Глава XXXIV.

Судебно-следственная Комиссия по делу Азефа. — Полемика „Революционной России". — Самоубийство Беллы.

Для изучения дела Азефа эсерами была назначена след­ственная комиссия. В нее вошли Бах, Иванов, Лункевич и Блеклов. Эта комиссия допрашивала многих участников дела Азефа. Допрашивала она и меня. Доклад их комиссии был впоследствии напечатан. В ее отчете есть такие строки:

„Оценивая роль В. Л. Бурцева в деле разоблачения Азе­фа, Судебно- Следственная Комиссия, являющаяся в данном случае представительницей Партии, считает своим долгом за­явить, что В. Л. Бурцев своими бескорыстными и мужествен­ными усилиями, направленными к выяснению истины, оказал незабвенную услугу Партии С.Р., а с нею и всему русскому освободительному движению."

Это говорила Судебно-Следственная Комиссия эсеров, а их партия продолжала вести борьбу со мной и после раз­облачения Азефа, как об этом я расскажу дальше — напр., по поводу Азефа они страстно хотели со мной со­считаться еще и в 1912 г. после моего свидания с ним во Франкфурте.

На одном собрании в Париже, через несколько дней после разоблачения Азефа Чернов все еще упрекал ме­ня за то, что у меня не было достаточных доказательств против Азефа!

В „Революционной России" против меня продолжали вести полемику в более прикрытой форме, но ее страст­ность была прежняя.

„В. Л. Бурцеву партия в деле Азефа, писали эсеры в „Революционной России", многим обязана и должна быть крайне признательна. Упорством в своих показаниях против Азефа и настойчивостью в изыскании улик про­тив него он дал такой толчок всему делу, что перед этим меркнет, устраняется, становится слишком мелким вопрос о ненормальности установленных им при этом отношений к Ц. К. партии. И можно только пожа­леть, что после такой услуги в деле разоблачения Азе­фа он вступает на такой радикально ложный путь в направлении своей идейно-политической агитации по поводу этого дела."

Вот о чем сожалели эсеры.

Я никогда не допускал мысли, как это делали очень многие (почти все), что среди эсеров кто-нибудь знал о двойной роли Азефа, и своими выступлениями в печати я парализовал уже сформулированные общественным мнением такие обвинения против Чернова, Натансона и некоторых других членов Ц. К. с. р. Но я утверждал, что если сам Деп. Полиции активно не поддерживал Азе­фа в террористических актах и даже не знал его ро­ли в них, то некоторые из руководителей политического розыска, как Рачковский, Ратаев, Герасимов, знали, что Азеф получает сведения об эсерах не благодаря только своим личным связям с отдельными эсерами, а потому, что он, ближайший человек к Гершуни и Са­винкову, был активнейшим членом партии и членом Боевой Организации, и понимали, что он поэтому не мог не участвовать в некоторых террористических актах. Это все они знали и мирились с этим, потому что доро­жили получаемыми через него сведениями о революционерах.

Эсеры, конечно, понимали, что я прав, но, тем не менее, возражали мне, спасая престиж своей организации.

Еще в начале 1905 г. Лопухин, когда уходил из Деп. Полиции, понял, что Азеф свои сведения об эсе­рах получал не потому, что лично был в близких отношениях с Гершуни, а потому, что он сам был видным членом партии, которая в это время вела активную террористическую борьбу. Лопухин тогда же убедился и в том, что непосредственный руководитель Азефа, Ратаев, систематически и сознательно скрывал даже от сво­его высшего начальства истинную роль Азефа, и он предупредил своих преемников о том, что представляет собою Азеф и настаивал на необходимости его арестовать. После Лопухина роль Азефа для Деп. Полиции выяснилась еще более. О ней доносили и другие эсеровские провокато­ры, как Татаров и Жученко. Это особенно ясно должен был понять, и не мог не понять, Герасимов во время суда надо мной по делу Азефа, когда и после моих разоблачений он все-таки старался спасти Азефа. Азеф для него, и тогда нужен был, несмотря на то, что он был уличен в участии в политических актах и ни для ко­го более не было сомнения, что он — глава Боевой Организации.

Эсерам, наоборот, хотелось доказать, что о роли Азефа, как активного террориста, ничего не знали даже Рачковский и Герасимов. В моем обвинении Герасимова и Рачковского они видели умаление значения и компрометирование террористической деятельности их партии.

В этом смысле Ц. К. эсеров по делу Азефа выпустил прокламацию. Она с разных сторон вызвала резкие протесты. По ее поводу один из известных общественных деятелей писал мне:

„Я полуоффициально уведомил Ц. К. через Ф. о том, почему его прокламация кажется искажением истины и бесспорно вызывает соблазнительные толкования деятельности Азефа, помогая полиции и отдельным лицам вроде Рачковского в нелегком деле самоочищения от подозрений в сотрудничестве с Азефом.

В беседе с Ф. выяснилось, что абзац, говорящий о неведении Деп. Полиции, имеет ввиду сие учреждение, как таковое, а не отдельных служащих. Я указал на чу­довищность редакции, вызвавшей и вызывающей и по сейчас превратное понимание мысли Ц. К. (у тех, кто сам умеет думать) и превратное представление об Азефе (287) (у тех, кто думает, как прикажут свыше). Я предложил принять меры к тому, чтобы — а) прокламация в теперешнем виде больше не распространялась и

б) чтобы вы­пущено было разъяснение к абзацу, вызвавшему недоразумение.

Но, конечно, тогдашний спор эсеров со мной по по­воду Азефа был только одной из причин, почему они вели против меня кампанию. Она объяснялась, главным образом, другими причинами. Полемика с эсерами у меня велась давно. Еще с самого возникновения их партии я отрицательно относился к ним по многим существенным вопросам их программы и тактики.

Эсеры, как социалисты-революционеры, стояли всегда за революцию и за революционную борьбу и всегда против эволюции, — а я за революцию и за революционную борьбу или эволюцию стоял в зависимости от обстоятельств. Я никогда не был, во что бы то ни стало социалистом-революционером и всегда готов был во имя социализма быть против революции за эволюцию, когда она делалась возможной.

Разоблачение Азефа не могло не произвести потрясающего впечатления на эсеров.

Скажу несколько слов об одной из жертв Азефа.

Месяца за два три до разоблачения Азефа, Савинков просил меня устроить „дуэль" по поводу Азефа, — чтоб я ему рассказал все об Азефе, что знаю, а он мне. Савинков предложил спорить до конца. Мы несколько раз собирались и спорили. Однажды во время этих наших споров присутствовала член „Боевой Организации" Белла Лапина, безгранично верившая Азефу. Но на этих наших собеседованиях, мы, однако, друг друга не убедили, и каждый остался при своем взгляде на Азефа.

Несколько времени спустя, ко мне на квартиру при­шла Белла — одна. Я с ней хорошо и давно был знаком, и мы всегда встречались с ней дружно. В Петер­бурге она состояла секретарем нашего журнала „Былое". Это была одна из преданных эсерок, искренняя, фана­тичка. Ко мне Белла пришла, очевидно, для того, чтобы (288) еще раз попытаться убедить меня в нелепости моих обвинений Азефа и, кончая разговор, сказала:

— В. Л., мы вам рассказали самые конспиративные сведения об Азефе. Теперь вы знаете все. Дальнейшее обвинение Азефа с вашей стороны только одно упрямство. Неужели вы не понимаете, что вы делаете? Вы знаете, что вам останется делать, когда вы убедитесь, что Азеф че­стный человек?

— Знаю. Мне тогда останется одно: пустить себе пу­лю в лоб... И я сделаю это!

— Да, у вас не будет другого выхода! Вы должны будете это сделать!

— Ну, — сказал я ей, — а если я прав? А если Азеф действительно провокатор? А если вы все время работаете с провокатором? А если глава вашей „Боевой Организации" и действительно провокатор?...

— Ну, тогда, — Белла захохотала, — тогда нам всем надо будет перестреляться!

Она нервно, волнуясь, встала и направилась к выхо­ду. В ее глазах я видел ненависть ко мне и то, что между нами все кончено... Я ее стал провожать к дверям и протянул ей руку. Она демонстративно вышла из моей квартиры, не простившись со мной...

Я с любовью посмотрел из окна на эту быстро уда­лявшуюся от нашего дома честную, упрямую фанатичку... В эту минуту мне было очень тяжело за нее...

Только после бегства Азефа, Белла убедилась в том, что он — провокатор.

Однажды я пришел на одно колониальнее парижское собрание. Издали увидел, как около стенки, скромно, за­думавшись, стояла Белла. Я проходил мимо нее. Она увидела меня впервые после разоблачения Азефа и, наверное, вспомнила, как мы с ней в последний раз расстались. Она сильно заволновалась, будто съежилась и не знала, ку­да девать свои глаза. Я прошел мимо нее, не показавши вида, что заметил ее смущение. Выходя из собрания, я как ни в чем не бывало поздоровался с ней и сказал ей несколько слов приветствия. Этим мне хотелось дать ей понять, что я не имею теперь в виду с нею сводить каких-нибудь старых наших азефских счетов. Затем я ее не раз видел, когда она была более спокой­ной. Конечно, я никогда с ней не поднимал разговоров об Азефе.

В комиссии, назначенной для изучения дела Азефа, многие из тех, кто раньше защищал его, должны были давать объяснения. Давала показания и Белла.

На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.

Однажды Белла пришла ко мне в редакцию „Былого". Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было напи­сать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.

На следующий день мне сообщили, что Белла застре­лилась.

Впоследствии я узнал, что обвинения ей были предъявлены в очень резкой форме. Молва, вернее, злая воля клеветников, как-то связала ее смерть с моими обвинениями, и я тогда же настоял на том, чтобы эсеры официально опровергли эту клевету (см. „Будущее" № 46).