Глава первая, в которой я рассказываю о моём непонятом детстве, о первом Происшествии в моей жизни, о потрясающей ночи бегства, а также об исторической встрече с Фредриксоном

Давным-давно одним печальным ветреным августовским вечером на крыльце приюта для подкидышей муми-троллей нашли обыкновенную хозяйственную сумку. В сумке лежал не кто иной, как я сам, довольно небрежно завёрнутый в газету. Насколько романтичнее было бы положить меня, скажем, в выстланную мхом красивую маленькую корзинку!

Меж тем Хемульша, основавшая приют, занималась астрологией (для души) и, естественно, обратила внимание на расположение звёзд, сопутствовавшее моему появлению на свет. Оно говорило о рождении из ряда вон выдающегося и одарённого муми-тролля и весьма обеспокоило Хемульшу: она поняла, что хлопот со мной не оберёшься, ведь от гениев вообще только и жди неприятностей (хотя самому мне моя гениальность никогда не была помехой).

Расположение звёзд — вещь нешуточная! Родись я на два часа раньше, я стал бы заядлым игроком в покер, а всех, кто родились на двадцать минут позже, вынудили бы добровольно вступить в духовой оркестр хемулей (папы и мамы, как правило, слишком опрометчиво обзаводятся детьми, и я рекомендую всем делать предварительно точные расчёты).

Словом, когда меня извлекли из сумки, я самым категорическим образом трижды чихнул. Уже одно это кое-что да значит!

Хемульша поставила на моём хвосте пломбу с магической цифрой тринадцать: двенадцать подкидышей у неё уже было. Все они были серьёзные, послушные и опрятные, ибо Хемульша, к сожалению, мыла их чаще, чем ласкала (она была цельной натурой, начисто лишённой нюансов). Дорогие читатели, представьте себе дом, где все комнаты расположены правильными рядами, квадратные и выкрашены в цвет пльзенского пива. Не верите? Дом, где живут муми-тролли, скажете вы, должен изобиловать самыми удивительными углами и тайниками, лестницами, балконами и башнями. Да, но только этот муми-дом был не таков! И что ещё хуже: никому не разрешалось вставать среди ночи, чтобы есть, болтать или прогуливаться! (И даже не всегда дозволялось сходить по малой нужде!)

Я не мог приносить к себе домой интересных зверюшек и держать их под кроватью! Я вынужден был есть и умываться в установленные часы! Я вынужден был держать хвост под углом в сорок пять градусов, когда кланялся! О, можно ли говорить обо всём этом без слёз на глазах?!

Я взял в обычай стоять перед зеркалом в прихожей и глубоко заглядывать в свои грустные голубые глаза, пытаясь проникнуть в тайну моей жизни. Прикрыв мордочку лапами, я произносил вздыхая: «Одиночество! О, как бездушен этот мир! И заброшенность — мой удел!» — а также всяческие другие горестные слова, пока мне чуточку не легчало.

Я был очень одиноким муми-ребёнком, как часто бывает с одарёнными детьми. Никто меня не понимал, и меньше всех понимал себя я сам. Разумеется, от меня не ускользало различие между мною и моими сверстниками. Состояло оно главным образом в их плачевной неспособности любопытствовать и удивляться.

Я, например, мог спросить Хемульшу, почему всё устроено так, а не этак.

— Весёленькая бы тогда получилась картина! — отвечала Хемульша. — Разве всё не хорошо так, как есть?

Она никогда не давала мне вразумительных объяснений, и у меня всё отчётливее складывалось впечатление, что она попросту норовит отвертеться от ответа. «Что?» и «Как?» нисколько не интересуют представителей рода хемулей.

Я мог спросить у неё, почему я — это я, а не кто-нибудь другой.

— Что ты — это ты — несчастье для нас обоих! Ты умывался? — таков был ответ Хемульши на столь важный вопрос.

— Но почему вы, тётенька, Хемульша, а не муми-тролль? — допытывался я.

— Мои папа и мама были хемули, и слава Богу, — отвечала она.

— А их папа и мама? — любопытствовал я.

— Хемули! — восклицала Хемульша. — И их папы и мамы тоже, и так далее и так далее, а ну марш под рукомойник, не то я разнервничаюсь!

— Жуть какая-то. И им не будет конца? — спрашивал я. — Ведь были же когда-то самые первые папа и мама!

— Это было давно-давно, не стоит ломать над этим голову, — отвечала Хемульша. — Да, собственно, почему бы нашему роду должен быть конец?

(У меня было смутное, но неотвязчивое предчувствие, что папы и мамы, составлявшие мою родословную, являли собою нечто исключительное. Я бы не удивился, если бы на моей пелёнке была вышита королевская корона. Увы! О чём мог говорить газетный лист, в который я был завёрнут?!)

Как-то ночью мне приснилось, будто я приветствую Хемульшу, держа хвост не под тем углом, а именно под углом в семьдесят градусов. Я рассказал об этом приятном сне Хемульше и спросил, рассердилась ли она.

— Сны — это ерунда, — ответила Хемульша.

— Как знать, — возразил я. — Быть может, муми-тролль, что приснился мне, настоящий, а муми-тролль, что стоит здесь перед вами, только снится вам?

— К сожалению, нет! Ты существуешь! — устало отвечала Хемульша. — Я не поспеваю за твоей мыслью! Ты совсем загонял меня! И что только из тебя выйдет в этом нехемульском мире!

— Из меня выйдет знаменитость, — на полном серьёзе заявил я. — И между прочим, я построю приют для подкидышей-хемулей. И всем им будет дозволено есть бутерброды с патокой в кровати, а под кроватью держать скунсов и ужей.

— Им это никак не подойдёт, — сказала Хемульша. К сожалению, она, пожалуй, права.

Так в постоянном и тихом удивлении протекало моё раннее детство. Я только и делал, что удивлялся и беспрестанно задавал всё новые «Что?» да «Как?». Хемульша и её тихони-найдёныши чурались меня; слово «Почему?» явно приводило их в дурное настроение. Так и выходило, что я одиноко бродил по пустынному, без единого деревца приморью возле дома Хемульши, размышляя то о паутине, то о звёздах, то о малявках с загнутыми хвостиками, шнырявших в лужах, то о ветре — он дул с разных сторон и всегда пах по-разному. (Только потом мне довелось узнать, что всякий одаренный муми-тролль удивляется тому, что другому кажется само собой разумеющимся, и не находит ничего удивительного в том, что обычному муми-троллю представляется примечательным.) Это была печальная пора.

Но мало-помалу со мной происходила перемена; я начал размышлять о форме своего носа. Я дал отставку неинтересному окружению, начал всё больше задумываться о себе, и это оказалось чарующим занятием. Я перестал задавать вопросы и вместо этого возымел сильнейшее желание рассказывать о своих чувствах и мыслях. Но, увы, кроме меня самого, не нашлось никого, кому бы я хоть сколько-нибудь был интересен.

Но вот настала весна, столь важная для моего развития. Поначалу мне было невдомёк, что она предназначена мне. Я слышал привычный писк, жужжание, гудение всех тех, кто проснулся после зимы и заспешил. Я видел, как набирает силу симметричный огород Хемульши и как тискают друг друга растения, что лезли из земли, — так много их было. Новые ветры пели по ночам. Всё пахло иначе. Всё пахло переменами. Я принюхивался, тянул носом воздух, ноги мои болели от роста, но мне по-прежнему было невдомёк, что всё это для меня.

Наконец, одним ветреным утром я очувствовался… да, прямо-таки взял и очувствовался. И тогда я напрямки спустился вниз к морю, которого Хемульша терпеть не могла и на которое, следовательно, наложила запрет.

Там меня ждало полное глубокого смысла переживание. Я впервые увидел себя во весь рост. Сверкающая льдина — это была штука побольше, чем зеркало в прихожей у Хемульши. По весеннему небу плыли облака.

Они пролетали мимо моих маленьких красивых, стоящих торчком ушей. Наконец-то я смог рассмотреть весь свой нос, крепкие, словно точёные, плечи и лапы. Вот лапы-то, собственно, и разочаровали меня слегка. У них был какой-то беспомощный, детский вид, и это смущало. Но, подумал я, со временем это наверняка пройдёт. Вне всякого сомнения, моя сила в голове. Что бы я ни делал, со мной никто не заскучает, никогда не буду я нагонять скуку на публику. У неё просто не будет времени рассматривать мои лапы. Как заворожённый, разглядывал я своё отражение. А чтобы получше разглядеть, лег животом на лёд.

И тут я исчез. Остался лишь зелёный мрак, он уходил всё дальше и дальше вглубь. Смутные тени шевелились в том необычном мире, что жил в тиши подо льдом. Тени эти словно бы угрожали и в то же время манили. У меня закружилась голова, мне показалось, что я падаю вниз! Прямо вниз, к неведомым теням…

Это была ужасная мысль, она явилась мне ещё раз: всё глубже и глубже… Прощай, жизнь! Лишь вниз, и вниз, и вниз…

Я страшно взволновался, встал и топнул ногой об лёд — испробовать, держит ли он. Лёд держал. Я пошёл прочь от берега посмотреть, держит ли лёд чуть подальше в море. Лед не выдержал.

Я внезапно очутился по уши в холодной зелёной воде и беспомощно затрепыхал лапами над грозной бездонной пучиной. А тем временем облака безмятежно, как ни в чем не бывало проплывали по небу.

А вдруг одна из этих грозных теней возьмёт и съест меня! Очень может статься, она принесёт к себе домой одно моё ухо и скажет своим детишкам: ешьте скорее, пока не остыло! Это настоящий муми-тролль, такое бывает не каждый день! А то ещё, может статься, моё тело с трагическим пучком водорослей за ухом прибьёт к берегу, и Хемульша заплачет и раскается и скажет всем своим знакомым: «Ах, это был такой необыкновенный муми-тролль! Какая жалость, что я вовремя не поняла его…»

Я дошёл в мыслях до своих похорон, как вдруг почувствовал: кто-то осторожно схватил меня за хвост. Каждый, у кого есть хвост, знает, как приходится трястись над этим особливым украшением и как мгновенно приходится реагировать, когда тебе грозит опасность или что-нибудь оскорбительное. Я бросил свои захватывающие фантазии и преисполнился силы, жажды деятельности. Я решительно взобрался снова на лёд и пополз к берегу. Там я сказал себе: вот ты и пережил Приключение. Первое Приключение в своей жизни. Теперь уж мне никак нельзя оставаться у Хемульши. Беру собственную судьбу в собственные лапы!

Я зяб целый день, но никто не спросил меня почему. Это укрепило меня в моём решении. В сумерках я разорвал свою простыню на длинные лоскуты и свил из них канат. Один его конец привязал к оконному косяку. Найдёныши-тихони смотрели на мои приготовления, но не сказали ни слова, и это задевало меня за живое. После вечернего чая я с великим тщанием написал прощальное письмо. Простое, но преисполненное достоинства письмо. В нём значилось:

«Самая лучшая из хемульш!

Я знаю: меня ждут великие дела, а муми-жизнь коротка. Вот почему я оставляю ваш дом, прощайте! Не беспокойтесь, я вернусь, увенчанный славой!

P. S. Забираю с собой банку тыквенного пюре.

Привет, привет от муми-тролля, не такого, как все другие».

Жребий брошен! Ведомый звёздами моей судьбы, я пустился в путь без малейшего представления о том, какие замечательные приключения мне предстоят. Я был всего лишь юным муми-троллем, печально бредущим по пескам и вздыхающим в горных ущельях, меж тем как ужасные ночные звуки усугубляли моё одиночество.

Когда Муми-папа достиг этого места в своих мемуарах, мысли о злосчастном детстве так расстроили его, что он вынужден был сделать передышку. Он навинтил колпачок на авторучку и подошёл к окну. В Муми-доле царила мёртвая тишина.

Лишь ночной северный ветер шуршал в саду да верёвочная лестница Муми-тролля колотилась о стену Муми-дома.

«Я мог бы и сейчас совершить побег, — подумал Муми-папа. — Что до моего возраста, тут фактически и говорить-то не о чем».

Он хихикнул про себя, просунул ноги в окно и притянул к себе верёвочную лестницу.

— Эй, папа, — сказал Муми-тролль, стоявший возле окна. — Что ты задумал?

— Гимнастика, сын мой, — ответил Муми-папа. — Это полезно! Шаг вниз, два вверх, один вниз, два вверх. Полезно для мускулов.

— Только смотри не грохнись, — сказал Муми-тролль. — Как подвигаются мемуары?

— Отлично, — ответил Муми-папа и перебросил свои трясущиеся ноги через подоконник. — Я совсем недавно сбежал. Хемульша в слезах. Колоссально трогательный эпизод.

— Когда ты прочтёшь его нам? — спросил Муми-тролль.

— Скоро. Как только доберусь до лодки, — сказал Муми-папа. — Будет ужасно приятно прочесть то, что сам написал.

— Ещё бы, — зевая, сказал Муми-тролль. — Ну пока.

— Пока, пока, — сказал Муми-папа и отвинтил колпачок авторучки.

Так-так. На чём же это я остановился… Ах, да, я совершил побег, а утром… Нет, про то будет дальше. Сейчас я должен описать ночь побега.

Всю ночь я шагал по незнакомой мрачной местности. Мне было так жалко себя! Я не смел остановиться, не смел глазеть по сторонам. Кто знает, что может вдруг оказаться во мраке! Я пробовал петь «Как нехемульск этот мир» — утренний марш найдёнышей, но голос мой дрожал и только нагонял на меня страх. Ночь была сплошной туман, густой, как овсяный суп на молоке, которым пичкала нас Хемульша; ночь стлалась над вересковой пустошью и превращала кусты и камни в бесформенных зверей, они выплывали мне навстречу, тянулись ко мне лапами… О, как мне было жалко себя!

Даже сомнительное общество Хемульши утешило бы меня в эту минуту. Но нет: вернуться назад — никогда! Никогда после такого исполненного величия прощального письма.

Наконец стало светать.

И на восходе солнца случилось прекрасное. Туман сделался таким же алым, как вуаль на воскресной шляпе Хемульши, весь мир в мгновение ока показался мне приветливым и пунцовым, как роза! Я стоял остолбенев, смотрел, как исчезает ночь, и насовсем отринул её со своего пути, я стоял лицом к лицу со своим первым утром, моим собственным, лично моим! Дорогие читатели, представьте себе мою радость и ликование, когда я сорвал со своего хвоста ненавистную пломбу и зафиндюлил её далеко в вересковые кусты! А потом я исполнил новый танец свободы муми-троллей в прохладном, блистающем весеннем утре, запрокинув голову и навострив свои хорошенькие ушки.

Никогда больше не умываться! Никогда больше не есть только потому, что часы показывают пять! Никогда больше не поднимать хвост на караул в приветствии, а приветствовать разве что какого-нибудь короля, никогда больше не спать в квадратной комнате цвета пльзенского пива! Долой хемульш!

Наконец солнце взошло, оно заискрилось на паутине и мокрых листьях, и в колыханиях туманов я увидел Путь. Путь, петляющий через вересковую пустошь прямо в большой мир, прямо в мою жизнь, которой предстояло стать исключительно, необычайно прославленной, не похожей ни на чью другую.

Перво-наперво я съел тыквенное пюре и бросил банку. Других вещей у меня не было. Мне ничего не надо было делать, ни из-под палки, ни по старой привычке, ибо всё было абсолютно новое. Никогда ещё мне не было так хорошо.

В этом необычайном расположении духа я пребывал до самого вечера. Я был до того занят собой, до того полон ощущением свободы, что наступление сумерек нисколько не встревожило меня. Напевая песню собственного сочинения с исключительно громкими словами (которые я, к сожалению, забыл), я побрёл прямо в ночь.

Ветер с незнакомым приятным запахом овевал меня, наполнял ожиданием. Тогда ещё я не знал, что это был запах леса, аромат мха, папоротника и множества больших деревьев. Почувствовав усталость, я свернулся калачиком прямо на земле и подоткнул свои озябшие лапы под живот. Пожалуй, я всё же не стану основывать приют для найдёнышей. Ведь их находят не так уж часто. Некоторое время я лежал, размышляя над тем, что лучше: стать искателем приключений или знаменитостью. В конце концов я решил стать знаменитым искателем приключений. И прямо перед тем как заснуть, я подумал: завтра же утром!

Проснувшись, я увидел над собой новый, совершенно зелёный мир. Понятно, я крайне удивился, ведь никогда прежде я не видел деревьев. Они были умопомрачительно высокие; прямые, как копья, возносили они вверх свои зелёные кроны. Их листья слегка колыхались, блистая на солнце, и птицы сновали в листве, издавая радостные крики. Я постоял немножко на голове, чтобы прийти в себя, а затем воскликнул:

— Доброе утро! Чьё это прекрасное место? Уж наверняка здесь нет Хемульши?

— Нам некогда! Мы любимся! — прокричали птицы и стремглав упорхнули в гущу листвы.

Тогда я пошёл прямо в лес. Мох был тёплый и мягкий-премягкий, а вот под папоротниками лежали глубокие тени. Множество не виданных мною прежде ползучих и летучих букашек сновали вокруг, но, разумеется, они были слишком маленькими, чтобы заговаривать с ними. Наконец мне повстречалась пожилая ежиха, она сидела сама по себе и полировала скорлупу ореха.

— Доброе утро! — сказал я. — Я одинокий беглец, родившийся под совершенно особенным расположением звёзд.

— Вот как? — откликнулась ежиха без особого энтузиазма. — Я работаю. Вот это будет миска для простокваши.

— Да-а? — сказал я и только теперь почувствовал, что хочу есть. — Чьё это прекрасное место?

— Ничьё! Всех! — сказала ежиха, пожимая плечами.

— И моё тоже? — спросил я.

— По мне, так пожалуйста, — пробормотала она, не переставая полировать ореховую скорлупу.

— А вы вполне уверены, что это место не принадлежит какой-нибудь Хемульше? — с беспокойством допытывался я.

— Кому-кому? — переспросила ежиха.

Подумать только, какая счастливица! Она никогда в жизни не видела Хемульши!

— У Хемульши ужасно большие ноги и никакого чувства юмора, — пояснил я. — У неё нос торчком, который легко расквасить, а волосы растут пучками, как попало. Хемульша не делает ничего ради удовольствия, а только то, что следует, и…

— Ах, бедненький! — воскликнула ежиха и, пятясь задом, скрылась в зарослях папоротника.

Ладно, подумал я, малость задетый за живое (мне хотелось ещё больше рассказать о Хемульше). Это ничейное место, оно принадлежит всем, а значит, и мне. Что же мне теперь делать?

Осенило меня, как это всегда со мною бывает, совершенно внезапно. В голове у меня как шумнёт: «Шурум-бурум!» — и всё станет ясно. Если есть Муми-тролль и если есть Место, то, вне всякого сомнения, будет и Дом. Ведь это прямо-таки восхитительная мысль: дом, который построил я сам! Дом, который принадлежит мне! Там, чуть подальше, я нашёл речку и зелёную прогалину в лесу, самую подходящую и уютную для муми-тролля. На излучинах речки тут и там были маленькие песчаные пляжи.

Я взял прутик и стал рисовать свой дом на песке. Я не испытывал ни малейших колебаний, я знал точно, как должен выглядеть Муми-дом. Он должен быть высокий и узкий, уснащён множеством балкончиков, лесенок и башенок. На верхнем этаже я устрою три маленькие комнатки, чулан для всякой всячины, а нижний целиком отведу под просторную, шикарную гостиную. Перед гостиной сооружу веранду со стеклянными стенами, на ней буду сидеть в кресле-качалке и любоваться речкой, под лапой у меня будет огромный стакан фруктового сока и длиннющий ряд бутербродов. Перила веранды украсит узор из сосновых шишек. Островерхую крышу я украшу красивой шишкой в виде луковицы и, придёт время, позолочу её. Я долго размышлял над тем, какой будет дверца изразцовой печки в национальном духе — пережитке той эпохи, когда все муми-тролли жили за изразцовыми печками (то есть до того, как было изобретено центральное отопление).

В конце концов я решил отказаться от латунной дверцы, зато сложить большую изразцовую печь в гостиной.

В остальном во всём доме будет царить ясно выраженный дух изразцовой печи.

Я был прямо-таки зачарован невероятной быстротой, с какой воздвигался мой прекрасный дом. Должно быть, я унаследовал её от своих родителей вместе с жаром рассудительности и самокритичности. Но поскольку хвалить собственную работу нескромно, я дал вам лишь простое описание результата.

Тут я вдруг почувствовал, что озяб. Тени из-под папоротников простёрлись надо всем лесом, наступал вечер.

Я до того устал и проголодался, что у меня голова шла кругом, и я не мог придумать ничего иного, кроме как пойти и попросить миску простокваши у ежихи. А ещё, быть может, у неё найдётся золотая краска для шишки на крышу Муми-дома… На усталых окоченелых ногах я пошёл обратно через вечереющий лес.

— Вы опять здесь, — сказала ежиха, мывшая посуду. Только не рассказывайте мне ничего про хемулей!

Я сделал широкий жест и ответил, что, дескать, хемульши, сударыня, меня больше не интересуют. Я построил дом! Скромный двухэтажный дом. А сейчас я очень устал, очень счастлив и страшно хочу есть! Я привык есть в пять часов. А ещё я бы не отказался от капельки золотой краски на…

— Вот как? Золотой краски! — с кислой миной перебила меня ежиха. — Свежая простокваша ещё не готова, а вчерашнюю я всю подъела. Вы вот пришли, а я как раз мою посуду.

— Ну что же, — ответил я. — Одной миской простокваши больше, одной меньше — это не так уж важно для искателя приключений. Прошу только, сударыня, оставьте посуду и подите взгляните на мой новый дом!

Ежиха недоверчиво поглядела на меня, вздохнула и вытерла лапы полотенцем.

— Ну ладно, — сказала она. — Придётся потом снова воду подогревать. Где ваш дом? Это далеко отсюда?

Я пошёл вперёд, и чем дальше шёл, тем сильнее меня начало мутить неприятное предчувствие. Мы дошли до речки.

— Ну так?.. — сказала ежиха.

— Сударыня, — сказал я с жалким видом, указывая на изображенный на песке дом. — Вот так я представляю себе свой дом… Перила веранды с узором из сосновых шишек. Ну и… это самое… Не одолжите ли вы мне, сударыня, лобзик…

Я совершенно смешался.

Дорогие читатели, вы, конечно, понимаете, что я до того размечтался о постройке собственного дома, что и взаправду стал думать, будто дом уже готов. Это бесспорно свидетельствует о мощи моего воображения — моей индивидуальной особенности, которая впоследствии наложит отпечаток на всю мою жизнь и жизнь моих близких.

Ежиха промолчала, посмотрела на меня очень долгим взглядом, что-то пробормотала, чего я, к счастью, не расслышал, и пошла своим путём домывать посуду.

Я ступил в речку и без единой мысли в голове побрёл по прохладной воде. Речка бежала, как бегут все речки — прихотливо и не спеша. Она была где прозрачной и неглубокой, с маленькими камешками на дне, где поглубже, потемнее и поспокойнее. Солнце стояло низко и было совсем красное, оно било мне в глаза между стволами сосен, и я, жмурясь, брёл по воде всё дальше и дальше.

Но вот в голове у меня снова как шумнёт: «Шурум-бурум!» — и явилась новая идея. Если я и вправду построю дом вот на этой красивой лужайке, поросшей цветами, я испорчу всю лужайку, не так ли? Дом должен быть построен обок лужайки, да вот жалость — обок лужайки нет для него места. А ещё, представим себе, я заделался-таки домовладельцем. Совместимо ли это — домовладелец и искатель приключений? Несовместимо, скажу я вам!

Далее. Подумать только, мне пришлось бы всю свою жизнь прожить по соседству с ежихой! Надо полагать, она принадлежит к древнему роду ежей с таким же, как у неё, характером. Вот и получается, что, отказавшись от постройки дома, я избежал трёх больших бед и должен испытывать чувство глубокого удовлетворения.

Теперь, задним числом, я смотрю на историю с домом как на свой первый большой жизненный опыт, имевший величайшее значение для моего дальнейшего развития.

Словом, оставшись при своей свободе и чувстве собственного достоинства, я брёл по речке в воде, пока ход моих мыслей не прервал тихий весёлый звук. Прямо посреди речки вертелось красивое водяное колесо, сделанное из колышков и тугих листьев. Я остолбенел от удивления и в следующее мгновение услышал голос: «Это эксперимент. Счётчик оборотов». Прищурившись, я поглядел против солнца и увидел пару ушей изрядного размера, торчащих из кустика черники.

— С кем имею честь?.. — спросил я.

— Фредриксон, — ответили уши. — А сам-то ты кто такой?

— Муми-тролль, — сказал я. — Беглец, рождённый под совершенно особенным расположением звёзд.

— Под каким? — спросил Фредриксон с явным интересом, и я очень обрадовался, ибо впервые мне задавали разумный вопрос.

Так вот, я выбрался из речки, уселся бок о бок с Фредриксоном и — он ни разу меня не прервал — поведал ему о всех знаках и знамениях, сопутствовавших моему появлению на свет. Я рассказал о красивой корзинке из листьев, в которой нашла меня Хемульша. Рассказал о её чудовищном приюте и моём непонятом детстве, о приключении на весеннем льду, о моём драматическом побеге и описал ужасное странствие по вересковой пустоши.

Под конец я пояснил Фредриксону, что решил стать искателем приключений. (О доме, нарисованном на песке, и ежихе я умолчал — повествование следует всегда ужимать.)

Фредриксон слушал с серьёзным видом и прядал ушами в подобающих местах. Когда я умолк, он долго думал и наконец сказал:

— Оригинально. Весьма оригинально.

— Правда? — с дрожью благодарности в голосе отозвался я.

— Хемули неприятный народ, — подтвердил Фредриксон и, с рассеянным видом достав из кармана свёрток с бутербродами, уделил мне половину.

— С ветчиной, — пояснил он.

Закусив, мы просидели рядышком некоторое время, любуясь закатом.

Во всю пору моей долгой дружбы с Фредриксоном я не переставал поражаться его способности успокаивать и убеждать собеседника, не говоря, в сущности, ничего особенного, никаких громких слов. Я так не умею и усматриваю в этом некую несправедливость и намерен и впредь рассказывать, как умею.

Как бы то ни было, день завершился очень приятно, и я советую каждому, когда на душе неспокойно, посмотреть на хорошо сработанное водяное колесо, которое вертится посреди речки.

Искусству изготовления таких колёс я впоследствии научил моего сына Муми-тролля. (Делается это так: надо срезать две рогульки и воткнуть их в песчаное дно речки на некотором расстоянии одна от другой. Затем надо сорвать четыре длинных тугих листа и насадить их напрямую палочку, чтобы они образовали звезду. На рисунке вы видите, как надо закрепить всё сооружение маленькими кусочками веток. И наконец, надо осторожно положить эту древесную ось с листьями на рогульки — и колесо завертится.)

Но вот в лесу окончательно стемнело, и мы с Фредриксоном удалились в мой дом и переночевали там. Спали мы на веранде, причём он даже не подозревал об этом. Ну а мне явственно мерещился узор из сосновых шишек, и я видел наяву, как надлежит сконструировать лестницу на верхний этаж. Я был убеждён, что постройка дома завершена и дом в некотором смысле существует. Мне даже и сомневаться в этом не приходилось.

Сущная же суть дела в том, что впервые в жизни я обрёл друга и, стало быть, начал жить по большому счёту.