Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава III Возраст страданий 4 страница






Однако молодой человек не вздрогнул от ужаса, которого так страшился Пимроуз.

Бэзил провел пальцами по этому покорному и неподвижному телу, в котором он не ощущал ни желания, ни отвращения, а лишь одно только решение – молчать и подчиняться.

«Я научу его всем радостям любви», – подумал он.

Англичанина глубоко взволновал тот факт, что Жан-Ноэль не отверг его. «В моем возрасте… в моем возрасте… я еще не кажусь отталкивающим столь юному существу…» Наконец сбылось то, чего он ждал, к чему стремился, чего так неистово жаждал, из-за чего терзался все это время после памятного бала у Инесс. «Сколько потеряно дней! До чего же я был глуп. Быть может, в первый же вечер в “Аббатстве”… Но нет, я ни о чем не жалею. Все было так чудесно… Возможно, это самая прекрасная любовь в моей жизни…»

И тут Пимроуз обнаружил, что не может воспользоваться покорностью Жан-Ноэля.

Сначала он решил, что все дело в минутной слабости, вызванной чрезмерным волнением, и постарался успокоиться. Но минуты бежали, а ничего не менялось. «Что должен подумать этот мальчик, что он думает? – вопрошал себя Пимроуз со все возраставшей тревогой и стыдом. – Он мне нравится, нравится так, как нравились лишь немногие. В чем же дело?.. Неужели я так стар, что не способен воплотить в жизнь свое желание?..»

Тщетно он призывал на помощь давние воспоминания, полузабытые образы. «Неужели я нуждаюсь в этом? Рядом с ним? А он? Он… который совершает это впервые и, быть может, согласился лишь потому, что не хотел огорчить меня… Кто знает, не отвратит ли это его навсегда? Быть может, сегодняшним вечером я испорчу ему всю жизнь… То, что со мной происходит, – ужасно, просто ужасно». Он произвел подсчеты. Несколько месяцев прошло с «последнего раза», хотя он тогда еще не знал, разумеется, что то был последний раз. В жизни Пимроуза нередко бывали долгие периоды воздержания, он никогда из-за этого не страдал и не тревожился. Но теперь рядом с ним находился этот юноша, и ночные часы бежали…

Дыхание Жан-Ноэля снова стало глубоким и ровным: он и вправду заснул.

Пимроуз вспомнил о том времени, когда он шутя говорил «о блаженной поре бессилия»; теперь он был вынужден признать, что такая пора для него наступила.

«Ну вот, отныне я буду жить без этого…»

И во второй раз за последние несколько часов, как ни старался Пимроуз убедить себя в неизбежности происшедшего, слезы выступили у него на глазах и заструились по щекам. Лежа на спине рядом со спящим юным красавцем, Бэзил Пимроуз переживал последнюю ночь любви, ночь без сна.

 

 

Когда Лашом получил наконец неделю отдыха, он решил отправиться в свой избирательный округ; он не раз упрекал себя за то, что давно там не был. Такая поездка была еще одним средством проверить свое влияние и укрепить его. К тому же начальник канцелярии министерства оставался в Париже и должен был каждое утро звонить ему.

Симон пригласил Мари-Анж поехать с ним. Он поспешил заверить девушку, что не намерен ее компрометировать, и сказал, что вместе с ними поедут его друзья. Он и в самом деле пригласил к себе в гости одного депутата, члена своей партии, с супругой.

Работы в салоне Марселя Жермена летом было немного, и Мари-Анж согласилась. Однако в последнюю минуту друзья Симона сообщили, что поехать не смогут…

Старинный дом кардинала в Жемоне, превращенный в «замок господина Лашома» или в «замок депутата», производил довольно унылое впечатление. Мебель здесь была разностильная, потому что ведали ее приобретением весьма не похожие друг на друга женщины – Инесс Сандоваль, Марта Бонфуа, Сильвена Дюаль… Не обновлявшиеся лет десять обои местами покрылись плесенью, и, хотя сторожа регулярно проветривали помещение, нижняя часть стен была покрыта налетом селитры.

Только обставленные Мартой библиотека и спальня Симона, расположенные в самой старой части здания – в большом квадратном флигеле времен Генриха IV, – сохраняли жилой и уютный вид. Трава на лужайке была скошена с опозданием. В липовых аллеях царил густой полумрак, две поросшие мхом каменные скамьи медленно разрушались.

Симон любил этот дом таким, каким тот был, – со всем его очарованием и со всеми неудобствами. Порою он говорил себе: «Надо наконец собраться и многое тут обновить». Но не торопился.

Мари-Анж была предоставлена комната, которую раньше занимала Сильвена, – большая спальня в три окна на втором этаже; в ней стояла кровать с альковом. На туалетном столике валялась забытая актрисой пудреница, а пыль на полках шкафа сохранила запах духов.

Дом показался Мари-Анж неприветливым, даже враждебным, и она спросила Симона:

– Можно мне нарвать цветов в саду?

– О, разумеется! Все эти цветы принадлежат вам. Рвите, рвите их поскорее!

Он сказал сторожихе:

– Видите, госпожа Жарус, гости делают мне замечание, что в доме нет цветов. А ведь за этим должны бы следить вы.

– Но ведь вы, господин министр, всегда сообщаете о своем приезде, можно сказать, уже по прибытии. Вот и не успеваешь как следует приготовиться.

Через полчаса в вазах уже стояли большие букеты.

– О, как чудесно, как чудесно! – восклицал Лашом.

И он подумал: «В сущности, я уже лет пять не занимался этим домом, потому что Сильвена не любила его. Ей нравились только отель “Нормандия” в Довиле и отель “Карлтон” в Каннах… Мари-Анж поистине прелестное существо… Сколько в ней простоты, спокойствия, сколько у нее вкуса…»

И Симон твердо решил про себя отдохнуть здесь, насладиться покоем в густом саду и никого не видеть по крайней мере дня четыре.

Однако не успел он выйти из-за стола, как в доме появился мэр, чтобы потолковать о делах своей общины, о политических новостях, о починке моста, по поводу которой у него возникли разногласия с префектурой.

– Хорошо, я позвоню префекту, – сказал Симон, – и приглашу его к себе отобедать завтра или послезавтра.

Вскоре он почувствовал потребность действовать, объехать свои владения, посмотреть, как воздвигают элеватор в шести километрах от его дома, нанести визит одному из своих выборщиков, недавно потерявшему отца, и выразить ему соболезнование.

В деревне Лашом одевался так же, как в городе. На нем были его обычный костюм, черные ботинки, серая шляпа; только автомобиль тут он водил сам.

В первый же день Симон предложил Мари-Анж поехать вместе с ним.

– Я попрошу вас подождать меня пять минут, зайду только сказать несколько слов Вернье: он недавно похоронил отца. А потом мы вместе с вами осмотрим элеватор.

Мари-Анж нравилось, что человек, занимающий такое высокое положение, проявляет интерес к местным делам, как будто он – муниципальный советник маленького городка.

Как только машина где-нибудь останавливалась, на порогах домов появлялись местные жители; два или три человека подходили к Симону.

– Добрый день, господин депутат… Добрый день, господин Лашом… Добрый день, господин министр… А уж мы между собой толковали: «Давненько что-то не видно нашего министра. Скоро ли он к нам заглянет?» Ведь вы нам тоже нужны, а парижане могут немного и подождать.

Они снимали шляпы или каскетки, снова надевали их, потом опять снимали… Некоторые низко кланялись, другие, напротив, держались с нарочитой независимостью и уверенностью, желая этим подчеркнуть свою близость к Лашому. И каждый старался отвести его в сторонку и что-нибудь прошептать на ухо.

– Да-да, я этим непременно займусь, – отвечал Симон. – Хорошо-хорошо, напомните мне на днях… Вот-вот, позвоните мне послезавтра… Прекрасно, напишите коротенькое заявление, в моей канцелярии в этом деле разберутся… А вот и наш славный Мазюрель, наша гордость!..

И он похлопывал по животу гиганта мясника, который подходил к нему в кожаном фартуке, торопливо вытирая усы тыльной стороной ладони.

Мари-Анж, вспоминая о том, каким бывал Симон в Париже – в великосветском салоне или в дорогом ресторане, – удивлялась той легкости, с какой он, словно хороший актер, входил в новую роль и, беседуя со своими избирателями, мгновенно проявлял грубоватую веселость, обретал одновременно добродушный и чуть покровительственный тон; в его речи то и дело проскальзывали простонародные обороты.

Когда они въехали в селение Мюро, Симон притормозил машину и сказал:

– А знаете, Мари-Анж, я здесь родился. Вон в том домишке.

Симон никогда не думал о своих родителях. Воспоминания о них, в частности о смерти матери, задохнувшейся в новом корсете, с годами стерлись, выпали из его памяти, подобно тому как стирались и отпадали отмиравшие клетки кожи, остававшиеся на его купальном халате. Если же он и вспоминал иногда о своем детстве, то лишь для того, чтобы мысленно измерить пройденный путь и обрести в этом дополнительный повод для тщеславия.

Само время, казалось, позаботилось о том, чтобы подретушировать «декорации», в которых прошло его детство, и тем самым отдалить их от него. Дом его родителей в Мюро был приобретен каким-то парижским коммерсантом, превратившим его в дачу, где не жили постоянно и куда приезжали только в летнее время. Строение стало неузнаваемым, оно было переделано заново, выкрашено в яркие цвета, вокруг него разбили клумбы. На окнах висели занавески с оборками, по стенам карабкались вьющиеся красные розы.

Дом теперь нисколько не походил на запущенную ферму с облупившейся штукатуркой, где Симон провел безрадостное детство, – сейчас дом казался ему простой, но трогательной обителью, на которой в один прекрасный день, без сомнения, появится мраморная доска с надписью:

 

Здесь 12 октября 1887 года родился

Симон Лашом,

французский государственный деятель

 

А на площади, перед зданием мэрии и школы, возможно, будет установлен его бюст.

И Лашому вдруг стало жаль, что у него нет сына, которому можно было бы оставить в наследство свое имя и свою славу.

«Я состарюсь в одиночестве, и никто не продолжит мой род… В сущности, так и должно быть. Общественный деятель должен оставаться холостяком».

И в ту же минуту он услышал собственный голос:

– Хотели бы вы иметь детей, Мари-Анж?

Как раз в эту минуту она заметила дорожный указатель, где было написано: «Шанту – Моглев – 16 километров».

– О, я и не знала, что Моглев так близко отсюда! – воскликнула девушка. – Если у вас найдется время, я бы с удовольствием съездила туда на денек.

– Так поедем сейчас же, если вам хочется. Как это ни странно, но я никогда не бывал в этом замке, только видел не раз его кровлю, проезжая по шоссе. Я с удовольствием познакомлюсь с ним.

Они прибыли в Моглев, когда уже смеркалось. Огромный замок с наглухо закрытыми окнами возвышался над окружающей местностью. Ураган, пронесшийся осенью год назад, свалил два гигантских вяза, и они так и остались лежать в высохших рвах.

Лавердюр и его жена вышли из своего домика; на их лицах отразилось крайнее изумление, и они радостно кинулись к Мари-Анж.

– Мадемуазель! Господи! Мадемуазель приехала! Вот уж нечаянная радость! Только не обращайте внимания на наш вид. Смени поскорее каскетку, отец, – восклицала Леонтина Лавердюр.

Она часто моргала, и по ее смуглым морщинистым щекам катились слезы.

Мари-Анж и Лашом обошли замок. Их сопровождал бывший доезжачий, который исполнял теперь обязанности сторожа и управляющего. Все проржавело, подгнило, пришло в запустение. Парадный двор замка зарос сорной травой до самого крыльца.

– Вы уж простите нас, мадемуазель, ведь мы только вдвоем с Леонтиной, нам не под силу управиться, – сказал Лавердюр. – Прошлой весной я тут всю траву прополол, а нынче опять заросло, словно я ничего и не делал. Мы стараемся, сколько хватает сил, хотя бы дом сохранить… Я писал господину барону, что вязы рухнули, и я мог бы их продать, но он ничего мне не ответил.

Проходя под балконом, откуда было сброшено тело Жаклин, бывший доезжачий обнажил голову.

– Какое красивое, какое великолепное место, – восторгался Лашом.

– Мадемуазель и месье Жан-Ноэль собираются поселиться в замке? – спросил Лавердюр. – О да, я сам понимаю, здесь потребуется большая работа.

– Милый мой Лавердюр, – сказала Мари-Анж, – для этого мой брат или я должны породниться с какими-нибудь очень богатыми людьми.

– Ну что ж, это возможно, вполне возможно, наша мадемуазель вполне того достойна… Мы слыхали, что вы теперь служите в Париже, это правда?

– Да, Лавердюр.

– Какая жалость!.. Не угодно ли вам осмотреть внутренние покои?

– Нет, сейчас у меня нет времени. Я еще как-нибудь приеду, – ответила Мари-Анж.

Ее охватила глубокая печаль, и она упрекала себя за то, что приехала. «И зачем только, зачем мне вздумалось снова все это увидеть? – говорила она себе. – Эту опустевшую псарню, пустые каретные сараи, все это мертвое жилище, это безмолвие… Владеть историческим замком и быть манекенщицей – какая насмешка!»

– Так как же поступить с вязами? – спросил Лавердюр.

– Разумеется, продайте их.

– Да вот еще, как быть с Командором? Помните, это лошадь господина графа Де Вооса, – сказал Лавердюр, немного замявшись. – Ума не приложу, что с ним делать, зря только на конюшне стоит. Теперь, когда нет собак…

– Продайте и его, – проговорила Мари-Анж. – Я уверена, что брат никогда в жизни не сядет на эту лошадь.

Лавердюр быстро взглянул на Мари-Анж своими маленькими серыми глазами и тут же опустил их.

Мари-Анж открыла сумочку.

– Мне бы хотелось, чтобы отслужили мессы по отцу и по маме.

– А их служат, их все время служат, мадемуазель, и в годовщину смерти, и в дни рождения, и в дни ангела. И по покойному господину маркизу мессы служат.

– Но вы никогда не ставите это в счет, Лавердюр.

– О, неужели вы, мадемуазель, думаете… – воскликнул старый доезжачий.

Мари-Анж всунула ему в руку кредитку.

На обратном пути девушка долго молчала.

– Не думаю, что во мне живет инстинкт материнства, – внезапно проговорила она.

– Почему вы об этом сказали? – удивился Лашом.

– Потому что вы сами меня спросили.

Теперь умолк Симон. Спустя некоторое время он спросил:

– Почему вы не добиваетесь, чтобы замок Моглев был включен в число исторических памятников? Если хотите, я займусь этим. Нельзя же допустить, чтобы он превратился в руины.

Девушка ничего не ответила. Ему показалось, что она вытирает слезы.

– Мари-Анж, милая Мари-Анж, отчего вы так печальны? – воскликнул Лашом.

Не выпуская руля, он притянул ее голову к себе и прикоснулся губами к волосам девушки.

 

 

Никогда еще Мари-Анж не чувствовала себя так одиноко, так сиротливо, как в этой комнате, где валялась пудреница, забытая другой женщиной. Ночью шумели на ветру темные липы и беспрестанно ухала сова – все это создавало вокруг дома атмосферу унылой враждебности. В сумраке камин казался входом в какую-то заколдованную пещеру; два медных шара на подставке для дров слабо мерцали во тьме.

Мари-Анж зажгла лампу у изголовья. В открытое окно проникла летучая мышь и принялась кружить в алькове.

«Если потушить свет, она улетит», – решила Мари-Анж. Она повернула выключатель, и спальня снова погрузилась во мрак. Ночь была теплая, мягкая, но девушку знобило.

«Зачем я сюда приехала?.. И зачем я отправилась в Моглев?.. Я сама никому не приношу счастье, и мне никто счастье не приносит… Даже Жан-Ноэль во мне не нуждается. Господи, как я одинока, как одинока! Зачем я родилась на свет, ведь жизнь моя так безрадостна!»

Если бы она могла хотя бы поплакать или уснуть и согреться. Она так нуждалась в сильных мужских руках – руках отца или руках брата, ей так нужно было, чтобы кто-то родной защитил ее своей грудью от враждебного мира.

Девушке вдруг почудилось, что тело ее стало невесомым, сжалось, съежилось, стало таким крохотным, что казалось, она теперь вся целиком могла бы уместиться на ладони. Не задремала ли она на мгновение? Мари-Анж отбросила одеяло и села в постели, сердце ее колотилось, кровь стучала в висках.

«Мне плохо, мне здесь очень плохо… Но не могу же я разбудить Лашома и сказать ему, что хочу уехать…»

В библиотеке Симон, распустив галстук и сунув ноги в домашние туфли из синей кожи, работал или, вернее, полагал, что работает. Он привез из Парижа несколько папок с важными делами и груду политических журналов, которые собирался прочесть. Но в тот вечер он раскрыл лишь одну папку, где хранились его собственные «Мысли о власти».

Он писал эту книгу урывками, внося туда то, о чем не мог говорить в своих речах. Лишний козырь на тот случай, если в один прекрасный день, когда ему уже нечего будет больше желать, он вздумает стать академиком…

«Я воображал, что нуждаюсь в отдыхе, – говорил он себе. – Но нет, редко я чувствовал себя таким бодрым, таким деятельным… Эта девочка внушает мне желание писать, это бесспорно. Ее присутствие благотворно влияет на меня, и, потом, ей понравилось здесь, это было сразу заметно. Ведь она сразу же пошла в сад за цветами».

Его взгляд упал на букет ирисов и ромашек, стоявший на письменном столе.

«За неделю я, пожалуй, завершу свою книгу… Кстати, а почему бы мне не жениться на Мари-Анж? Конечно, разница в возрасте между нами огромная… Но ведь именно благодаря этой девушке я наконец порвал с Сильвеной. Сама о том не подозревая, она оказала мне услугу, значит, она всегда будет приносить мне удачу. Я могу ждать от нее только добра…»

Он внес исправления в свои последние афоризмы о тяжком бремени оружия, толкающем народы к смерти…

И вдруг Симон заметил, что почти бессознательно пишет на белом листке бумаги слова, которые громко пели в его душе:

 

В ее глазах голубизна

И озорство лучится светом дивным.

Два взора наши слиты воедино…

Так людям Рай дано познать[51].

 

«Сколько лет, сколько лет я уже не писал стихов! Мне даже и в голову это не приходило. Просто невероятно! – подумал он. – Впрочем, глаза у нее вовсе не голубые, а зеленоватые…»

В дверь постучали, и в комнату вошла Мари-Анж. Она была в халате и пижамных брюках. Симон инстинктивно прикрыл листок со стихами.

– Что случилось, Мари-Анж? Вам что-нибудь понадобилось?

– Нет… нет… – пробормотала она. – Может быть, вы дадите мне какую-нибудь книгу. Я увидела, что у вас свет…

Она стояла бледная, с искаженными чертами лица.

– Вам нездоровится?

– Немного. Но это пустяки, скоро пройдет.

– Что я могу для вас сделать? Чего бы вам хотелось?

– Побыть тут минутку, если я вам не помешаю… Простите меня, пожалуйста…

Она опустилась на диван и сидела сдвинув колени, понурившись, закрыв лицо руками; ее каштановые волосы струились между пальцами.

Симон молча наблюдал за нею.

– Все-таки что с вами? Какое-нибудь горе, о котором вы не хотите мне сказать? – спросил он наконец.

Мари-Анж ничего не ответила и продолжала сидеть в той же позе.

– Это ужасно, просто ужасно, чувствовать себя до такой степени одинокой, – вдруг заговорила она, – но поверьте, я впервые не могу справиться с собой. Клянусь вам, до сих пор мне всегда удавалось это скрывать, я прошу извинить меня.

Радостное изумление овладело Симоном. «Так вот оно что… Вот почему она здесь… А я-то робел и никак не решался…»

Самый приход Мари-Анж, ее слова, слезы, которые она пыталась сдержать и которые он принял за свидетельство целомудренного стыда, и эта фраза: «Поверьте, я впервые не могу справиться с собой», – все это Симон истолковал так, как подсказывало ему мужское тщеславие, и был в восторге.

– Но отныне вы не одиноки, Мари-Анж, дорогая, вы это хорошо знаете, – заговорил он чуть охрипшим голосом, обняв ее за плечи.

Она подняла глаза и внезапно поняла, что он совсем не так объяснил себе и причину ее прихода, и ее слова. Но как вывести его из заблуждения? Ведь все обстоятельства против нее.

Руки Симона все сильнее сжимали ее плечи… Она сама – виновница этого недоразумения и если теперь окажет ему сопротивление, он примет ее за взбалмошную или испорченную девчонку, а то и просто за дуру. Он стоял перед ней, совсем близко, с развязанным галстуком и в синих домашних туфлях. Поздно уже было думать о том, красив он или уродлив. Перед ней торчал его круглый живот, и Лашом показался ей чудовищным – то была какая-то плотная, тяжелая масса, наделенная грубой силой…

Спасаясь от одиночества, она жаждала не мужского, а человеческого участия, но участие мужчины всегда оборачивается подобным образом…

В голове у нее промелькнула картина: борьба, обидные слова, крушение дружбы, которой она дорожила… И все это – только для того, чтобы оказаться в еще более мучительном одиночестве в комнате, где в камине поблескивала медная подставка для дров, похожая на грозное орудие колдуний.

«В конце концов, я ни перед кем не должна отчитываться… Никому до меня нет дела… Мы никогда не вернемся в замок Моглев… Жан-Ноэль – в Италии, и с кем!..»

Когда Симон опрокинул ее на диван, Мари-Анж покорилась, как утопающий покоряется течению. Она не оказала сопротивления, которого он ожидал. Только чуть приподнялась на локтях – и пижамные брюки легко соскользнули с ее бедер.

И быть может, потому, что она не ждала радости от этих объятий, потому, что нервы ее были крайне напряжены, потому, что прежде все это не приносило ей никакого удовольствия, а также потому, что Симон обладал большим опытом в делах любви, Мари-Анж впервые познала в эту ночь то, чего она тщетно искала в близости с другими мужчинами.

Ее пронзило острое ощущение блаженства. Оно обрушилось на нее неожиданно, как смерть, когда человека сбивает с ног внезапно вылетевшая из-за угла машина или ранит просвистевшая во мраке пуля. Она ощутила сильный шок, и ей почудилось, будто у нее раскалывается голова. Долгий пронзительный крик прорезал ночную тишину, и она только тогда поняла, что крик этот вырвался из ее груди, когда испуганный Симон зажал ей рот рукою. Потом она подняла голову, растерянно поглядела вокруг широко раскрытыми глазами и снова упала навзничь, вопрошая себя, исцелится ли она когда-нибудь от этой волшебной боли, замедлит ли когда-нибудь ее обезумевшее сердце свой неистовый бег?

«Оказывается, я вовсе не холодная женщина, теперь я хорошо знаю… Но почему я поняла это именно с ним?» – спрашивала она себя.

А Симон между тем думал: «Оказывается, она – не девственница… А почему, собственно, она должна была хранить целомудрие? Каким надо обладать невероятным самомнением, чтобы вообразить, что потерять невинность она должна была именно со мною – пятидесятилетним мужчиной с яйцевидным брюшком и лягушачьими глазами. Спасибо еще, что ее юное и свежее тело трепещет от близости со мною. И даже этим я обязан, вероятно, тому, что занимаю пост министра…»

Ему удалось скрыть свое разочарование; но наутро, подойдя к письменному столу, он разорвал на клочки листок бумаги с четырьмя стихотворными строчками и, пожав плечами, бросил их в корзину… «В моем возрасте непозволительно заниматься подобными глупостями…»

Мари-Анж, напевая, спускалась по лестнице. Увидя Симона, она кинулась было к нему, словно хотела обнять. Потом резко остановилась, слегка смутившись. Он пощекотал ее шейку указательным пальцем и спросил:

– Все хорошо, мой зайчик?

Вид у него был менее довольный, чем накануне.

«Должно быть, я ему не понравилась», – решила она.

В полдень Лашом сел в машину и уехал в свой округ, на сей раз один. Он возвратился к обеду в прекрасном настроении. Симон был доволен встречами со своими избирателями, он почти не вспоминал о Мари-Анж и искренне обрадовался, когда увидел, что она сидит на диване, поджав под себя ноги, и читает какую-то книгу. Цветов в комнате стало еще больше.

«Как приятно, что она тут, что тебя встречает девушка с такой чудесной улыбкой, легкой поступью и плавными жестами…»

Вечером он направился к ней в комнату – в ту самую, какую раньше занимали Инесс, Марта и Сильвена… На этот раз Мари-Анж не боялась ни сов, ни летучих мышей, ни медных шаров, поблескивавших в камине. Она была уже подготовлена к тому, что ей предстояло ощутить, и сдержала крик. Но так же, как и накануне, она вцепилась пальцами в плечо Симона и вновь испытала острое напряжение нервов и чувство блаженства, которые – теперь она это знала – были единственным целебным средством от одиночества, они побеждали одиночество так же естественно, как пища и вода утоляют голод и жажду.

Симон уснул рядом с нею, а она тихонько гладила лоб этого уродливого большого ребенка, плешивую голову этого крупного, тяжело дышавшего чудища, погруженного в сон, и удивлялась, что это наполняет ее чувством счастья. «Как странно, он так безобразен, и вместе с тем ему все так хорошо удается! – думала она с улыбкой, испытывая смутное чувство признательности. – Даже спит он замечательно…»

На следующий день Лашом попросил ее позаботиться о завтраке для префекта, а также выбрать обои, образцы которых принес маляр. Он решил наконец привести в порядок свой дом.

«Напрасно, напрасно я позволил ей так вот, сразу, войти в мою жизнь, – говорил себе Симон. – Напрасно, потому что она может занять в ней слишком большое место. Напрасно, потому что я, чего доброго, привяжусь к этой девушке, а сам в ее чувстве не уверен. Неужели я уже боюсь потерять ее?»

В безмятежном покое прошла неделя. Однако Мари-Анж чувствовала, что Симон все время о чем-то думает, но молчит.

«А вдруг он предложит мне стать его женой? – спрашивала она себя. – Я даже не знаю, что ему ответить… Нет, это было бы безумием… Двадцать шесть лет разницы…»

В последний вечер, когда они сидели в библиотеке, Симон неожиданно сказал:

– Мари-Анж, я хочу кое о чем спросить. Не знаю, есть ли у меня на это право, и потому не настаиваю на ответе…

Кровь прилила у нее к щекам, она не поднимала головы. Симон замялся.

«Что ему ответить? Да или нет? – думала Мари-Анж. – Может случиться, я скажу совсем не то, что думаю. Я и сама не знаю, чего хочу… Вот она – решающая минута. Впрочем, я давно ее жду…»

– Мари-Анж, – снова заговорил Симон, – я хотел бы знать, сколько у тебя было любовников.

Она в изумлении подняла голову и поразилась еще больше, увидев выражение лица Лашома. Впервые в жизни перед ней была маска ревности: мнимое спокойствие черт, напряженное ожидание, недоверчивый взгляд и скрытая в нем непоколебимая жестокость…

– Много? – продолжал он.

«Конечно, конечно, – говорила она себе, – я должна была ожидать скорее этого вопроса, чем предложения руки и сердца».

Она поднялась, подошла к столу и поправила цветок, свесившийся через край вазы.

– Кажется, ты сразу и сосчитать не можешь? – снова спросил Симон.

Мари-Анж пожала плечами.

– О нет, – ответила она. – Я просто думаю, почему вы задаете мне этот вопрос.

– Чтобы знать, – отрезал он.

В душе он надеялся, что она ответит: «До тебя я знала лишь одного мужчину».

Он решил изменить форму своего вопроса.

– Сколько тебе было лет, когда это произошло в первый раз? – осведомился он.

– Не так давно. Мне было двадцать лет.

До сих пор Мари-Анж никогда не приходило в голову, что ей надо будет кому-либо отдавать отчет в своих поступках – против всякой логики, единственно потому, что она имела дело с человеком более сильным, чем она. В любопытстве Симона таилась угроза. «Если я откажусь отвечать, он рассердится». Она чувствовала, что преимущество на его стороне, что она зависит от него. Такова была плата за то, что ее спасли от одиночества!

– А кто он был?

– Кто «он»?

– Твой… партнер?

Она мгновение поколебалась, потом, поняв, что ей не удастся избежать допроса, ответила:

– Ну, если вас это интересует, я не вижу причин скрывать. Это был мой дальний родственник, Франсуа де Лобрийер. Я считала, что довольно смешно хранить девственность в двадцать лет. Мне хотелось узнать… Он мне нравился, и я…

– Как долго продолжалось это приключение?

– Четыре или пять месяцев… Мы время от времени встречались, но не регулярно.

– Ну а потом?

Раз уж она начала рассказывать, останавливаться не имело смысла. И она рассказала так же лаконично и холодно о юноше, который работал в рекламном бюро, а после уехал за границу, упомянула о молодом лоботрясе из американского посольства и, наконец, о теннисисте. С ним она познакомилась во время последнего отпуска.

– Ну а с теннисистом… это долго тянулось?

– Совсем не тянулось, – сказала она. – Было только однажды.

Она говорила спокойным, ровным тоном, но на самом деле глубоко страдала. Когда, сходясь с теми мужчинами, она смутно ощущала какую-то вину, то все же не представляла себе, что наказание примет такую форму. Мари-Анж заметила, что при каждом имени Симон машинально загибал палец, как человек, ведущий подсчет.

– Ну а затем?

В глазах Мари-Анж появилось выражение гнева и даже враждебности.

– А затем? – настаивал Симон.

– А затем – вы.

Наступило недолгое молчание. Симон сидел молча, положив на колено руку с четырьмя растопыренными пальцами. Как обычно, в саду ухала сова.

В эту минуту Мари-Анж ненавидела Симона; она ненавидела его прежде всего потому, что ни об одном из своих любовных приключений она не могла сказать: то была настоящая любовь.

И она умолчала о единственном обстоятельстве, которое могло бы смягчить разочарование Симона или придатъ ему иную окраску, – она не сказала, что только с ним впервые ощутила то, чего еще никогда не испытывала.

– Вы, наверно, будете теперь презирать меня, – проговорила она.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.