Глава 8. Когда Хачиун вошел в юрту, предназначенную для ухода за ранеными, Яо Шу поднял глаза

Когда Хачиун вошел в юрту, предназначенную для ухода за ранеными, Яо Шу поднял глаза. Днем больных мужчин и женщин, хорошенько укутанных мехами, везли на телегах. Всегда находился кто-то, кому следовало проколоть нарыв или перевязать рану. Троих человек из тех, что лежали вместе с монахом, он знал. Это были те юноши, которых Яо Шу ранил сам. Монах не разговаривал с ними. Его молчание как будто смущало их, и они отводили глаза.

Добродушно поприветствовав Джучи, Хачиун присел на краешек его постели. Полководец был рад перекинуться с ним парой слов. Во время беседы Хачиун восхищенно поглаживал жесткие складки и сплющенную морду тигровой шкуры, что лежала в ногах у Джучи. И Яо Шу заметил, что двое мужчин были друзьями. Субудай тоже приходил каждый день на рассвете, и Джучи, несмотря на уединение, был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в лагере. Наблюдая с некоторым любопытством за разговором дяди с племянником, Яо Шу пощупал повязку на разбитой ноге и слегка вздрогнул.

Закончив беседу с Джучи, Хачиун повернулся к монаху. Полководец явно не находил нужных слов, чтобы начать разговор. Хачиун знал не хуже других, что подстроить нападение на монаха мог лишь Чагатай, но так же хорошо понимал, что это недоказуемо. Чагатай горделиво расхаживал по лагерю, и многие воины смотрели на юношу, выражая ему поддержку и одобрение. В отмщении эти люди не видели ничего дурного, и Хачиун догадывался, что думает об этом происшествии Чингис. Хан не стал бы считаться с мнением других, а если бы такое случилось, то не лишился бы сна и покоя. Лагерь – это суровый мир, и Хачиун думал, как бы объяснить это монаху получше.

– Кокэчу говорит, что через несколько недель начнешь ходить, – наконец сказал Хачиун.

– Со мной все будет в порядке, генерал. Наше тело – это животное. На мне все заживет как на собаке, – пожал плечами Яо Шу.

– Мне ничего не известно о тех людях, которые напали на тебя, – солгал Хачиун. Яо Шу машинально перевел взгляд на тех троих, что лежали рядом. – Драки в лагере случаются постоянно, – добавил Хачиун, разведя руками.

Яо Шу смотрел на него спокойно, лишь удивляясь тому, что брат хана, похоже, чувствует себя виноватым. Ведь он не принимал в этом никакого участия и мог ли отвечать за Чагатая? Вряд ли. И более того, если бы не появление Хачиуна, монаха могли бы покалечить куда серьезнее. Нападавшие разбежались по своим юртам, унеся с собой раненых. Яо Шу почти не сомневался, что Хачиун мог бы назвать всех их поименно, если бы захотел, и, возможно, даже упомянул бы их родню. Но какое это имело значение? Монголы свято чтили законы мести, а Яо Шу не держал зла на юных глупцов, действующих по указке. Однако монах все же принес себе клятву преподать Чагатаю новый урок, когда придет время.

Монаху было досадно, что его убеждения отошли на второй план, уступив место столь низменному желанию, но он не мог ничего с этим поделать и с нетерпением ждал, когда представится случай. Яо Шу почти не общался с людьми Чагатая, но и они поправлялись, и в скором времени Джучи должен был остаться единственным соседом монаха по больничной юрте. Возможно, в лице Чагатая Яо Шу нажил себе врага, но он видел поединок с тигром. И, глядя на огромную полосатую шкуру на постели Джучи, монах не сомневался, что приобрел еще и союзника. Яо Шу казалось, что тангутская принцесса тоже обрадуется, когда узнает об этом.

Снаружи раздался голос Чингиса, и Хачиун машинально поднялся с постели. Вошел хан, и все сразу заметили, что его лицо сильно опухло и раскраснелось, левый глаз едва открывался.

Оглядевшись по сторонам, хан поприветствовал кивком Яо Шу и обратился к брату. На Джучи хан не обратил никакого внимания, словно того и вовсе не существовало.

– Где Кокэчу, брат? Зуб надо рвать.

Шаман вышел на слова хана, принеся с собой странный запах, от которого Яо Шу скривил нос. Тощего чародея и кудесника монах невзлюбил. Он считал шамана знатоком в лечении переломов, но Кокэчу обходился с больными как с надоедливыми насекомыми и беззастенчиво заискивал перед ханом и его полководцами.

– Зуб, Кокэчу, – пожаловался Чингис. – Пора.

Крупные капли пота стекали по его лбу, и Яо Шу догадался, что хан испытывает острую боль, хотя привычку не показывать свои чувства он возвел в культ. Яо Шу иногда казалось, что эти монголы просто какие-то ненормальные. Боль – всего лишь часть жизни. Боль следовало принимать и стараться понять, но не подавлять и носить в себе.

– Конечно, мой великий хан, – ответил Кокэчу. – Я вырву его и дам еще травы, чтобы снять опухоль. Ложитесь на спину, господин, и откройте рот как можно шире.

Хан неохотно разлегся на последней свободной койке и запрокинул голову так далеко, что Яо Шу смог даже увидеть воспаленную плоть. Монах отметил при этом, что у монголов хорошие зубы. Коричневый обрубок четко выделялся в ряду белых зубов. Яо Шу склонялся к тому, что мясная диета этих людей была источником их силы и жестокости. Сам монах избегал употребления мясной пищи, полагая, что она причина хворей и дурного настроения. Правда, монголы как будто процветали, питаясь только мясом и молоком.

Кокэчу развернул кожаный сверток, в котором хранились маленькие кузнечные щипцы и набор тонких ножей. Чингис покосился на инструменты, но, заметив, что монах наблюдает за ним, взял себя в руки и принял бесстрастное выражение лица, впечатлив монаха своим спокойствием. Хан, видимо, решил расценивать предстоящую пытку как суровое испытание, и Яо Шу оставалось гадать, сохранит ли хан хладнокровие до конца.

Кокэчу щелкнул щипцами и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить дрожащие руки. Заглянув в открытый рот хана, шаман крепко сжал губы, не решаясь взяться за дело.

– Я постараюсь сделать все как можно быстрее, мой господин, но мне придется удалить корень.

– Делай, что надо, шаман. Удаляй, – резко ответил Чингис.

Хан, должно быть, испытывает страшную боль, раз так говорит, решил Яо Шу. Когда Кокэчу прикоснулся к больному зубу, Чингис крепко вцепился в края койки, но потом распластал руки на постели, как будто уснул.

Яо Шу с интересом наблюдал за тем, как Кокэчу сунул щипцы глубоко в рот, пытаясь ухватить осколок. Но они дважды соскальзывали с него, как только шаман сдавливал рукоятки и начинал тянуть. С недовольной гримасой Кокэчу вернулся к своему свертку и выбрал нож.

– Мне придется разрезать десну, господин, – нервно произнес шаман.

Кокэчу заметно дрожал, словно на кон была поставлена его жизнь. И возможно, именно так оно и было. Хан ничего не ответил, но, пытаясь сохранить контроль над телом, снова сжал и расслабил руки. И как только Кокэчу склонился с ножом, с усилием вонзая его в твердую плоть, хан сильно напрягся всем телом. Гной и кровь брызнули в рот, и Чингис, давясь, отпихнул шамана, чтобы сплюнуть кровавую массу на пол, затем снова улегся. В глазах хана Яо Шу видел безумие и тихо восторгался силой воли этого человека.

Сделав еще одно усилие, Кокэчу выдернул нож, затем просунул в рот щипцы, ухватился за обломок и потянул. Шаман едва не упал, когда длинный корень с обломком зуба выскочили наружу. Бранясь, Чингис поднялся с постели и сплюнул еще раз.

– Это не все, господин, – заявил шаман.

Чингис сердито взглянул на него и улегся на прежнее место. Вторая половинка корня вышла наружу быстро, и хан присел, схватившись за больную челюсть. Он явно испытывал облегчение, что все завершилось. Его губы запачкались алой кровью, и время от времени он нехотя сглатывал горечь.

Джучи тоже следил за тем, как отцу удаляют зуб, хотя пытался притворяться, что ничего не видит. Когда Чингис встал, Джучи упал на постель и принялся разглядывать березовые жерди, подпиравшие свод юрты. Яо Шу думал, что хан так и уйдет, не поговорив с сыном, но был удивлен, когда Чингис задержался и похлопал Джучи по ноге.

– Уже ходишь? – спросил Чингис.

Джучи медленно повернул голову.

– Хожу.

– Значит, и в седле можешь сидеть.

Чингис заметил меч с головой волка на рукояти. Джучи все время держал клинок в поле зрения и, быстро протянув к нему правую руку, сжал рукоять в кулаке. Меч лежал поверх тигровой шкуры, и Чингис не удержался и провел рукой по ее жесткому меху.

– Раз ходишь, значит, можешь скакать, – повторил Чингис. Теперь он мог бы развернуться и уйти, однако что-то остановило его. – Мне даже показалось, что эта кошка разорвет тебя на куски, – сказал он.

– Это едва не случилось, – ответил Джучи.

К его удивлению, отец ему улыбнулся, показав красные зубы.

– Все-таки ты одолел эту зверюгу. Ты получишь тумен, и мы пойдем на войну.

Яо Шу понял, что хан пробует навести мосты в отношениях с сыном. Джучи будет командовать десятью тысячами воинов. Хан оказывает ему огромное доверие, заслужить которое очень непросто. Но к сожалению Яо Шу, мальчишка ответил дерзостью:

– Какой еще награды я мог бы ожидать от тебя, повелитель?

Последовало напряженное молчание, потом Чингис недоуменно пожал плечами и продолжил:

– Что ж, мальчик. Я дал тебе больше, чем нужно.

Минули дни, и лавина повозок, табунов и отар вылилась с гор на равнины. К югу и западу лежали города, которыми правил шах Мухаммед. Племена слышали о том оскорблении, которое нанесли их хану, и все знали об убийстве послов. Возмездие давно стало их вожделенной целью.

Оставив позади холодные горы, разведчики разлетелись во все стороны от основной массы кочевников. Военачальники бросили кости, чтобы разыграть право вести тумен в первый рейд. И поскольку Джебе выпало четыре коня, спор выиграл он. Узнав об этом, Чингис вызвал преемника Арслана к себе, чтобы сделать необходимые распоряжения. Джебе нашел хана в окружении его братьев, все были поглощены обсуждением планов предстоящей войны. Заметив наконец стоящего в дверях молодого человека, хан подозвал его кивком, почти не отрывая глаз от новеньких карт, расчерченных углем и чернилами.

– Темник, мне сведения нужны больше, чем горы трупов, – сказал Чингис. – Шах может укрыться в таких же больших городах, как в Китае. Необходимо встретить его армию раньше и навязать наши условия. А до того дня мне нужно все, что ты сможешь узнать. Если в городе меньше двух тысяч воинов, пусть сдаются. Отправь ко мне ремесленников и купцов – они хоть немного знают эту страну.

– Великий хан, а если они не сдадутся? – спросил Джебе.

Хасар ухмыльнулся, не отрываясь от карт, но желтые глаза хана поднялись на полководца.

– Тогда очисти путь, – ответил Чингис.

Когда Джебе развернулся, чтобы уйти, Чингис тихонько свистнул. Джебе развернулся назад и вопрошающе посмотрел на хана.

– Теперь это только твои воины, Джебе, не мои и не чьи-то еще. Поначалу они будут приглядываться к тебе. Помни об этом. Я видел, как воины ломались и бежали, но потом побеждали при совершенно неравных шансах. И все потому, что поменяли их командиров. Запомни, Джебе, никто не сделает эту работу за тебя. Ясно?

– Да, повелитель, – ответил Джебе.

Он изо всех сил старался скрыть свой восторг, хотя чувства переполняли его и голова шла кругом. Это была его первая самостоятельная операция. Десять тысяч человек будут подчиняться ему одному, их жизнь и честь будут только в его руках. Чингис улыбнулся украдкой, не сомневаясь в том, что ладони молодого человека намокли от пота, а сердце готово было выпрыгнуть вон.

– Тогда вперед, – сказал напоследок хан, возвращаясь к своим картам.

Весенним утром Джебе выступил во главе десятитысячного войска ветеранов, жаждущих прославить имя своего командира. Уже через несколько дней мусульманские купцы начали стекаться в лагерь, словно сам дьявол подгонял их.

И было множество желающих обменять и продать сведения этой неизвестно откуда взявшейся силе, и Чингис приветливо принимал толпы торговцев в ханской юрте, а затем отпускал их с мошнами, полными серебра. А за их спинами медленно разгорался пожар.

Джучи присоединился к своим воинам спустя два дня после того, как Чингис навестил его в юрте для раненых. Выйдя из полуторамесячного заточения, Джучи исхудал и побледнел, но сел верхом на любимого коня, невзирая на боль. Повязки с левой руки еще не сняли, а незажившие до конца раны на ногах то и дело давали о себе знать, но, подъезжая к рядам воинов, Джучи улыбался. Узнав, что он скоро прибудет, его люди выстроились поприветствовать своего командира и первенца хана. Сохраняя строгое выражение лица, Джучи концентрировал внимание на собственной слабости. Подавая приветственный знак, он поднял руку, и хор мужественных голосов восславил благополучное выздоровление Джучи и его победу над тигром, шкуру которого тот постелил под седлом на спине своего коня. Отныне высушенная пасть будет рычать на рукоять меча с головой волка.

Заняв свое место в переднем ряду, Джучи развернул коня и обернулся на армию, которую доверил ему отец. Из десяти тысяч воинов более четырех были родом из Цзинь. Они сидели в седле, как монголы, и носили монгольские доспехи, но Джучи знал, что стреляют из лука они не так быстро и не так хорошо, как его соплеменники. Еще с пару тысяч мужчин происходили из тюркских племен, что кочевали севернее и западнее монголов. Однако в отличие от последних эти темнокожие люди хорошо знали среднеазиатские страны. Джучи показалось, что отец умышленно дал ему этих людей, отличающихся более слабым темпераментом, хотя и они были жестоки, любили борьбу и охоту. И Джучи был ими доволен. Последние четыре тысячи происходили из племен найманов, ойратов и джаджиратов. Окинув взором их ряды, Джучи как будто заметил слабость в их хмурых лицах. Монголы знали, что Джучи не был любимым сыном Чингиса, возможно, даже не был его сыном вообще. И Джучи прочел на их лицах оттенок сомнения, да и приветствовали они его не так восторженно, как остальные.

Джучи чувствовал, как по телу струится энергия, собирая всю его волю воедино. Сейчас ему хотелось, чтобы раненая рука заживала подольше. Но он видел, как Субудай превращал разрозненных людей в коллектив, и жаждал поскорее взяться за дело.

– Я вижу перед собой мужей, – начал Джучи. Голос его звучал твердо, но многие ухмыльнулись. – Я вижу воинов, но пока не вижу здесь армии.

При этих словах ухмылки на лицах стали исчезать, а Джучи показал им на широкую лавину телег, катящихся с гор перед ними.

– У нашего народа достаточно мужчин, чтобы не подпускать волков, – заявил он. – Сегодня вы пойдете со мной, и я посмотрю, что я смогу из вас сделать.

Джучи ударил пятками по бокам коня, хотя ноги уже начинали болеть. Десятитысячное войско двинулось следом за ним на равнины. Джучи подумал, что будет гонять их, пока они не ослепнут от изнеможения или, по крайней мере, пока будет в силах переносить боль в ногах. А он будет терпеть. Как терпел всегда.

Отрар – жемчужина в ожерелье городов Хорезма – с давних пор богател на перекрестках древних империй. Почти тысячу лет этот город охранял северные границы страны, получая свою долю богатств, что стекались на запад по торговым путям. Высокие стены служили надежным прикрытием для тысяч кирпичных домов. Некоторые из них имели три этажа. Чтобы защититься от палящего солнца, дома красили в белый цвет. Улицы города всегда кишели людьми и предлагали самые удивительные товары со всего мира, на любой вкус и кошелек. Правитель города Иналчук каждый день раздавал милостыню в мечети и делал публичные заявления о своей преданности учению пророка. Но вдали от посторонних глаз он распивал запретное вино и содержал гарем, где предавался утехам любви с рабынями самых разных национальностей.

По мере того как солнце клонилось к холмам и воздух наполняла прохлада, мужчины и женщины расходились по домам и улицы Отрара понемногу теряли свою кипучую энергию. Отерев глаза от пота, Иналчук сделал выпад в сторону своего учителя фехтования. Этот человек не был глуп, и порой Иналчук подозревал, что учитель позволяет своему господину заработать очки. Наместник не возражал, пока тот сохранял благоразумие. Как только учитель подыгрывал ему чересчур очевидно и открывался, Иналчук бил сильнее, оставляя на его теле рубец или синяк. Это была игра. Все на свете было только игрой.

Краем глаза Иналчук заметил появление главного писца. Тот вошел во внутренний двор и остановился в ожидании хозяина. В наказание за невнимательность учитель улучил момент, чтобы нанести удар, но Иналчук успел отскочить, а затем низким выпадом всадил тупое острие клинка в живот своего противника. Учитель тяжело упал, и градоправитель залился смехом.

– Знаю я твои уловки, Акрам, и не собираюсь тебя поднимать. Хватит с меня и одного раза.

Учитель улыбнулся и вскочил на ноги. Поскольку уже темнело, Иналчук поклонился учителю и передал ему клинок.

Когда солнце село, в небе над Отраром разнеслись голоса муэдзинов, воздававших благодарение Аллаху. Пришло время вечерней молитвы, и дворик начал заполняться домочадцами. Они расстилали рядами молитвенные коврики и, опустившись на них, склоняли головы. Когда собрались все, Иналчук занял свое место в первом ряду, и все волнения и заботы исчезли.

Пока совершали обряд и бормотали в унисон слова молитвы, Иналчук с нетерпением ждал, когда завершится дневной пост. Рамадан уже близился к концу, и даже такой влиятельный человек, как он, не мог нарушить запрет. Рядом, точно птицы, щебетала прислуга, и градоправитель предпочитал не давать им улик, которые они могли бы использовать против него самого в суде шариата. Скорчившись на коврике и отбивая земные поклоны, правитель думал о том, каких женщин взять ему с собой в баню. Хотя священный месяц еще не истек, все дозволялось после заката. По крайней мере, в собственном доме он мог быть властителем. И наместник уже представил, как накапает меду на спину своей нынешней фаворитке, когда присоединится к ней.

– Аллах акбар! – громко произнес он.

Бог велик. И правитель снова подумал, что мед – превосходная вещь, истинный дар Аллаха всему человечеству. И если бы не начавшая полнеть талия, Иналчук ел бы этот дар каждый день. Но всякое удовольствие как будто имело цену.

Как истый образчик благочестия и пример своим домочадцам, он отбил последний поклон. Во время молитвы солнце совсем скрылось за горизонтом, и правитель умирал от голода. Скрутив молитвенный коврик, Иналчук быстро зашагал через двор и исчез за дверями дворца. Писец последовал за своим господином.

– Где войско хана? – спросил наместник через плечо.

Писец, как обычно, зашуршал пачкой бумаг, хотя Иналчук не сомневался, что его главный помощник и так знает ответ. Заед бин Салех состарился на службе, однако возраст еще не затуманил его разум.

– Хвала Аллаху, монгольская армия движется медленно, господин, – ответил Заед. – Они растянулись по всему пути в горы.

Иналчук нахмурил брови. Видение намазанной медом нежной кожи покинуло его воображение.

– Их больше, чем мы предполагали?

– Возможно, сто тысяч воинов, господин, хотя при таком количестве телег легко ошибиться. Неверные ползут по земле, как гигантская змея.

– Даже у такой змеи, как эта, только одна голова, Заед. Если хан – помеха, я поручу ассасинам убить его, – улыбнулся Иналчук, представив себе змею.

Писец криво улыбнулся, обнажив зубы, желтоватые, как слоновая кость.

– Я бы скорее поцеловал скорпиона, чем связался бы с этими шиитскими мистиками, господин. Они опаснее своих кинжалов. Разве они не отрицают халифов? Думаю, они не настоящие мусульмане.

Иналчук рассмеялся и похлопал писца по плечу.

– Ты, кажется, боишься их, мой Заед? Но их можно купить, и лучше их никого не найти. Разве это не они положили отравленную лепешку на грудь Саладину, пока тот спал? Вот что самое главное. Они делают то, что обещают, а вся эта мистика лишь для отвода глаз.

Заед недоуменно пожал плечами. Ассасины сидели в своих горных замках, и даже шах не мог заставить их убраться оттуда. Они поклонялись смерти и насилию, и писцу казалось, что его господину не следует говорить о них так открыто даже в собственном доме.

Писец надеялся, что после его осторожного укора Иналчук замолчит, однако правителя посетила новая мысль. И он продолжил:

– Ты ничего не сказал о вестях от шаха Мухаммеда. Неужто он до сих пор ничего не ответил?

– Подкрепление пока не прибыло, господин, – покачал головой Заед. – Мои люди ожидают их на юге. Я сообщу, как только они появятся.

За разговором они добрались до банного комплекса дворца. Заеду, как и всем другим рабам-мужчинам, запрещено было входить внутрь, а потому Иналчук задержался возле дверей, обдумывая распоряжения.

– Мой кузен располагает армией более чем в миллион человек, Заед. Этого больше чем достаточно, чтобы раздавить кочевников вместе с их телегами и дохлыми козами. Отправь новое послание и скрепи моей личной печатью. Напиши, что… двести тысяч монголов прошли через горы. Надеюсь, он поймет, что мой гарнизон способен только показать им свои пятки.

– Возможно, шах придерживается того мнения, что они не станут нападать на Отрар, господин. Есть другие города, которые не имеют таких стен, как у нас.

Иналчук вздохнул с досадой и погладил умасленную кучерявую бороду.

– А куда еще они могут пойти? Ведь именно здесь, на рыночной площади этого города, ханских послов обезглавили, а потом свалили их головы в кучу по самый пояс высотой. Разве я действовал не по указанию моего дорогого кузена? Я следовал его приказам, полагая, что его армия будет готова отбросить монголов назад в их степи. И теперь я обращаюсь к нему, а он до сих пор медлит.

Писец не ответил. Стены Отрара еще никому не удавалось разрушить, но арабские купцы, возвращавшиеся из Китая, рассказывали, что монголы используют стенобитные машины и стирают с лица земли целые города. Вполне вероятно, что шах решил испытать силу монгольского хана на гарнизоне Отрара. И хотя в городе стояли двадцать тысяч солдат, Заед не чувствовал себя в безопасности.

– Напомни моему брату, что я спас ему жизнь, когда мы были детьми, – добавил Иналчук. – Он так и не вернул мне свой долг.

Писец склонил голову.

– Ваше послание доставят, господин. Я прослежу, чтобы взяли самых быстрых коней.

Иналчук быстро кивнул и скрылся за дверью. Когда он ушел, Заед только нахмурил лоб. Его хозяин, точно изголодавшийся кобель, будет предаваться любви до рассвета, а заниматься организацией обороны снова придется его рабам.

Заед не понимал плотских желаний, как не понимал и людей вроде ассасинов, которые ели липкие коричневые шарики из гашиша, отчего совершенно лишались страха и терзались страстным желанием убивать. Когда Заед был молод, телесная страсть мучила и его, однако благословенная старость принесла облегчение от плотских стремлений. Планирование да науки были его единственной радостью в этой жизни.

Писец смутно осознавал, что должен поесть, дабы поддержать силы в продолжение долгой ночи. Сто его шпионов следили за продвижением монгольского войска, и старик каждый час получал от них донесения. Услышав за дверью ритмичное покрякивание своего господина, Заед покачал головой, словно капризный ребенок. Подобное поведение, когда мир готов был рухнуть, казалось непостижимым. Заед не сомневался, что шах Мухаммед имел намерение стать вторым Саладином. Иналчук был тогда только ребенком, но Заед еще помнил правление великого султана. Старик лелеял воспоминания о том, как отряды Саладина проходили через Бухару, отправляясь на завоевание Иерусалима. То были славные времена!

Шах не позволит Отрару пасть – в это Заед твердо верил. Под знамена шаха встало много князей, но все они только и ждали его ослабления. Проклятие всех сильных мира – в вероломстве его вассалов. Поэтому шах не сдаст процветающий город. Если Чингис будет остановлен под Отраром, у шаха появится возможность покорить мир.

Заметив, что страстные крики хозяина стали громче, Заед вздохнул. Он не сомневался, что Иналчук заглядывается на шахский трон. И если удастся быстро разбить монголов, то, возможно, этот трон будет вполне досягаем.

После захода солнца стало прохладно. Погруженный в мысли, Заед едва ли видел, как рабы зажигают масляные лампы, наполняя коридор светом. Он не чувствовал усталости. Ему требовалось совсем чуть-чуть времени, чтобы выспаться, и в этом он тоже усматривал благословение старости. Писец зашаркал в ночном полумраке, обдумывая тысячу вопросов, которые нужно решить до рассвета.