Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть вторая. Гелена






 

1

 

Лягу сегодня рано, хоть и не знаю, усну ли, но лягу пораньше. Павел

после обеда уехал в Братиславу, я завтра утренним самолетом лечу в Брно, а

потом еще автобусом, Зденочка остается на два дня дома одна, но это ее не

огорчает, к общению с нами она не очень-то и стремится. Павла боготворит,

Павел -- первый мужчина, которым она восхищается, да и он нашел к ней

ключик, как находил его ко всем женщинам, как нашел и ко мне и по-прежнему

еще находит, на этой неделе он снова стал относиться ко мне, как в давние

годы, гладил по лицу и обещал, что ради меня остановится в Южной Моравии на

обратном пути из Братиславы, сказал, что нам надо еще раз потолковать,

может, и сам понял, что дальше так жить невозможно, может, хочет вернуться к

тому, что было между нами прежде, но почему он понял это только сейчас,

когда я узнала Людвика? Мне становится страшно, но я не смею печалиться, не

смею, пусть мое имя ни в ком не отзывается печалью, эта фраза Фучика -- моя

заповедь, и мне абсолютно все равно, что эта заповедь теперь не в моде,

может, я дура, но и те, что говорят мне об этом, не умнее, у них тоже свои

заповеди и словечки, абсурдность, отчуждение, непонятно, почему я должна

собственную глупость подменить

20

 

чужой, нет, я не хочу свою жизнь разломить на две половины. Я хочу,

чтобы моя жизнь была цельной от начала до конца, вот почему мне так пришелся

по душе Людвик: когда я с ним, мне не нужно менять свои убеждения и вкусы,

он обыкновенный, простой, веселый, ясный -- то, что я люблю, что я всегда

любила.

Я не стыжусь, что я такая, другой, чем я была и есть, быть не могу, до

восемнадцати я только и знала, что монастырские запреты, туберкулез, два

года санатория, затем два года наверстывала упущенное в школе, даже танцы

были для меня недоступны, одно лишь упорядоченное бытие упорядоченных

пльзеньчан и учеба, учеба, настоящая жизнь -- книга за семью печатями, когда

в сорок девятом я приехала в Прагу, мне вдруг открылось чудо, такое счастье,

о каком никогда не забуду, и потому никогда не смогу исторгнуть из своей

души Павла, хоть его уже не люблю, хоть он оскорбил меня, нет, это свыше

моих сил, Павел -- моя молодость, Прага, факультет, общежитие и, главное,

ансамбль песни и танца имени Фучика, сейчас уже никто не знает, что это

значило для нас, там я познакомилась с Павлом, он тенор, у меня был альт, мы

выступали на сотнях концертов и подмостков, пели советские песни, наши песни

о строительстве новой жизни и, конечно же, народные песни, их мы пели с

особым увлечением, моравские песни так полюбились мне тогда, что я,

пльзенчанка, чувствовала себя мораванкой, они стали лейтмотивом моей жизни,

они сливаются во мне с той порой, с моей молодостью, с Павлом, отзываются во

мне всякий раз, когда должно выйти солнце, -- отзываются во мне и в эти дни.

21

 

А как я сблизилась с Павлом -- об этом сейчас и рассказать никому не

могла бы, наша история проста до банальности, отмечалась годовщина

Освобождения, и на Староместской площади была большая манифестация, наш

ансамбль тоже был там, мы всюду ходили вместе, маленькая горстка людей среди

десятков тысяч, а на трибуне стояли наши и зарубежные политические деятели,

было много выступлений и много аплодисментов, а потом к микрофону подошел

Тольятти и по-итальянски приветствовал нас, и площадь ответила ему, как

всегда, восторженными возгласами, аплодисментами, скандированием. Случайно в

этой ужасной давке рядом со мной оказался Павел, я слышала, как в этот гул

он тоже что-то выкрикивает, что-то другое, что-то свое, я поглядела на его

губы и поняла, что он поет, нет, он скорее кричал, чем пел, он хотел, чтобы

его услышали и присоединились к нему, пел он итальянскую революционную

песню, она была в нашем репертуаре и в те годы пользовалась особой

популярностью, " аванти пополо, а ла рискосса, бандьера росса, бандье-ра

росса..."

В этом был он весь, ему всегда недостаточно было воздействовать только

на разум человека, он хотел покорять и души, мне это казалось прекрасным --

на пражской площади приветствовать итальянского рабочего вождя революционной

итальянской песней, я мечтала увидеть Тольятти таким же растроганным, какой

была я, и потому изо всей мочи стала подпевать Павлу, к нам присоединились

другие, еще и еще, и вот уже пел весь наш хор, но гул на площади был таким

мощным, а нас была горстка, человек пятьдесят, а

22

 

на площади по меньшей мере тысяч пятьдесят, они совершенно заглушали

нас, это была отчаянная схватка, пока мы пели первый куплет, нам думалось,

мы не выдержим, сдадимся, но вдруг произошло чудо, в наше пение стали

вливаться все новые и новые голоса, люди услышали нас, и песня исподволь

начала высвобождаться из дикого гула площади, словно бабочка из огромного

гудящего кокона. Наконец эта бабочка, наша песня, по крайней мере, несколько

последних ее тактов, долетела до самой трибуны, а мы с жадным любопытством

смотрели в лицо седоватого итальянца и были счастливы, когда нам показалось,

что движением руки он отвечает на песню, и я была даже уверена, хотя из той

дали ничего не могла разглядеть, что в его глазах стоят слезы.

И в этом восторге и умилении, не пойму даже как, я вдруг схватила Павла

за руку, и он ответил мне на пожатие, а когда потом площадь утихла и к

микрофону подошел кто-то другой, меня залил страх, что он отпустит мою руку,

но он не отпустил, мы держались за руки до самого конца манифестации -- не

разжали их и потом, когда толпа разошлась и мы много часов подряд бродили по

цветущей Праге.

Семью годами позже, когда Зденочке было уже пять, я никогда не забуду

этого, он сказал мне, мы поженились не по любви, а подчиняясь партийной

дисциплине, я знаю, что сказано это было в сердцах, что это ложь, что Павел

женился на мне по любви и просто потом изменился, но все равно ужасно, что

он мог сказать мне это, ведь именно он всегда уверял меня, что теперешняя

любовь другая, она не бегство от людей,

23

 

а поддержка в бою, мы так и жили ею, в полдень нам не хватало времени

даже пообе-\ать, съедим, бывало, на секретариате две сухие булки, а потом

снова почти целый день не видимся, ждала я Павла обычно к полуночи, когда он

возвращался с бесконечных шести-, восьмичасовых собраний, в свободное время

я переписывала ему доклады, которые он готовил к самым разным конференциям и

лекциям, он придавал им огромное значение, только я знаю, какое значение он

придавал успеху своих политических выступлений, он сотни раз повторял в

своих докладах, будто новый человек отличается от старого тем, что устраняет

из своей жизни противоречия между личным и общественным, а спустя годы вдруг

взял и попрекнул меня, что товарищи тогда вмешались в его личную жизнь.

Мы встречались почти два года, и меня понемногу охватывало нетерпение,

в этом нет ничего удивительного, ни одна женщина не станет довольствоваться

обычной студенческой связью. Павла же она вполне устраивала, он свыкся с ее

удобной необязательностью, любой мужчина в большой мере эгоист, и дело

женщины отстоять самое себя и свое женское назначение, к сожалению, Павел

понимал это меньше других в ансамбле, прежде всего я имею в виду моих

подруг, так вот они, договорившись с остальными, вызвали Павла в комитет, уж

и не знаю, как они там его прорабатывали, никогда у нас с ним не заходила о

том речь, но явно не церемонились, тогда ведь преобладала строгая мораль,

быть может, с некоторым перебором, но, думается, лучше излишне строгая

мораль, чем нынешняя распущенность. Павел

24

 

долго избегал меня, я боялась, что все испортила, я просто отчаялась,

хотела руки на себя наложить, а потом он пришел ко мне, у меня подкашивались

ноги, он попросил у меня прощения и в подарок дал мне брелок с изображением

Кремля, самую свою дорогую памятную вещицу, я никогда не сниму его, это не

только память о Павле, а гораздо большее, и я расплакалась от счастья, а

через две недели мы сыграли свадьбу, на ней был весь ансамбль, продолжалась

она почти сутки, на ней пели и танцевали, а я говорила Павлу, что, предай мы

друг друга, мы предали бы и всех тех, кто справляет с нами свадьбу, предали

бы и манифестацию на Староместской площади, и Тольятти, сегодня мне просто

смешно, сколько всего мы потом, в общем-то, предали...

2

 

Не решу никак, что завтра надеть, пожалуй, розовую кофточку и болонью,

в плаще фигура намного лучше, теперь я уже не такая стройная, что поделаешь,

возможно, за морщины возраст вознаградил меня другим очарованием, какого нет

у молодой девчонки, очарованием прожитой судьбы, во всяком случае, такой

меня видит Индра, до чего ж он был разочарован, бедняга, узнав, что я лечу

утром, а ему придется ехать одному, он счастлив, когда бывает со мной

наедине, любит покрасоваться в своей девятнадцатилетней взрослости,

наверняка жал бы при мне со скоростью сто тридцать в час, лишь бы я

восхищалась им, бедный гадкий утенок, хотя, впрочем, первоклассный техник

25

 

и водитель, редакторы с немалой охотой берут его " на местность" для

небольших репортажей, и, в общем-то, что греха таить, приятно сознавать, что

кому-то хорошо со мной, в последнее время на радио не очень меня жалуют,

болтают, что я придира, фанатичка, догматик, партийная ищейка и неведомо еще

кто, только я никогда не стану стыдиться, что люблю партию и ради нее

жертвую всем своим свободным временем. Что, впрочем, осталось у меня в

жизни? У Павла другие женщины, а я теперь и не пытаюсь узнать, кто они,

дочка обожает отца, работа моя вот уже лет десять беспросветно однообразна,

репортажи, интервью, совещания о выполнении плана, о коровниках, доярках,

домашнее хозяйство -- такая же безнадега, лишь одна партия никогда ни в чем

не провинилась передо мной, и я перед ней ни разу не провинилась, даже в те

минуты, когда чуть ли не все хотели покинуть ее, в пятьдесят шестом, когда

открылись сталинские преступления, люди с ума посходили, все оплевывали,

наша печать, говорили они, бессовестно врет, магазины, что были

национализированы, не работают, культура падает, кооперативы в деревнях

незачем было организовывать, Советский Союз -- страна неволи, а наихудшим

злом было то, что так говорили и коммунисты на своих партийных собраниях,

говорил так и Павел, и ему опять же все аплодировали, Павлу всегда

аплодируют, с самого детства аплодируют, единственный сынок, его мать до сих

пор не ложится спать без его фотографий, чудо-ребенок, но мужчина самый

заурядный, не курит, не пьет, а вот без аплодисментов жить не может, это его

алкоголь и никотин, и, конечно, тогда он

26

 

обрадовался, что снова может пронимать людей до самого сердца, он

говорил о чудовищных казнях без вины осужденных с таким вдохновением, что

люди чуть не плакали, я чувствовала, как он упивается своим негодованием, и

ненавидела его.

Партия, к счастью, дала по рукам истерикам, они притихли, притих и

Павел, должность институтского доцента, преподавателя марксизма была слишком

удобной, чтобы рисковать ею, но что-то здесь все же продолжало витать в

воздухе, зародыш апатии, недоверия, скепсиса, зародыш, который исподволь и

тайком набирался сил. Я не знала, как бороться с этим, разве приросла к

партии еще больше, чем прежде, будто партия была живым существом, человеком,

и что удивительно -- скорей женщиной, чем мужчиной, женщиной мудрой, с какой

можно разговаривать совершенно доверительно, особенно когда уже ни с кем ни

о чем нельзя говорить, не только с Павлом, другие люди тоже меня

недолюбливают, а это выяснилось, когда нам пришлось разбирать ту скандальную

историю, наш редактор, человек женатый, связался с монтажисткой из нашего

отдела, девицей молодой, незамужней, легкомысленной и циничной, и жена

редактора в отчаянии обратилась тогда в партийный комитет за помощью, мы

разбирали дело много часов подряд, приглашали для разговора всех поочередно,

жену, монтажистку и свидетелей-сослуживцев, стремясь обсудить вопрос со всех

сторон и соблюсти объективность, редактор получил партийный выговор,

монтажистке вынесли предупреждение, и обоих обязали дать слово комитету, что

они расстанутся. К сожалению, слова -- одно, а дело --

27

 

другое, они дали обещание, лишь бы нас успокоить, а сами продолжали

встречаться, однако на лжи далеко не уедешь, вскоре мы узнали об этом, я

заняла очень твердую позицию, предложила исключить редактора из партии за

сознательный обман и двурушничество, какой же это коммунист, если он лжет

партии, я ненавижу ложь, но мое предложение не поддержали, редактор получил

всего лишь выговор, зато монтажистке пришлось с работы уйти.

Сослуживцы отплатили мне хуже некуда, сделали из меня сущую стерву,

гадину, развернули настоящую кампанию, устроили слежку за моей интимной

жизнью, а это была моя ахиллесова пята, женщина не может жить без эмоций,

она просто перестает быть женщиной, к чему было отпираться, я искала любви в

другом месте, раз потеряла ее дома, хотя искала безуспешно, и вот однажды на

открытом партсобрании все скопом навалились на меня, заявили, что я ханжа,

что клеймлю позором других, якобы разрушающих брачные узы, призываю

исключить их из партии, выбросить, уничтожить, а сама, мол, изменяю мужу,

если только представляется случай, так говорили на собрании, но за спиной

болтали обо мне еще более дикие вещи, на народе я, дескать, прикидываюсь

монашкой, а в личной жизни -- настоящая шлюха, они словно не могли взять в

толк: я строга к людям именно потому, что по своему опыту знаю, каково быть

несчастной в браке, не из ненависти к ним я строга, а из любви, из любви к

самой любви, из любви к их дому, к их детям, потому что хочу им помочь, ведь

у меня тоже ребенок и дом, и я так дорожу этим!

28

 

А там кто знает, может, они и правы, может, в самом деле я злюка и

людям действительно надо предоставить свободу, никто не смеет лезть в их

интимную жизнь, может, мы и вправду весь этот наш мир придумали неудачно и я

действительно ненавистный комиссар, который вмешивается в дела, его не

касающиеся, но я такая и не могу поступать иначе, чем думаю, теперь уже

поздно, я всегда считала, что человеческое существо неделимо, что только

мещанин лицемерно раздваивается на существо общественное и существо частное,

это мое убеждение, и в согласии с ним я жила, живу так и сейчас.

А в том, что была, возможно, злобной -- признаюсь чистосердечно, я

теперь ненавижу молодых девиц, этих безжалостных шмакодявок, без толики

сочувствия к женщине постарше, ведь им тоже когда-нибудь будет тридцать, и

тридцать пять, и сорок, и пусть мне никто не говорит, что эта девица любила

его, ей ли знать, что такое любовь, без лишних разговоров она переспит с

каждым, для нее нет ни преград, ни стыда, меня ужасно коробит, когда кто-то

сравнивает меня с такими девицами лишь потому, что я, уже замужняя женщина,

была близка с другими мужчинами. Но ведь я всегда искала любви, и, если

ошибалась и не находила ее там, где искала, я с отвращением отворачивалась и

уходила прочь, шла за счастьем к иным берегам, хотя знаю, как было бы просто

забыть свой девический сон о любви, начисто забыть о нем, переступить

границу и оказаться в царстве странной свободы, где нет ни стыда, ни

препятствий, ни морали, в царстве редкостно гнусной свободы, где все

дозволено, где человеку достаточно лишь при-

29

 

слушаться, а не бьется ли в его утробе секс, это неуемное животное.

И еще кое-что я знаю: переступи я эту границу, я потеряла бы самое

себя, стала бы кем-то другим, неведомо кем, и меня приводит в ужас эта

возможность, возможность этой чудовищной перемены, и потому я ищу любви,

отчаянно ищу любви, в которую могла бы уйти такой, какая я есть, со своими

устаревшими снами и идеалами, и не хочу, чтобы жизнь моя разломилась надвое,

хочу, чтобы она оставалась цельной от начала до конца, и потому я была так

околдована, когда узнала тебя, Людвик, Людвик...

Впрочем, это было ужасно смешно, когда я впервые вошла к нему в

кабинет, он не произвел на меня особого впечатления, я с ходу, без всякой

робости выпалила, какая информация могла бы заинтересовать меня, каким

представляю себе свой радиофельетон, но стоило ему заговорить со мной, как я

вдруг почувствовала, что сбиваюсь, болтаю всякую чушь, говорю глупо, а он,

заметив мою растерянность, свернул разговор на банальные темы, замужем ли я,

есть ли у меня дети, где по обыкновению провожу отпуск, и еще сказал, что

выгляжу я молодо и что красива, он хотел помочь мне справиться с моим

волнением, как это мило с его стороны, я знавала стольких фанфаронов,

которые умели разве что повыставляться, хотя на деле его мизинца не стоили,

Павел, например, говорил бы только о себе, но самым комичным во всей истории

было то, что я проторчала у него битый

30

 

час и ушла, так и не узнав для себя ничего нового, а потом корпела над

своим фельетоном -- ну никак не получался, может, я была даже рада, что

ничего не получается, по крайней мере, у меня нашелся предлог позвонить ему

и спросить, не хотел бы он прочесть то, что я написала. Встретились мы в

кафе, мой жалкий фельетон занимал четыре страницы, он прочел его, вежливо

улыбнулся и сказал, что фельетон превосходен, однако с самого начала дал мне

понять, что я интересна ему как женщина, а не как редактор, я и не знала,

радоваться мне или обижаться, но он был такой милый, мы с полуслова понимали

друг друга, он совсем не изнеженный интеллектуал, какие мне противны, нет, у

него за плечами богатый жизненный опыт, он и на рудниках работал, я сказала

ему, что именно таких людей я люблю, людей горьковской судьбы, но больше

всего меня ошеломило, что он из Южной Моравии, что даже играл в капелле с

цимбалами, я своим ушам не могла поверить, я услышала лейтмотив всей моей

жизни, видела, как из дальнего далека возвращается ко мне молодость, и

чувствовала, как Людвик покоряет меня.

Он спросил, что я поделываю днями, я рассказала ему, а он ответил мне

на это, неотступно слышу его голос, полушутливый, полусочувствующий, плохо

живете, пани Гелена, причем звучало это так, что, дескать, все должно

измениться, что я должна жить иначе, что должна больше ощущать радость

жизни. Я сказала ему, что против этого не возражала бы, что я всегда была

поклонницей радости, что для меня нет ничего отвратительнее, чем все эти

новомодные печали и хандра, а он заметил, что это вовсе не важно,

31

 

чему я поклоняюсь, что поклонники радости по большей части бывают

самыми грустными людьми на свете, о, как вы правы, хотелось мне крикнуть, а

потом он сказал прямо, без обиняков, что завтра в четыре встретит меня после

работы и мы вместе поедем куда-нибудь на природу, под Прагу. Я отказывалась,

я все-таки замужняя женщина, и мне не просто поехать с чужим мужчиной в лес,

но Людвик ответил на мои возражения шуткой, он, дескать, никакой не мужчина,

а всего-навсего ученый, но при этом он погрустнел, да, погрустнел! Я

заметила это, и меня бросило в жар от счастья, что он тянется ко мне, и

тянется тем сильней, чем чаще я напоминаю ему, что я замужем, и таким

образом отдаляюсь от него, а человек всегда больше всего мечтает о том, что

ускользает от него, я с жадностью пила эту грусть с его лица, поняв в ту

минуту, что он влюбился в меня.

А на следующий день с одной стороны шумела Влтава, с другой --

поднимался отвесный лес, все было романтично, я люблю романтику, я вела себя

довольно безрассудно, как, пожалуй, не к лицу матери двенадцатилетней

дочери, я смеялась, прыгала, потом взяла его за руку и заставила пробежаться

со мной, у меня стучало сердце, мы стояли лицом к лицу почти вплотную, и

Людвик чуть-чуть склонился и легонько коснулся меня губами, я вырвалась и

опять схватила его за руку, и мы снова побежали, у меня небольшой порок

сердца, оно начинает сильно биться даже при малейшем напряжении, стоит мне

взбежать на один лестничный марш, и потому я скоро замедлила шаг, дыхание

понемногу успокоилось, восстановилось, и я вдруг тихонько затянула первые

два

32

 

такта моей самой любимой песни. Ой, светило солнышко да над нашим

садом... А когда я почувствовала, что он понимает меня, я запела громче, мне

совсем не было стыдно, я чувствовала, как с меня спадают годы, заботы,

печали, тысячи серых чешуек, а потом мы сидели в маленьком трактирчике под

Збраславом, ели хлеб и колбасу, все было совсем обычно и просто, ворчливый

трактирщик, скатерть в пятнах, и все-таки это были восхитительные минуты, я

сказала Людвику, знает ли он, что через три дня я еду в Моравию писать

репортаж о " Коннице королей" 1. Он спросил, в какой город, и,

когда я ему ответила, сказал, что как раз там он родился, и снова такое

совпадение, оно просто ошеломило меня, а Людвик добавил: освобожусь и поеду

туда с вами.

Я испугалась, вспомнила о Павле, о той искорке надежды, которую он

высек передо мной, я не отношусь цинично к своему браку, я готова сделать

все, чтобы сохранить его, хотя бы ради Зденочки, но главное -- зачем лгать

-- ради себя, ради всего, что было, сохранить как память о своей молодости,

но я не нашла в себе силы сказать Людвику " нет", я не нашла этой силы, а

теперь жребий уже брошен, Зденочка спит, я вся обмираю от страха, а Людвик

уже в Моравии и завтра будет ждать меня на автобусной остановке.

1 " Конница королей" -- стародавний обрядовый объезд поля,

совершаемый на Троицу. Сохраняется и поныне.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.