Глава 40. Пацаны.

Нашли пацанов 7го число только, утром. Хойко нашел, бродивший вокруг и читавший следы. Нашел Хойко свежезарытую яму, в полутора километрах от деревни.

Приехали спецназовцы какие-то, усадили Деда на броню и увезли, не слова лишнего не проронив. Как оказалось потом, пригласили Деда посмотреть – чего в яме той отыщется. Когда привезли обратно – рыдал Диденыч навзрыд, и долго нарыдаться не мог.

***

Бывает – не снятся сны. Или не помнишь ты, чего снилось. Мне же той ночью снилась темная и холодная пустота. Ворочался я, лежа на брошенном в углу нетопленной палатки бронежилете, и не мог из пустоты той вынырнуть, пока не ожила рация под ухом.

- Я-а-ага.

Во рту сухо оказалось, и руки от холода рацию не держали толком.

- На приеме.

- Вставай, пацаны приехали.

Сел кое как, уронив руки на колени, и долго пошевелиться не мог. В голове мутно шумело со сна. Надумал закурить и долго искал спички. Во рту сделалось совсем противно. Полез в бронежилет, и понял, что никогда еще в жизни своей таким усталым не был.

Дневальные на постах вздрагивали, когда проходил я мимо них по спящему батальону, пялились на меня сонными глазами. А я брел, еле ноги переставляя, на стоянку с южной стороны. А дальше на юге, как и всегда – вечной поминальной свечой по всем погибшим на этой земле полыхало зарево горящего газа, так поразившее меня в первую мою ночь в батальоне.

Мишаня сидел на земле, прислонившись спиной к колесу одиноко стоявшей на транзитной стоянке шишиги.

- Сколько время, Миша?

- Три. И-идиоты. С Ха-а-анкалы но-о-очью ехать…

- Ты сам-то вздремнул бы тоже.

Миша отмахнулся.

- Ну и чего говорят?

- Да ни-и-ичего. Че-е-его тут го-о-оворить? Даже вск…, вскры-ы-ытия не де-е-елали. Отмы-ы-ыли только. Ви-и-идно же – ту-у-упо за-а-абили до-о-осмерти.

Закурил по новой. Где-то в батальоне грянул магнитофон, но почти сразу умолк, отчего недовольно заорали бабские голоса. Видно начали уже 8 марта отмечать.

- Дай фонарик, Миша.

Фонарик у Миши был в зажигалке. Сам-то он не курил, но безделушку такую полезную носил с собой всегда.

Узкий луч тусклого голубоватого света заскользил по истертым доскам кузова. Страшно было лучом тем двигать в темноте. Вот вынырнуло одеяло синее армейское. Ладно хоть так, а не на голых досках приехали пацаны. А потом – ноги. Тощие, с нестриженными отросшими ногтями. Синие. А дальше – месиво сплошное…

Я почему-то боялся, что глаза у Еруслана будут открыты. Не было глаз у Еруслана, одни только синие наплывы посреди исчерканного рассечениями лица.

***

Мишаня отходил поссать, и вернулся с двумя драными покрышками от УАЗа. Сели на них уставившись на зарево.

- Мишаня, а ты бывал там? Где газ горит?

- Бы-ы-ывал, ага.

- Как оно там, вблизи?

Мишаня помолчал с минуту, собираясь с мыслями:

- Жа-а-арко. Бли-и-иже ста ме-е-етров – не по-о-одойти. Вы-ы-ыжжено все. А да-а-альше по кру-у-угу – цве-е-еты растут. Кру-у-углый год, го-о-оворят. Красиво.

- Похоже, наверное, на памятник с вечным огнем?..

- По-о-охоже, ага.

***

Вертолет прилетел после обеда. Весь батальон встал вдоль дорожки. К шишиге подогнали косячников с кичи, велели грузить пацанов на носилки. Как только первый из них полез в кузов, Мишаня ухватил его за штаны и высадил обратно на землю. Полез сам, и меня позвал помогать.

Имамгуссейнов одеяла, которыми мы пацанов заботливо укрыли, сбросил и скомандовал:

- Так несите, чтобы видели все!

Понесли. Какая-то баба пошла впереди пошатываясь, и стала разбрасывать под ноги гвоздички, букетом которых так дорожила с самого утра.

Когда я обнимал в последний раз Колю Воронцова, ноги его подкосились. Уткнулся он лицом в мое плечо и прошептал хрипло:

- Яга, мамке-то я чего скажу?..