устали. Садитесь лучше.

А у него твердая рука. Он словно вцепился в меня. Я уворачиваюсь, он не отпускает; минута недолгой борьбы...

– Ну что такое! – говорит он с улыбкой.