Арета Франклин 13 страница

Несмотря на всю свою решимость, я стала извиваться под этим взглядом, но потом вспомнила, что говорила Вера Донован: «Чепуха — мужья умирают каждый день, Долорес». Я подумала, что Мак-Олиф мог бы смотреть на Веру, пока у него глаза не повылазили бы, а она даже не переменила бы позы. Мысль об этом принесла мне небольшое облегчение, и я немного успокоилась; положив руки на сумочку, я ждала, пока он заговорит.

Наконец, когда Мак-Олиф понял, что я не собираюсь падать на колени и признаваться в убийстве собственного мужа, обливаясь слезами раскаяния, — как это он себе представлял, — он вытащил трубку изо рта и произнес:

— Вы сказали констеблю, что это ваш муж оставил синяки на вашей шее, миссис Сент-Джордж.

— Ага, — ответила я.

— И что вы сидели с ним на террасе и наблюдали затмение, а потом возникла ссора.

— Ага.

— Позвольте мне узнать причину скандала.

— В основном из-за денег, — ответила я, — но подспудно из-за его пьянства.

— Однако именно вы купили ему спиртное, которое он пил в тот день, миссис Сент-Джордж! Разве не так?

— Ага, — согласилась я. Я почувствовала, что хочу еще что-то добавить, как-то оправдаться, но я не сделала этого, хотя и могла. Видите ли, именно к этому и подводил меня Мак-Олиф — хотел, чтобы я забежала вперед, раскрыла свои карты, оправдываясь и объясняя, и засадила бы тем самым себя в тюрьму.

Наконец ему надоело ждать. Он побарабанил пальцами по столу, как будто ему все это смертельно надоело, а потом снова уставился на меня своими глазами-прожекторами:

— После скандала вы покинули мужа; вы отправились на Русский Луг наблюдать за затмением в одиночестве.

— Ага.

Внезапно он весь подался вперед, упершись маленькими кулачками в свои маленькие коленки, и спросил:

— Миссис Сент-Джордж, известно ли вам, в каком именно направлении в тот день дул ветер?

Это было, как в тот день в ноябре 1962 года, когда я отыскала заброшенный колодец, чуть не свалившись туда, — мне показалось, что я услышала тот же самый треск, — и я подумала: «Ты должна быть осторожной, Долорес Клейборн; ты должна быть — о! — очень осторожной. Сегодня здесь полно колодцев, и этот человек знает месторасположение каждого из них».

— Нет, — сказала я, — я не знаю. — А когда я не знаю, откуда дует ветер, это значит, что день очень тихий.

— Действительно, был всего лишь легкий бриз, — попытался вмешаться Гаррет, но Мак-Олиф движением руки остановил его.

— Ветер дул с запада, — сказал он. — Западный ветер, западный бриз, если вам так больше нравится, от семи до девяти миль в час, с порывами до пятнадцати. Мне кажется очень странным, миссис Сент-Джордж, что ветер не донес до вас криков вашего мужа, когда вы стояли на Русском Лугу в какой-то полумиле от него.

Секунды три я молчала. Я решила мысленно считать до трех, прежде чем отвечать на любой из его вопросов. Это удержит меня от излишней торопливости, расплатой за которую будет падение в одну из ям, которые он вырыл для меня. Но Мак-Олиф, должно быть, подумал, что своим вопросом лишил меня дара речи, потому что подался вперед на своем стуле, и я клянусь и присягаю, что на секунду или две его глаза из ярко-голубых превратились в ослепительно-белые.

— Меня это не удивляет, — возразила я. — Во-первых, семь миль в час — это не больше, чем легкое дуновение ветерка в сырой и душный день. Во-вторых, в бухте находилось больше тысячи лодок, и все они сигналили и перекликались гудками. И откуда вам известно, что он вообще кричал? Вы ведь не слышали этого.

Разочарованный, он откинулся назад.

— Это вполне разумный довод, — признал он. — Мы знаем, что падение само по себе не убило его, и, согласно результатам медицинского освидетельствования, он еще какое-то время находился в сознании. Миссис Сент-Джордж, если бы вы упали в заброшенный колодец и у вас были бы переломаны все кости, разве вы не стали бы звать на помощь?

Я дала себе трехсекундную передышку, а потом ответила:

— Но ведь это не я упала в колодец, доктор Мак-Олиф. Упал Джо, а он был пьян.

— Да, — согласился доктор Мак-Олиф. — Вы купили ему бутылку шотландского виски, хотя все, с кем я разговаривал, утверждали, что вы терпеть не могли, когда ваш муж пил; вы купили ему бутылку, несмотря на то что в пьяном виде он становился невыносимым и драчливым; вы купили ему бутылку, и он не просто выпил, он напился. Он был очень пьян. У него был полон рот крови, вся его рубашка была залита кровью. Сопоставление этого факта с тем, что у него были переломаны ребра и повреждены легкие, наводит на мысль… Знаете, что это предполагает?

Раз, моя лошадка… два, моя лошадка… три, моя лошадка.

— Нет, — ответила я

— Несколько переломанных ребер проткнули его легкие. Такие разрывы всегда приводят к кровотечению, но очень редко к такому обильному. Такое кровотечение, должен вам сказать, могли вызвать только продолжительные крики с риском для жизни.

— Так он и сказал, Энди, — с риском.

Это не было вопросом, но я все равно сосчитала до трех, прежде чем сказать:

— Значит, вы думаете, что он звал на помощь, насколько я поняла из ваших слов.

— Нет, мадам, — убежденно ответил он. — Я не просто так думаю, я уверен в этом.

В этот раз я не стала выжидать.

— Доктор Мак-Олиф, — твердо спросила я, — уж не считаете ли вы, что это я столкнула своего мужа в этот колодец?

Это немного поколебало его. Его глаза-прожекторы замигали и как-то потускнели на несколько секунд. Он повертел свою трубку в руках, потом снова всунул ее в рот и затянулся, все это время пытаясь решить, как ему быть с этим.

Но тут заговорил Гаррет. Лицо его было красным, как редиска.

— Долорес, — сказал он, — я уверен, что никто не думает… никто даже не рассматривает возможность того, что…

— Я, — прервал его Мак-Олиф. На несколько секунд мне удалось отвести его поезд на запасной путь, но я поняла, что ему без особого труда удалось вернуть его на центральную магистраль. — Я рассматриваю такую возможность. Поймите, миссис Сент-Джордж, это входит в мои служебные обязанности.

— Ох, да бросьте вы называть меня миссис Сент-Джордж! — сказала я. — Если уж вы обвиняете меня в том, что сначала я столкнула своего мужа в колодец, а потом стояла и слушала его крики о помощи, так уж зовите меня просто Долорес.

Честно говоря, я не пыталась загнать его в угол в этот раз, Энди, но будь я проклята, если мне не удалось это — второй раз за такой короткий промежуток. Сомневаюсь, что подобное случалось с ним с тех пор, как он окончил медицинский факультет.

— Никто ни в чем вас не обвиняет, миссис Сент-Джордж, — как-то сдавленно произнес он, но в глазах его промелькнуло: «По крайней мере, пока».

— Ну что ж, это хорошо, — сказала я, — Потому что мысль, что я могла столкнуть Джо в колодец, просто глупа. Он весил больше меня фунтов на пятьдесят — а может быть, даже намного больше. За последние несколько лет он сильно поправился. К тому же он не боялся пускать в ход кулаки, если кто-то вставал на его пути. Я говорю это вам как его жена, а я была ею больше шестнадцати лет, но любой может сказать вам то же самое.

Конечно, Джо давно уже не бил меня, но я никогда не пыталась изменить общее мнение, сложившееся на острове, что он поколачивает меня. И теперь, когда внимательные глаза Мак-Олифа пытались пробуравить меня насквозь, я была чертовски рада этому.

— Никто не говорит, что вы столкнули его в колодец, — произнес шотландец. Теперь он уже быстренько отступал. По выражению его лица было видно, что он знает об этом, но не имеет ни малейшего представления, как это произошло. Его лицо говорило, что это я должна была отступать. — Но ведь он же кричал. Он долго взывал о помощи — возможно, несколько часов — к тому же достаточно громко.

Раз, моя лошадка… два, моя лошадка… три.

— Возможно, теперь я понимаю вас, — сказала я. — Возможно, вы думаете, что он случайно провалился в колодец, но я, услышав его крики, притворилась глухой. Ведь на это вы намекаете?

По его лицу я поняла, что именно так он считает. Я также видела, что он в бешенстве от того, что все идет не так, как он предполагал, не так, как это происходило всегда на подобных беседах. Крошечные красные пятнышки появились на его щеках. Я обрадовалась, увидев их, потому что очень хотела, чтобы он вышел из себя. С людьми типа Мак-Олифа намного легче управляться, когда они в бешенстве, потому что они привыкли сохранять хладнокровие и самообладание, тогда как их собеседники теряют их.

— Миссис Сент-Джордж, будет очень трудно достичь чего-нибудь, если вы будете отвечать вопросом на вопрос.

— Почему же вы не задаете вопросов, доктор Мак-Олиф? — широко раскрыв глаза, сказала я. — Вы сказали мне, что Джо кричал — «взывал», как вы выразились, — поэтому я просто спросила…

— Хорошо, хорошо, — прервал он меня и опустил свою трубку на пепельницу Гаррета с такой силой, что она звякнула. Теперь глаза его сверкали, а на лбу появилась полоска такого же красного цвета, как и пятна на щеках. — Вы слышали, как он звал на помощь, миссис Сент-Джордж?

Раз, моя лошадка… два, моя лошадка…

— Джон, я не думаю, что есть хоть какие-то основания так изводить бедную женщину, — вмешался Гаррет. Голос его звучал еще более смущенно, но провалиться мне на этом месте, если это снова не пробило брешь в игре шотландца. Я чуть не рассмеялась. Мне не поздоровилось бы, если бы я сделала это, но все равно мне было смешно.

Мак-Олиф метнул на Гаррета разъяренный взгляд:

— Вы согласились доверить это дело мне!

Бедный старина Гаррет так резко отпрянул от него, что чуть не упал со своего стула; я уверена, что он проклинал себя.

— Хорошо, хорошо, не нужно подливать масла в огонь, — примирительно пробормотал он.

Мак-Олиф повернулся ко мне, готовый повторить свой вопрос, но я не позволила ему утруждать себя. У меня было достаточно времени, чтобы сосчитать до десяти.

— Нет, — твердо сказала я. — Я ничего не слышала, только перекличку катеров в бухте да крики людей, когда они увидели, что началось затмение.

Он ждал, что я скажу что-то еще — старый трюк, когда ты остаешься спокойным, позволяя другим лезть напролом, набивая себе шишки, — в комнате повисла напряженная тишина. Мои руки покоились на сумочке. Мак-Олиф смотрел на меня, а я смотрела на него.

«Ты расскажешь мне, женщина, — говорили его глаза. — Ты расскажешь мне все, что я захочу узнать… дважды, если мне это понадобится».

А мои глаза отвечали: «Нет, приятель. Ты можешь сидеть здесь, пронзая меня своими сверкающими ярко-голубыми глазами, пока пылающий огонь не превратится в замерзший каток, но ты не выбьешь из меня ни слова, пока сам не откроешь рот и не спросишь».

Эта дуэль глаз продолжалась почти минуту, и к самому концу я почувствовала слабость и желание сказать хоть что-нибудь, хотя бы: «Разве мама не учила вас, что невежливо глазеть на человека?» Затем заговорил Гаррет — вернее, его желудок. Раздалось громкое бу-у-ур-р-р-р-рча-а-а-ние-е-е-е-е.

Мак-Олиф посмотрел да Гаррета с отвращением, а тот вытащил перочинный ножичек и стал вычищать грязь из-под ногтей. Мак-Олиф достал записную книжечку из внутреннего кармана шерстяного пиджака (шерсть! в июле!), что-то просмотрел в ней, а потом спрятал ее обратно.

— Он пытался выкарабкаться наружу, — наконец произнес он так небрежно, как будто говорил: «Меня пригласили на ленч».

Ощущение было такое, будто кто-то воткнул вилку мне в бок, но я попыталась не показать этого.

— О, неужели? — изумилась я.

— Да, — подтвердил Мак-Олиф. — Шахта колодца выложена огромными булыжниками (только он произнес «булишниками», Энди, как говорят в Шотландии), мы нашли окровавленные отпечатки пальцев на нескольких камнях. Оказывается, ему удалось подняться на ноги, а потом медленно, камень за камнем, вскарабкаться вверх. Наверное, на это потребовались усилия Геркулеса, превращающие нестерпимую боль в адские муки.

— Мне очень жаль, что он так страдал, — произнесла я как можно спокойнее, чувствуя в то же время, как пот выступает у меня под мышками (помню, я испугалась, что капельки пота появятся на лбу и висках, и он сможет заметить их). — Бедняга Джо.

— Да, — согласился Мак-Олиф, его глаза-прожекторы, устав, мигнули. — Бедный… старина… Джо. Я считаю, что он вполне мог бы самостоятельно выбраться из колодца. Возможно, он вскоре бы умер, даже если бы и выбрался, но он мог сделать это. Однако что-то помешало ему.

— Что же? — спросила я.

— У него оказался пробитым череп, — ответил Мак-Олиф. Взор его был все таким же острым, а вот голос напоминал мурлыканье кошки. — Между его ног мы обнаружили большой камень. Он весь покрыт кровью вашего мужа, миссис Сент-Джордж. И в этой крови мы обнаружили множество фарфоровых осколков. Знаете, к какому заключению я пришел?

Раз… два… три…

— Похоже, что этот камень выбил его искусственные зубы, так же как и проломил ему голову, — сказала я. — Ужасно — Джо очень нравились его зубы, и я не представляю, как это Люсьену Мерсею удалось угодить ему.

Губы Мак-Олифа дрогнули, когда я высказала это предположение и посмотрела на его зубы. Никаких пломб. Мне кажется, он предполагал, что это будет выглядеть как улыбка, но ему это не удалось. Ни грамма.

— Да, — произнес он, демонстрируя оба ряда беленьких аккуратненьких зубов. — Да, я тоже пришел к такому выводу — это фарфоровые осколки его нижней челюсти. А теперь, миссис Сент-Джордж, — есть ли у вас хоть какое-то предположение, как мог этот камень ударить вашего мужа, когда он уже почти выбрался из колодца?

Раз… два… три.

— Нет, — сказала я. — А у вас?

— Да, — ответил он. — Я подозреваю, что кто-то вырвал камень из земли и изо всей силы ударил в обращенное вверх умоляющее лицо.

Вновь в кабинете повисло тяжелое молчание. Одному Богу известно, что я хотела сказать; я хотела вскочить и сказать: «Это не я. Может быть. кто-то и сделал это, но только не я». Однако я не сделала этого, потому что снова была в этот момент в зарослях ежевики, и теперь повсюду меня окружали проклятые колодцы.

Вместо того чтобы заговорить, я молча смотрела на Мак-Олифа, чувствуя, как меня кидает в пот, а руки вот-вот судорожно сожмутся. У меня побелели ногти… и он заметил это. Мак-Олиф был рожден, чтобы замечать такие вещи; глаза его снова засияли, как прожекторы на маяке. Я попыталась снова призвать на помощь Веру: как бы она смотрела на него — как будто бы он был всего-навсего комочком собачьего дерьма, — но под его пронзительным, буравящим взглядом это не удалось. Раньше мне казалось, что Вера здесь, в этой комнате, со мной рядом, но теперь все было по-другому. Теперь здесь не было никого, кроме меня и этого маленького, аккуратного шотландского доктора, который, возможно, развлекался, как детектив-любитель в журнальных рассказах (и чьи свидетельские показания, как я выяснила позже, отправили в тюрьму уже больше дюжины человек), и я чувствовала, что все ближе и ближе подхожу к тому моменту, чтобы открыть рот и выдать что-нибудь. И, черт побери, Энди, я не имела ни малейшего представления, что я скажу, когда настанет этот момент. Я слышала тиканье часов на столе Гаррета — они очень громко отсчитывали время.

И я уже собиралась что-то сказать, когда человек, о котором я совсем забыла — Гаррет Тибодо, — заговорил вместо меня. Он заговорил, волнуясь и торопясь, и я поняла, что он не может больше выдержать этого молчания — наверное, ему показалось, что оно будет длиться, пока кто-либо из нас не закричит, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

— Послушай, Джон, — сказал он. — Я считал, что мы уже согласились с тем, что Джо сам ударился об этот камень и…

— О, почему бы тебе не заткнуться! — взвизгнул Мак-Олиф высоким, расстроенным голосом, и я расслабилась. Все было позади. И я знала это, и верила, что маленький шотландец тоже знает это. Это было так, будто мы оба с ним находились в темной комнате, и он щекотал мне лицо лезвием бритвы… а потом старина констебль Тибодо неуклюже зацепился ногой об окно, и темнота с грохотом и шумом растворилась в свете дня, и я увидела, что он прикасался ко мне всего-навсего пушинкой.

Гаррет пробормотал что-то насчет того, что Мак-Олифу не следовало бы разговаривать с ним подобным образом, но док не обратил на него ни малейшего внимания. Он снова повернулся ко мне.

— Ну так что же, миссис Сент-Джордж? — голос его звучал жестко, напористо, как будто он загнал меня в угол, но тогда мы уже оба знали, как все обстоит. Ему оставалось только надеяться, что я сделаю ошибку… но мне нужно было думать о троих детях, а имея детей, вы становитесь очень осторожными.

— Я сказала вам все, что знала, — произнесла я. — Он напивался, пока мы ждали начала затмения. Я приготовила ему сэндвич, надеясь, что это хоть как-то смягчит его, но напрасно. Он орал, а потом ударил меня и помотал мне нервы, поэтому я и ушла на Русский Луг. Когда я вернулась, его уже не было. Я думала, что он ушел с кем-нибудь из своих дружков, но, оказывается, в это время он уже лежал на дне колодца. Наверное, он хотел сократить дорогу. Может быть, он искал меня, желая попросить прощения. Этого я так никогда и не узнаю… и, может быть, это хорошо. — Я смело взглянула ему в глаза. — Вы можете испробовать это на себе, доктор Мак-Олиф.

— Я не нуждаюсь в ваших советах, мадам, — ответил Мак-Олиф, и красные пятна на его щеках стали еще ярче и больше. — Вы рады, что он умер? Ответьте мне!

— Какое, черт побери, это имеет отношение к тому, что случилось с Джо? — спросила я. — Господи, что это с вами?

Он не ответил — только схватил свою почти потухшую трубку дрожащей рукой и принялся снова зажигать ее. Больше он не задавал мне вопросов; последний вопрос, обращенный ко мне в этот день, был задан Гарретом Тибодо. Мак-Олиф не задал его, потому что для него он не имел никакого значения. Однако для Гаррета это что-то значило, а для меня это было даже более важно, чем для него, потому что ничего не закончилось, когда я вышла из полицейского участка в тот день; в каком-то смысле мой уход был только началом. Этот последний вопрос и то, как я ответила на него, были очень важны, потому что обычно то, что не имеет никакого значения для суда, бурно и с удовольствием обсуждается за изгородями домов, пока женщины развешивают выстиранное белье, а мужчины, сидя за столом спиной к рулевой рубке, поглощают свой завтрак. Все это не может отправить вас в тюрьму, но вас могут распять в глазах всего города.

— Ответь, ради Бога, почему ты купила ему эту бутылку шотландского виски? — промычал Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?

— Я думала, что он оставит меня в покое, если у него будет что-нибудь выпигь, — ответила я. — Я подумала, что мы сможем мирно посидеть вместе, наблюдая за затмением, и он оставит меня в покое.

Я не плакала, действительно, но почувствовала, как слезинка скатилась у меня по щеке. Иногда мне кажется, что именно поэтому я смогла прожить после этого на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за этой одной-единственной слезинки. Если бы не она, люди могли бы выжить меня с острова сплетнями, осуждением, злословием за моей спиной — да, вполне могли бы. Я очень сильная и выносливая, но не знаю, смог ли бы кто-нибудь вынести тридцать лет жизни среди людей, страдая от их пересудов и получая анонимные записки вроде: «Убирайся отсюда, убийца». Я получила таких несколько — и я прекрасно знаю, кто написал их, хотя их уже давно нет с нами, — но все это прекратилось к тому времени, когда в ту осень возобновились уроки в школе. Поэтому вы можете сказать, что всей своей остальной жизнью обязана одной-единственной слезинке… и Гаррету, который сказал, что не такое уж у меня каменное сердце, раз уж у меня нашлись слезы оплакивать Джо. В этом не было никакого расчета, и не думайте, что я сделала это умышленно. Я думала вот о чем: жаль, что Джо страдал так, как это описывал маленький шотландец. Несмотря на все, что сделал Джо, и на то, как страстно я возненавидела его, узнав, что он пытается сделать с Селеной, я никогда не хотела причинять ему страдания. Я думала, что падение убьет его, Энди, — именем Господа клянусь, думала, что он умрет мгновенно.

Старина Тибодо покраснел, как стоп-сигнал. Он порылся в ящике своего стола и, достав оттуда платочек, не глядя передал его мне — представляю, как он подумал, что за первой слезинкой хлынет целый фонтан, — извиняясь, что подверг меня «такому мучительному допросу». Клянусь, это были самые научные слова, известные ему.

Мак-Олиф хмыкнул и сказал что-то насчет того, что он будет присутствовать завтра на дознании, чтобы выслушать мои показания, и когда уходил — горделиво выпрямившись, — так хлопнул дверью, что зазвенели стекла в окнах. Гаррет подождал, пока он удалился, а потом проводил меня к двери, поддерживая меня под руку, но не глядя мне в лицо (это было так комично), и все время что-то бормотал. Не знаю, о чем он там мурлыкал, но что бы там ни было, это был способ Гаррета приносить извинения. У этого человека было такое мягкое сердце, что он не выносил вида чужих страданий и несчастий, я скажу ему об этом… и я скажу кое-что еще о Литл-Толле: где еще человек, подобный ему, сможет не только проработать констеблем почти двадцать лет, но и удостоиться званого обеда с овациями в его честь, когда он наконец-то ушел на покой? Я скажу вам, что думаю: место, где мягкосердечный человек может преуспеть в должности полицейского, не такое уж и плохое, чтобы провести в нем всю жизнь. Очень даже неплохое. Но даже если это и так, я никогда так не радовалась, услышав, как закрылась за мной дверь.

Итак, это были Содом и Гоморра, и дознание на следующий день не шло с этим ни в какое сравнение. Мак-Олиф задавал мне множество подобных вопросов. и все они были коварны, но они больше не имели власти надо мной, и мы оба знали это. Слезинка — это было хорошо, но вопросы Мак-Олифа (плюс то, что все видели, как он окрысился на меня) породили все эти слухи и сплетни, разлетевшиеся по острову. Ну что ж; все равно ведь должны были возникнуть какие-то пересуды и домыслы, ведь так?

Вердикт был таким: смерть от несчастного случая. Мак-Олифу это не понравилось, и он прочитал свое заключение заупокойным голосом, ни разу не оторвав взгляд от бумажки, но то, что он произнес, было официальной версией: напившись, Джо упал в колодец; возможно, он звал на помощь, но безуспешно, затем попытался взобраться по стене и выбраться собственными силами. Он добрался почти до самого верха, но потом оперся о шаткий камень, тот сорвался, ударив его по голове и проломив череп (о протезах ничего не было сказано), и Джо упал обратно на дно колодца, где и умер.

Возможно, самым главным было то — но я поняла это только намного позже, — что они не могли найти мотив преступления, чтобы обвинить меня. Конечно, местные жители (не сомневаюсь, что и доктор Мак-Олиф тоже) считали, что если я и сделала это, то только для того, чтобы Джо прекратил избивать меня, но само по себе это не могло быть предъявлено в качестве обвинения. Только Селена и мистер Пис знали, какие веские мотивы для убийства были у меня, но никто, даже проницательный старина доктор Мак-Олиф, не догадался расспросить мистера Писа. А он сам и не подумал ничего рассказывать. Если бы он сделал это, то наша беседа в маленьком кафе стала бы достоянием гласности, а это, конечно, привело бы к огромным для него неприятностям в банке. Ведь я же уговорила его преступить строжайшие правила.

Что же касается Селены… ну что ж, мне кажется, Селена судила меня своим судом. Часто я вспоминаю тот взгляд ее потемневших глаз, слышу заданный ею вопрос: «Ты с ним что-то сделала, мама? Это моя вина? Это я должна расплачиваться?»

Мне кажется, она заплатила — и это самое ужасное. Маленькая провинциальная девочка, до восемнадцати лег никогда не покидавшая границ штата Мэн, отправившись однажды в Бостон на соревнования по плаванию, так и не вернулась и вдруг превратилась в элегантную, преуспевающую, деловую женщину, ныне проживающую в Нью-Йорке, — два года назад ей была посвящена целая статья в «Нью-Йорк таймс»! Она сотрудничает со множеством журналов, но все же находит время, чтобы писать мне раз в неделю… правда, это больше похоже на письма по обязанности, как и ее телефонные звонки раз в месяц. Мне кажется, что этими звонками и паршивыми записочками она успокаивает свое сердце за то, что так больше и не вернулась домой, и за то, что разорвала со мной все узы. Да, я думаю, она заплатила; мне кажется, что наименее виновный расплачивается вдвойне — она все еще платит.

Сейчас ей сорок четыре, она так и не вышла замуж, она очень худа (я вижу это по тем фотографиям, которые она время от времени присылает мне), и, мне кажется, она пьет — я поняла это по ее голосу, когда она звонила мне несколько раз. Может быть, это одна из причин, почему она не приезжает домой; она не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как и ее отец. А может быть, она боится того, что сможет сказать мне, если мы будем вместе. Или того, что сможет спросить.

Ну да чего уж там теперь; сколько воды уже утекло с тех пор. Важно то, что я вышла сухой из воды. Если бы Джо был застрахован и если бы мистер Пис открыл рот, то мне бы не поздоровилось. Из этих двух причин солидная страховка была бы хуже. Менее всего в этом огромном мире я нуждалась в пронырливом представителе страховой фирмы, который составил бы компанию подозрительному шотландскому докторишке, и так выходящему из себя по причине того, что его обвела вокруг пальца невежественная провинциалка. Да, если бы их было двое, они смогли бы загнать меня в угол.

Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когда совершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот и все. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнюю минуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь не поразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меня электричество из-за Джо Сент-Джорджа.

Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селена вернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала, как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенес известие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чем я ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующему лету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительно изменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и он зацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.

Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесено официальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать. Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что все теперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть все это в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытие удивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все его друзья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновый приемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцать пять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор Томми Андерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученные деньги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, но ездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и я снова открыла в банке счета на имена детей.

И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичью фамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела, чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезала веревки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от его фамилии, должна я вам сказать.

Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и лет пятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когда наступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но все равно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда он отвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не в состоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потом расплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся в поту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук, произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбив зубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мне уже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, а иногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома, или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, как вдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Или его голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»

Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сути то же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу или комочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно стала плоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенном камнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезги разбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, как будто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своими страхами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли, а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чем заснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленно говорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить, потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха и мрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана быть стервой. Но вот цена. Ужасная цена.