Тюлевая юбка

Повернув ключ, я стала ждать. Через некоторое время дверца сама собой отворилась, очень медленно, словно кто-то надавил на нее изнутри. Затем платяной шкаф выбросил черную тюлевую юбку, и дверца остановилась. Я повторила это множество раз. Всякий раз мамина тюлевая юбка из магазина на Микаэльсгатан вела себя, словно живая.
Это праздничная юбка, которую никогда не надевают, или, скорее, это десять или сто прозрачных праздничных юбок — одна над другой, это целая гора тюля, или дождевая туча, или, быть может, траурная одежда. Я влезла в шкаф под юбку и заглянула вверх в нее, и теперь она стала кабиной лифта, исчезавшей в темноте. Я чуточку потянула ее за подол. Тогда тюлевая юбка, слабо шурша, соскользнула мне на голову. Я слышала, как вешалка колышется и хрипит в шкафу. Я долго сидела тихо и пряталась. Потом я вылезла из шкафа, а юбка последовала за мной.
Я продолжила свой путь по коридору, окутанная дождевой тучей, которая шуршала и бормотала вокруг меня и, когда прижималась к моему лицу, казалась шероховатой. Дома никого не было. Когда я вошла в мастерскую, туча немного рассеялась, стала прозрачной и я увидела ножки скульптур и вращающихся шкивов, но все вместе взятое было серо-черным, как при солнечном затмении. Каждый цвет был затемнен, и на него словно накинули траурную вуаль, да и мастерская казалась совершенно новой, такой, в какой я никогда прежде не бывала.
Я поползла. Внутри юбки было жарко, а иногда я вообще ничего не видела. Тогда я начинала продвигаться в новом направлении, и предо мной снова открывались туннели черного света, и все время шумел дождь.
Я подползла прямо к большому рабочему зеркалу папы, стоявшему на полу против ящика с гипсом. Большое черное мягкое животное двигалось прямо мне навстречу.
Я стала осторожной и остановилась. Животное выглядело бесформенным. Оно было одним их тех, что могут, распростершись, медленно заползать под мебель или превращаться в черный туман, который все сгущается и сгущается, пока не станет липким и не начнет плотно обволакивать тебя.
Я позволила животному чуточку приблизиться и вытянула руку. Рука поползла по полу и быстро вернулась назад. Животное подползло еще ближе. Внезапно испугавшись, оно быстро прыгнуло наискосок и остановилось.
Тут испугалась я. Я все время не спускала с него глаз. Теперь оно шевелилось так медленно, что не видно было, движется оно навстречу или нет. Только иногда контуры его менялись, и черный живот утюжил цементный пол. Мне стало трудно дышать. Я знала, что мне надо убежать и спрятаться, но я не могла. Теперь оно снова покатилось наискосок к стене и больше не показывалось. Оно пряталось в разном хламе за вращающимися шкивами, оно находилось где-то среди мешков с гипсом и могло появиться откуда угодно. В мастерской стало смеркаться. Я знала, что сама выпустила это животное, и мне долгое время не удастся его поймать.
Очень медленно поползла я к стене и начала скользить мимо книжной полки. Я приблизилась к занавеске и продолжала свой путь под рабочей скамьей. Там было тесно. Все больше и больше тюля наползало мне на лицо, в глаза, в рот, и чем дальше я продвигалась, тем хуже становилось.
В конце концов я застряла. Я завернулась в кокон из черного тюля, пахнувшего пудрой и пылью, и оказалась в совершенной безопасности. Только через год удастся мне снова выбраться отсюда, осмотреться и решить, стоит ли это делать.
Если меня не озарит какая-нибудь идея, я снова заползу в кокон и останусь там и впредь.
А в мастерской огромное животное отправилось на охоту. Оно выросло и превратилось во множество животных. Они обнюхивали все вокруг, и поводили носом, и отбрасывали длинные тени по полу. Каждый раз, когда они окликали друг друга, их становилось все больше, до тех пор пока они не заполнили всю мастерскую. Они простирались у ног скульптур. Они прокрадывались в спальную и прыгали в кровати, так что там оставались глубокие отпечатки их лап.
Под конец они все вместе уселись на окно мастерской и, глядя на гавань, беззвучно завыли.
Тут я поняла, что они — не опасны. Разумеется, они слышали, как другие животные воют на островке Хёгхольмен. Островок этот виделся им, словно тень по другую сторону льда, и они были вне себя. Бесконечная печаль; темный островок, полный снега, и холодных клеток, и бродивших туда и обратно, туда и обратно животных, которые только и делали, что выли.
Я вылезла задом наперед из-под рабочей скамьи и заметила, что на голове у меня мамина праздничная юбка и что она вся в клочьях пыли, так что я сбросила ее с себя и стала бегать вокруг, повсюду зажигая свет. Я зажгла свет в мастерской, и в гостиной, и в спальной и распахнула несколько окон. У меня было ужасно много дел, я открыла двери тамбура и тянула вниз занавеску, я залезала на стулья и открывала печные вьюшки, и сотни черных животных все время прыгали мимо меня во все стороны.
Поднялся сильный сквозняк, и ветер проносился по всем комнатам прямо из гавани и уносился через крыльцо на волю. И великое множество животных стало выбегать из дома, пока не осталось больше ни одного. Они смеялись, убегая.
В конце концов стало совсем тихо и я подумала: «Хо-хо, да-да, обо всем надо позаботиться». Но теперь все прояснилось.
Я положила мамину праздничную юбку в шкаф и заперла его. Потом пошла в гостиную и глянула на снежный сугроб. Он длинной кривой линией очень красиво лежал на полу и медленно рос. Влетая через окно, снежинки шептались. На островке Хёгхольмен все животные успокоились и больше не выли, потому что у них появилась хорошая компания. Гардины на окнах развевались, а некоторые рисунки на стенах чуточку приподнялись. В комнате похолодало, и она словно приобрела новый вид, а я чувствовала себя спокойно и думала, что я все очень хорошо устроила.
Собственно говоря, я лишь сделала то, что должен был сделать каждый добропорядочный гражданин. По-моему, кто угодно может выпустить на волю опасность, но вся штука в том, чтобы суметь найти для нее потом другое место.

СНЕГ

Когда мы подошли к какому-то чужому дому, снег начал падать по-новому. Множество усталых старых туч столпились над нашими головами и, как им заблагорассудилось, извергли сразу же огромную массу снега.
То не были обыкновенные хлопья снега, они падали прямо вниз большими слипшимися между собой льдинами, они тут же сжимались, быстро опускаясь вниз. И были они не белыми, а серыми. Мир казался тяжелым, как свинец.
Мама внесла в дом чемоданы, потопала ногами на коврике у двери и стала говорить, говорить и говорить о том, как, по ее мнению, весело, что все выглядит таким другим и непохожим...
Я же не произносила ни слова, так как чужой дом мне не понравился. Я стояла у окна и смотрела, как падает снег, но он был ошибочный, не настоящий. Он был не таким, как в городе. Там его белыми и черными хлопьями заносит ветром на крышу или же он падает, божественно спокойный, описывая красивые дуги над окном гостиной. Весь ландшафт казался также опасным. Он простирался, обнаженный и открытый, и заглатывал снег, а деревья стояли черными рядами, уходившими в никуда. На краю света виднелась узкая лесная опушка. Все было ошибочным и не настоящим. В городе должна быть зима, а за городом лето. Мы же во всем пребывали на ошибочной, не настоящей стороне.
Дом был большой и пустой. Здесь оказалось слишком много комнат. Все выглядело очень чисто, и ты не слышал своих собственных шагов, так как ковры были большими и мягкими, как мех.
Когда ты стоял в какой-либо комнате, издалека виднелась целая анфилада помещений, и это производило грустное впечатление: похоже на поезд, который вскоре должен отойти и выключает свои огни над перроном. Самая последняя комната была темной, будто ты находился внутри туннеля, без единого слабого мерцания золотых рам и блеска висевшего высоко на стене зеркала. Все лампы светили мягко и туманно, образуя небольшой кружок света. И не было слышно шагов, когда ты бежал.
На улице все обстояло точно так же. Мягко и неопределенно. А снег только и делал, что все падал и падал.
Я спросила, почему мы живем в чужом доме, но не получила сколько-нибудь вразумительного ответа. Та женщина, что готовила еду, почти никогда не показывалась и не болтала.
Она незаметно входила, а потом так же незаметно выходила. Дверь снова беззвучно закрывалась и долгое время раскачивалась, пока все снова не стихало. Я демонстрировала свою неприязнь к дому тем, что не произносила ни слова.
После полудня снег стал еще более серым и падал хлопьями, прилипая к стеклам окон, и стекал вниз и снова появлялись из сумерек хлопья снега, и все повторялось сначала. Они походили на серые руки с сотнями пальцев. Я попыталась все время смотреть на большую снежинку, пока она опускалась вниз; она как бы распустилась и падала все быстрее и быстрее. Затем я уставилась на следующую, и она тоже падала, и еще на следующую, следующую... и в конце концов у меня заболели глаза и я испугалась.
Во всех комнатах было жарко, тут располагались комнаты для множества людей, но нас было только двое. Я ничего не сказала.
Мама радовалась, она бегала вокруг и кричала:
— Как мирно и спокойно! Как тепло!
А потом она уселась за большой полированный стол и принялась за работу. Мама убрала кружевную скатерть, разложила все свои иллюстрации и открыла бутылочку с тушью. Тогда я поднялась вверх по лестнице. Та трещала и скрипела и издавала множество звуков, которые бывают у лестниц, когда целая семья ходит по ним долгие годы. Это хорошо, так и надо делать. Тут уж знаешь точно, какая ступенька трещит, а какая беззвучна, и на какую надо встать, если не хочешь, чтобы тебя услыхали. Единственное — эта лестница была не наша.
Ею пользовалась совсем другая семья. Поэтому я считала эту лестницу жуткой. В верхнем этаже точно так же мягким светом горели все лампы, и во всех комнатах было тепло и чисто, а двери открыты. Только одна единственная дверь оказалась заперта. Там было холодно и темно, и там находился чердак, где в ларях и в сундуках лежали вещи чужой семьи, а мешочки, защищающие вещи от моли, висели длинными рядами и чуть заиндевели сверху.
Тут я услыхала, как падает снег. Он падал все время — мягкий и угрожающий, шепчущий и шелестящий, а в одном углу он даже улегся на пол.
Присутствие другой семьи чувствовалось наверху повсюду, так что я прикрыла дверь чердака, спустилась обратно вниз и сказала, что хочу спать. Собственно говоря, спать я вообще не хотела. Но подумала, что так будет лучше. Мне не надо будет ничего говорить. Кровать оказалась широкой и пустынной, как здешний ландшафт. Покрывало было тоже словно рука. Ты опускался и опускался на дно мира, ведомый большой мягкой рукой. Все было не так, как дома, да и не так, как где-либо.
Утром снег валил так же, как вчера. Мама включилась в работу и радовалась. Ей не надо было топить печь и готовить еду и о ком-то беспокоиться. Я ничего не говорила. Я пошла в ту самую комнату, что была дальше всех, и стала караулить снег. Я ощущала большую ответственность, и мне следовало выяснить, что он делает. Со вчерашнего дня уровень снега повысился. Тысяча тонн мокрого снега прилипло к стеклам, и чтобы увидеть длинный серый ландшафт, приходилось взбираться на стул. И снаружи сугробы тоже поднялись. Деревья стали тоньше и боязливее, а горизонт переместился гораздо дальше. Я рассматривала все до тех пор, пока не поняла, что мы пропали. Этот снег решил падать до тех пор, пока все не превратится в один большой сплошной сугроб, и никто уже не вспомнит, что под ним находится. Все деревья опустятся в землю, да и все дома тоже. Никаких больше дорог и никаких следов, а один лишь снег, который все падает да падает.
Я поднялась на чердак и слушала, как он падает, как прилипает, как садится и как растет. Я не в силах была думать ни о чем, кроме снега.
А мама все рисовала.
Я строила из подушек на диване разные здания и иногда глядела на маму через смотровую щелочку между подушками. Почувствовав на себе мой взгляд, она, продолжая рисовать, спросила:
— Тебе хорошо? И я ответила:
— Ну да...
Затем я поползла на четвереньках в ту последнюю комнату, влезла на стул и смотрела, как снег, опускаясь, движется мне навстречу. Теперь уже весь горизонт сполз вниз за край света. Ты не видел уже опушку леса, она соскользнула прочь. Мир перевернулся, он медленно опрокидывался, от этой мысли понемножку каждый день кружилась голова. Мир медленно, медленно переворачивался, отягощенный снегом. Деревья и дома больше не стояли прямо. Они наклонились вниз. Мало-помалу трудно станет ходить выпрямившись. Землянам придется ползать. Если они забыли запереть окна на крючки, их окна распахнутся. И двери тоже распахнутся. Бочка с водой упала и покатилась по бескрайней пашне, и дальше через край света! Весь мир был полон вещей, которые катились, и еле волочились, и падали. Большие вещи валились с грохотом, их слышно было издалека, речь шла о том, чтобы вычислить, откуда они движутся, и уползти от них... Вот они уже появились, с грохотом пронеслись мимо, прыгнули в снег, когда угол падения стал слишком велик, и в конце концов выпали во Вселенную.
Маленькие дома, где не было подвалов, отделились от земли, и вихрь унес их прочь. Снегопад прекратился, и хлопья снега полетели горизонтально. Они падали вверх и исчезали. Все, что не было прикреплено, выкатилось во Вселенную, а небо медленно темнело и становилось черным.
В самом доме пол превратился в стену и все ковры лежали, словно мягкий вал под вереницей окон. Мы забрались под мебель, стоявшую между окнами, и боялись, что можем случайно разбить стекло. Но иногда картина или бра отделялись от стены, падали вниз и разбивали оконное стекло. Дом жаловался, стонал, и штукатурка падала на пол. А за стенами дома грохотали, пролетая мимо, большие тяжелые предметы, они катились через всю Финляндию и на север выше Рованиеми. Они стали еще тяжелее от облепившего их мокрого снега, застревавшего на их поверхности, пока они катились, а иногда мимо пролетали падающие вниз и непрестанно кричавшие люди.
Снег на земле начал перемещаться. Он скользил, превращаясь в огромную лавину, он все рос и рос, перерастая край света.
...О нет! О нет!
Я каталась взад-вперед по ковру, чтобы испугаться еще сильнее, и в конце концов увидела, как стена поднимается надо мной, а картины повисли прямо на своих стальных проволоках.
— Что ты делаешь? — спросила мама. Тогда я затихла и лежала, не произнося ни слова.
— Давай рассказывать истории, — сказала она, продолжая рисовать.
Но я не желала слушать никакой другой истории, кроме своей собственной. Но об этом говорить нельзя. Поэтому я только ответила:
— Пойдем посмотрим, какой ветер.
Мама вытерла ручку для туши и пошла со мной. Некоторое время мы мерзли, стоя на ветру, и мама сказала:
— Здесь одиноко!
И мы снова вернулись в дом, где было тепло, и она забыла, что собиралась рассказывать истории. А потом я пошла и легла спать. А на следующее утро свет во всей комнате был зеленым, таким, какой бывает лишь под водной гладью. Мама спала. Я встала, открыла дверь и увидела, что лампы во всех комнатах горели, несмотря на то, что было уже утро. Зеленый свет проникал сквозь снег, залепивший все окна снизу доверху. Теперь это случилось. Дом превратился в один-единственный большой сугроб, а земля находилась где-то высоко над крышей. Скоро деревья тоже сползут вниз в снег, так что только их верхушки будут торчать наружу, а потом исчезнут и они, и все выровняется и станет плоским. Я видела все это, я знала... Это было неизбежно и неумолимо.
Чрезвычайно торжественно и совершенно спокойно уселась я на ковер перед горящим огнем.
Мама проснулась, вышла ко мне и сказала:
— Погляди, как славно смотрится снег на всех окнах.
Она не понимала, как серьезно все обстоит на самом деле. Когда я рассказала ей, что случилось в действительности, она серьезно задумалась.
— Ты права, — через некоторое время произнесла мама, — вот мы и погрузились в зимнюю спячку в берлоге. Никому теперь сюда не войти, и никому отсюда не выйти!
Я пристально посмотрела на нее и поняла, что мы спасены. Наконец-то мы в абсолютной надежности и сохранности, наконец-то защищены. Угрожавший нам бедой снег спрятал нас в этом доме в тепле навсегда, и нам не надо ни в малейшей степени заботиться о том, что творится за стенами этого дома. Меня охватило чувство невероятного облегчения, и я закричала маме:
— Я люблю тебя!
Я хватала все подушки по очереди и бросала их в маму, я смеялась и кричала, а мама кидала их обратно. В конце концов мы обе лежали уже на ковре и только смеялись.
Затем мы начали нашу жизнь подземных жителей. Мы расхаживали вокруг в ночных рубашках и ничего не делали. Мама не рисовала. Мы были медведями с животами, набитыми хвоей, и разрывали насмерть всех, кто осмеливался приблизиться к нашей берлоге. Мы впали в расточительство; не жалея дров, бросали мы одно полено за другим в очаг, пока пламя не заполыхало и не заревело.
Иногда мы что-то непонятно бормотали. Мы предоставили внешнему миру, полному опасностей, самому заботиться о себе. Внешний мир умер, он выпал во Вселенную. Остались только мы с мамой!
Нас начали откапывать с самой дальней комнаты. Сначала послышался царапающий, злобный звук больших лопат и ковшей. Затем снег начал яростно и неистово падать вниз под окнами, и повсюду стал проникать в комнату серый свет. Кто-то протопал мимо снаружи, он подошел к следующему окну и впустил чуть побольше света. Это было ужасно!
Царапающий звук пронесся мимо всей вереницы окон, пока лампы не начали гореть, как на
похоронах. За стенами дома падал снег. Деревья стояли рядами, черные, как прежде, принимая снег, и снова обозначилась опушка леса.
Мы оделись. Мама села рисовать.
Какой-то черноволосый парень продолжал разгребать снег за дверью, и я, внезапно заплакав, закричала:
— Я укушу его! Я выйду и укушу его!
— Не нужно! — сказала мама. — Он не поймет! Она снова отвинтила пробку на бутылочке с
тушью и сказала:
— Подумать только, мы-то во всяком случае поедем домой!
— Да, — согласилась я. И тогда мы поехали.