Произвольность знака, абсолютная и относительная

Механизм языка может быть представлен и под другим, исключи­тельно важным углом зрения.

Основной принцип произвольности знака не препятствует разли­чать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немо­тивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же зна­ков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произ­вольным в различной степени: знак может быть относительно мо­тивированным.

Так, vingt «двадцать» немотивировано: но dix-neuf «девятнад­цать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, diх «десять», neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять, dix huil «восемнадцать» и т. п.; взятые в отдельности dix и neuf cтоль же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивированности. То же можно сказать и о франц. poirier «груша” (дерево), которое напоминает о простом слове poire «груша” (плод) и чей суф­фикс -ier вызывает в памяти роmmier “яблоня”, cerisier «вишня (дерево)» и др. Совсем иной случай предоставляют такие названия де­ревьев, как frene «ясень», chene «дуб» и т. д. Сравним еше совершенно немотивированное berger «пастух» и относительно монтирован­ное vacher «пастyx», а также такие пары, как geole «тюрьма» и саchot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и рог-tier «портье» (cр. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде» (ср. аutrе «другой» + fois «раз»), souvent «часто» и frequemment «нередко» (ср. frequent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хро­мой» (ср. boiter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый» (ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (ср. feuille «лист»), франц. metier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand «рука» + Werk «работа»). Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой напоминает весь ряд: flags «флаги», birds «птицы», books «книги» и т. д., a men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч. dō sō «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с lū sō «развяжу», stē sō «поставлю», tú psō «ударю» и т. д., a eî mi «пойду» совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уров­ня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове poir-ier, cопоставляемом с pomm- ier, ceris-ier и т. д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot «темница»? Сопоставляя такие слова, как coutelas «тесак», fatras «ворох», platras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смут­но чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно, впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолют­на. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произ­вольны (ср. dix «десять», neuf «девять» в diх neuf «девятнадцать»), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir ´ ier не равно poir+ier (см. стр. 160).

Что касается самого явления, то объясняется оно на основе из­ложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относитель­но мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, сле­довательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого данный элемент оказывается пригодным для выражения данного понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объе­диняющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность | знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т. д., а синтагматически – со своими элементами diх и neuf (см. стр. 161). Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, кото­рой почти не интересуются лингвисты, — с точки зрения ограниче­ния произвольности языкового знака. Это наилучшая основа иссле­дования. В самом деле, вся система языка покоится на иррацио­нальном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложно­сти. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярно­сти в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявля­ется роль относительно мотивированною. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе (еn lui mê me), но, поскольку он представляет собой лишь час­тичное исправление хаотичной по природе системы, изучение язы­ка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывает­ся нам самой его природой.

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но не­мыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками – наименьшей органи­зованностью и наименьшей произвольностью – можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода эле­менты – целиком произвольные и относительно мотивированные, – но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации.

Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставле­нии, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впрочем, буквального значения, называть те языки, где немотивированность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она снижается до минимума, – грамматическими. Это, разумеется, не означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны, «грамматика» и «относительная мотивированность» – с другой, всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется не­которая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств – немотивированных знаков, с другой стороны – предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно – правилам конструирования.

Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит – образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориям знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimī cus «враг» распадается на in- “отрицание” и аmī cus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к полной немотивированности можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. соnstā rе (stā rе «стоять»): франц. coû ter «строить”, лат. fabrica (faЬег «кузнец»): франц. forgе «кузница», лат. magister (magis «больше»): франц. maî tre «учитель», нар. лат. berbī cā rius (bеbī х «овца»): франц. berger «пастух» и т. д. Этот прирост элементов произвольностей – одна из характернейших черт французского языка.