Лола Вагнер

В мае Наташка-цыганочка была мною увезена из Питера в Москву. Это когда меня во время демонстрации измазали экскрементами, в тот мой приезд в Петербург. Мы уехали в поезде, я умыкнул её по предварительному сговору с ней же, но дело обернулось тем, что узнали её родители, сошли от ужаса с ума, взяли авиабилеты и уже ждали её на перроне Ленинградского вокзала, когда поезд, снижая скорость, прильнул к перрону. Я посоветовал ей послать родителей подальше или выйти из вагона со мной под руку, я могу сказать им, чтоб они убирались, ведь ей уже восемнадцать.

Она оказалась всё же не храброй. Она пошла с повинной, высадилась на перрон к родителям, а мы, я и мои пацаны, перешли в соседний вагон и вышли оттуда. На перроне нас ждал Стас, и уже через десяток минут мы мчались в «Волге» в Сыры.

Я не простил Наташке слабости. Я вызвонил стриптизёршу, тоже из Санкт-Петербурга. Но эта была уже девка постарше: двадцать три года. Стриптизёрша приехала в Москву. Декорации те же: Ленинградский вокзал, ступени лестницы, опера и милиционеры, запах угольного пара, утренняя толпа.

Стриптизёрша вышла из вагона в туфлях на каблуках, в длинном платье, ещё влажные чёрные волосы завиты… Тяжёлый подбородок, наглые глаза, юная Пиковая Дама.

Я взял у неё сумку, и мы пошли. Милиционеры одобрительно оценили мою новую девку, на их служебных лицах появились улыбки одобрения. Вечером после работы они расскажут своим жёнам…

Стриптизёрша оказалась девкой и талантливой, и вульгарной. И резко контрастировала с юной художницей. Если у художницы под ногтями была краска, то стриптизёрша обладала ухоженными конечностями с маникюром и педикюром и ходила на каблуках. Одна грудка была у неё немного больше другой. Стриптизёрша писала стихи и рассказы, отлично танцевала, неутомимо виляла попой в постели, задавала мне тысячи вопросов.

Иногда, вечерами, она учила меня танцевать с нею дуэтом, слаженно выбрасывая ноги в одну сторону, как в кардебалете. Танцевали мы под испанскую музыку, ну там были испанские слова в тексте. Однажды, когда мы, задыхающиеся и счастливые, упали на икеевские стулья в кухне, после выступления (над столом там висело зеркало), и я наливал нам вино, меня вдруг озарило: «Да это же моя Гермина, моя спасительница! Как степной уставший волк, я обрету в ней спасение. Ну да, в Steppenwolf есть эпизод, в котором Гермина учит Гарри Галлера танцевать.

Как только я «узнал» её, я решил с ней жить. Что я ей сказал, я не помню, но уже в июне она вернулась из Петербурга с первыми чемоданами и коробками. Мои парни встретили её на вокзале и привезли. Лица у них были непроницаемые, однако по некоторым неуловимым признакам, я всё же догадался, что они меня не одобряют. Что они думали, я затрудняюсь сказать, может быть: «Ну, босс превосходит самого себя, стриптизёрши ему только и не хватало… Всё-таки стриптизёрша для политика ― это слишком… Зюганов не живёт со стриптизёршей, даже Жириновский не живёт… Ну ясно, мы круче всех, но стриптизёрша!.. Стриптизёрша!»

В квартире, перебивая запах ветхих обоев и гнилого туалета маслянисто запахло её губными помадами, гелями, румянами, белилами, лаками для волос…

Я ходил и посмеивался, в очередной раз я начинал новую жизнь. Мне шёл шестьдесят шестой год, но я опять ― новую.

Гиперактивная, она обегала все выделенные ею в группу интересующих её стрип-клубы. В нескольких из них она даже попробовала работать, но клубы ей не подошли, а может быть, она не подошла клубам. Чёрные, грубые волосы, ярко-красным накрашенные губы, дымок сигаретки в углу рта, она была типичная пролетарская девочка из Петербурга, настойчивая, циничная и заносчивая. Вот только постепенно я выяснил, что её too much ― слишком много. Она была как чрезмерная порция еды.

Между тем, в начале июля она привезла из Петербурга в автомобиле все свои вещи. Сразу после того, как она устроилась стриптизёршей в клуб «Долле», между прочим лучший, или один из лучших в Москве.

Мы поехали всей командой в «Икею», я закупил там для неё вешалки, из тех, что стоят в магазинах одежды, несколько, ведь у неё было много одежды, и, главное, я купил плоский зеркальный полностью шкаф, чтобы перед этими квадратными метрами зеркал моя стриптизёрша могла танцевать, разминаться. Помню, как, набив автомобиль покупками (шкаф нам должны были доставить на следующий день), весёлые и счастливые, мы возвращались в Сыры. Стриптизёрша (я уже дал ей кличку «Зверь», однако ещё не обращался к ней таким образом) в красном платье держала в руках горшок с юным кипарисом. Кипарис я купил, потому что он попался мне под руку.

Тут впору бы уронить слезу, если бы они у меня были в запасе. Но запас израсходован десятилетия назад, и даже на смерть матери не оставалось. Обойдёмся без слёз.

Стриптизёрша стала работать, уходила вечером, приезжала в такси под утро и вламывалась в постель. По расписанию и по сути такая жизнь стала мне напоминать мою жизнь в Париже с Наташей Медведевой. Рассвет, полупьяная девка, рассвет.

По утрам она долго спала, а потом делала себе грандиозную пену в ванной и ложилась туда, вполне очаровательная, черноволосая, грубая, мокрая. Лежала она долго, шумела музыка и шумел газ, ибо в Сырах стояли газовые колонки, и шумела вода.

Позднее я так запечатлел её купания в стихах:

Плескается Лола. Шумят годы.

Никто не уйдёт живым.

Смыкается в ванне моей вода

Над телом твоим молодым…

«Лола» ― потому что я придумал для неё сценическое имя ― «Лола Вагнер». А что, по-моему, звучит загадочно ― по-латиноамерикански и германски одновременно. Впоследствии стихи к ней, общим числом девять, были опубликованы в книжке «А старый пират», в разделе «Полковник и зверь». Эти стихи передают моё настроение того времени. Ведь я их писал по мере того, как я их жил. А «Полковник», потому что порой я видел себя полковником, латиноамериканским, которому никто не пишет, а в ванной в пене у него сидит Лола Вагнер. И хулигански улыбается. Иногда я выходил из кабинета и выпивал с нею, голой девкой в пене…

Приставы явились, когда Лола Вагнер отлучилась в свой Петербург.

Приставы пришли, сейчас я вам скажу когда точно; потому что у меня есть все необходимые бумаги на эту тему. Вот нужная. Называется «АКТ о наложении ареста (опись имущества)». 26 августа 2008 года. Составлен на 4-х листах без оборотов.

Текст этой «диккенсовской» по своей сути бумаги (ибо имущество описывают в XIX веке больше всего в книгах Диккенса) интересен и поучителен весь, целиком. Но я лишь процитирую его, чтобы стал понятен стиль.

«Судебный пристав-исполнитель 1-го межрайонного отдела судебных приставов по ЦАО УФССП по Москве Соловьёва И.Д. по исполнительному производству, возбуждённому на основании исполнительного листа Бабушкинского районного суда г. Москвы по делу №2-2888/07 от 14.11.2007 г., содержащего следующую резолютивную часть судебного акта:

Взыскать с Савенко Эдуарда Вениаминовича моральный вред в размере 500 тысяч рублей в пользу мэра г. Москвы Лужкова Юрия Михайловича.

Взыскателем по данному исполнительному документу является: мэр г. Москвы Лужков Юрий Михайлович, ― а должником ― Савенко Эдуард Вениаминович».

Был такой себе мутный противно-тёплый августовский денёк. Окна в квартире были полуоткрыты. В кабинете моём собрались журналисты, приглашённые мною. Помню, что были корреспондент газеты «Коммерсант», корреспондент газеты «Газета» и телевизионный «экип» (так я их по старой ещё французской привычке называю) от канала REN-TV. Ещё были мои товарищи по партии, охраняющие мою шкуру. Приставы опаздывали. Пришёл адвокат Орлов.

И вот они появились. Наш парень с улицы предупредил нас по рации: «Идут. Две тётки и пятеро мужиков. С наручниками».

«Тётки» были одеты в голубые рубашки с погонами, ещё двое мужчин-приставов имели на себе и кителя. Трое сопровождавших их лиц в чёрной форме имели при себе, действительно, дубинки и наручники. На Нижней Сыромятнической, доложил нам наш агент с улицы, у них расположилось подкрепление: два автомобиля с милиционерами. Видимо, на случай, если «должник» окажет сопротивление.

Журналисты были в экстазе. Такое ведь не увидишь каждый день. От присутствия большого количества людей в моём кабинете стало душно. Полагаю, призраки Диккенса и Бальзака срочно телепортировались на Нижнюю Сыромятническую и прильнули к окнам. Чтобы увидеть опись имущества в России в XXI-м веке.

Старший пристав Соловьёва ― женщина лет сорока ― уселась в моё офисное чёрное кресло и стала писать, а черноволосая бестия в голубой рубашке с четырьмя звёздочками капитана ходила у полок с моими книгами, открывала ящики моего письменного стола и вдруг, выпростав руку вперёд, как клюющая ворона, цепко хватала мою вещь-имущество. Позволю себе здесь привести выборочно, что ей приглянулось:

«1. Аппарат телефон-факс PANASONIK №ЗНАНС 1001434

2. Обогреватель масляный

4. Печатная машинка «Любава»

5. Кресло рабочее офисное

7. Лампа настольная

10. Нож чёрного цвета

13. Книга V. I. Lenin, 1935 г. издания

14. Книга «Великий лётчик нашего времени (о Чкалове)» 1939 г.и.

16. «История военного искусства» ― 3 шт. (тома)

17. Книга «Царская Россия накануне Революции» / М. Палеолог

18. Книга «Социализм, Золотой век»

19. Книга «Стихотворения, поэмы, Герой нашего времени» / Лермонтов

21. Арт 58150, Книга «Ноль часов» Э. Лимонов, 191 штука

Итого, 21 наименование на сумму четырнадцать тысяч восемьсот пятьдесят рублей. Работоспособность описанного имущества не проверялась».

Журналисты, повторюсь, были в экстазе. Старшая Соловьёва вначале изгнала их из кабинета, затем вернула в кабинет, и даже позволила людям с РЕН-ТВ снять себя со спины, сочиняющую опись имущества.

В разгар всего этого действа раздался звонок в дверь. Я вышел из нашего жаркого, ярко освещённого (я уже упоминал, что в моей квартире было традиционно не светло, из-за растущих под окнами деревьев; то, что одно срезали, не улучшило положение) всеми лампами места действия и спросил «кто?» через дверь.

― НТВ, ― ответили мне.

― Но я вас не звал, ― сообщил я крупным мужчинам, открыв дверь. Очень крупный, один держал камеру, другие скучковались за ним.

― Нас пригласили приставы, ― сообщили они.

― Вообще-то здесь пока ещё живу я, а не приставы, ― проворчал я, но всё же позволил им войти.

Войдя, они тотчас завяли. И я понял, почему. Уже убитый, с пожелтевшими обоями, коридор вопил всеми своими квадратными метрами стен и линолеума в истёртых цветочках, что здесь живут люди бедные, бедные, небогатые…

Они последовали за мной. А я хитро ввёл их не в кабинет, а в кухню. Показал им ванну на львиных лапах, с нарисованным когда-то предыдущими жильцами зелёным драконом. Над ванной висели мои трусы, носки и футболки, которые я постирал накануне утром.

― Можете снимать всё, что хотите! ― сказал я.

Они переглянулись. Не очень прытко, но самый крупный поднял камеру на плечо и стал снимать. Репортаж этот никогда не был показан, потому что люди НТВ рассчитывали увидеть как минимум буржуазную холёную квартиру, а тут такое! Зрители, посмотрев подобный репортаж, прониклись бы дружелюбием ко мне, близость бы образовалась. Многие бы подумали: «Вот, он живёт не лучше нас, хуже даже».

В довершение всего на столе в кухне стояли банки с монетами, собранными для меня гражданами, так как я объявил сбор медных денег у населения, желающего помочь мне выплатить «долг» Лужкову.

― Вот, снимайте, ― сказал я, ― я собираюсь выплатить долг, я не уклоняюсь.

У оператора лицо сделалось жалостное такое, он понял, что я над ним издеваюсь. Но мазнул линзами по банкам.

Я взял одну из банок и пошёл в кабинет.

― Вот, я собрал тут некоторые средства. Примите, пожалуйста!

― Э, нет, Эдуард Вениаминович, ― Соловьёва даже зарычала от возмущения.― С этим идите в банк, мы, приставы, не уполномочены принимать наличными от граждан никаких средств.

― Я отдал банку своим парням, кажется, Коле Медведеву.

Младшая из приставов-дам сунулась было в большую комнату.

― Закрыта? ― осведомилась она.

― Отчего же, открыта. Только это не моя комната, там живёт женщина, родственница хозяйки. Сейчас её нет, она в Петербурге.

― Я посмотрю, ― наглая приставша вошла в комнату. Там царил полумрак, если не мрак, так как я задёрнул шторы. Два ряда вешалок с платьями удостоверяли, что здесь да, живёт женщина. И запах стоял крепкий, женских духов.

Приставша даже извинилась, пробормотав «Шущения…», и выскользнула из комнаты, а я прикрыл дверь. На вопрос идущей нам навстречу пристава Соловьёвой, что в большой комнате, черноволосая внятно ответила:

― Там только женские вещи.

Призраки Диккенса и Бальзака не отлипали от окон. Я уверен, они получали удовольствие. И естественно, они были на моей стороне, писатели же.

Журналисты втекли в кабинет, где Соловьёва дописывала свою длинную бумагу.

― Вы знаете, ― сказал я, ― у Карла Фридриха Мордыхая Маркса за долги в своё время в Лондоне приставы описали даже детскую колыбель.

Журналисты ― кто ахнул, кто развеселился.

Пристав Соловьёва повернулась в моём офисном кресле, которое она уже описала, и нравоучительно заметила:

― Мы не описываем и не вправе этого делать ― предметы домашнего обихода, как то кровати, постельные принадлежности, а также кухонные принадлежности, а также предметы, необходимые для профессиональных занятий.

― Так почему же вы описали у меня пишущую машинку, кресло, на котором я обыкновенно сижу, все телефоны: стационарный и два мобильных, и даже обогреватель? Как вы представляете я смогу исполнять свои профессиональные занятия?

― Стол мы вам оставили, ― буркнула Соловьёва.

― Чтобы писать, необходим ещё и стул. К тому же вы лишили меня связи с внешним миром, как я смогу общаться с издателями, редакторами журналов? Вы оставляете меня без работы. Обогреватель мне также нужен для профессиональных занятий. В квартире плохие рамы, и потому холодно. Что я, весь окоченелый, буду лежать на столе или стоять перед столом на коленях…

Журналисты с удовольствием слушали.

― И что теперь, вы вызовете грузчиков, и они начнут вывозить описанное имущество? ― осведомилась журналист из «Коммерсанта».

― Мы ничего не станем вывозить. Пока. Описанное имущество будет поставлено на ответственное хранение должнику, вот ему, ― Савенко Эдуарду Вениаминовичу.

― А он может им пользоваться? ― поинтересовалась журналистка газеты «Газета».

― С ограниченным правом пользования, ― односложно ответила Соловьёва.

― Значит, не сможет?

Пристав не ответила. Адвокат Орлов, склонив голову к столу, писал огромными буквами свои возражения на «АКТ наложения ареста». Все лампы нагрелись, и было как в сауне. Хлопнула дверь, это ушли телеоператор из НТВ и его помощники.

Потом ушли и приставы.

Журналистка газеты «Газета» сказала: «Вот, Эдуард Вениаминович, вы живёте по заветам русского самосознания. Знаете же поговорку «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». В тюрьме вы уже были, а теперь и сума появилась, арест имущества. Как в старых романах…»

Постепенно стало ясно, что Лола Вагнер невыносима. Обыкновенно это я становился для моих женщин невыносим. «Energizer», как называл меня бандит Мишка. А тут обратный случай ― Energizer более накалённый, сильный и невротический, поселился со мной. Только свою энергию я понимал и понимаю как светлую, креативную, созидательную. Лола Вагнер излучала чёрную энергию, ту самую чёрную космическую энергию из тех семидесяти трех процентов, для которых у учёных нет объяснения. Только в стародавние времена далёких иранских шахиншахов о настоящем устройстве Бездны Хаоса имел пророческие видения великий Пророк Мани. Пророк заслуживает отдельного рассмотрения, когда-нибудь надо бы написать о нём книгу. В настоящий же момент я вернусь к Лоле Вагнер, исчадью Ада.

Она напилась несколько раз кряду. В этом состоянии она рвалась ко мне в кабинет с непонятными намерениями (потому что секс у нас с нею не прекращался в течение суток, мы имели секс в лошадиных дозах), но всегда в одном и том же виде: белые чулки с резинками, белые трусы, белый лифчик, гротескно чёрный мейкап вокруг глаз. Рвалась в кабинет, потому что это было единственное место, где я мог от неё укрыться. Двери там стояли сильные, и была сильная задвижка.

Первое время я открывал сразу. Она прыгала на меня, и мы несколько раз таким образом обрушивались на пол.

Иной раз, прежде чем прыгать, она срывала с себя лифчик. При этом она плакала. Но она ещё и улыбалась время от времени. Было непонятно, чего она хочет. Но, призадумавшись, я понял. Ей хочется близости за близостью, за сексом, за making love… Одна из нескольких форм такой близости, если их несколько ― это людоедство… И я не шучу.

После нескольких сцен (я отводил её в постель и успокаивал, на это уходили часы) я устроил ей Нюрнбергский процесс. Я был прокурором-обвинителем. Подсудимая не была понурой и раскаявшейся, она утверждала, что она «не тупая, не депрессивная и не тяжёлая». Я отвечал, что ей не нравится правда.

― Мне не нравится, когда мне говорят правду? ― закричала подсудимая Вагнер.― А я ебала эту правду!! Мне и без тебя её говорили, и ещё не раз скажут! Я же ебала эту правду! Меня волнует только Любовь!

Дальше она проорала всякую порнографию, и если бы я писал свой первый роман, я бы эту порнографию непременно привёл целиком, но приведу несколько её выкриков, в конце концов, она же bad girl, ей пристали «bad» выкрики. Она кричала, что ей плевать на ванну, на то, откуда нужно пить воду, из стакана или из кружки (это верное наблюдение, я поучал её пить воду из стаканов).

― Мне глубоко плевать на это! Мне и мои тряпки не очень-то мне нужны. Я люблю сосать хуй, например. Я люблю сосать хуй, ебаться в жопу, пить, курить, смеяться над идиотами, обсуждать книги, картины и красивых женщин! (Почему женщин? ― подумал я.) Я люблю делать маникюр, а потом щекотать своими пальцами мужчину. И снова сосать хуй!

Это нечаевщина, катехизис шлюхи, думал я, и был даже несколько восхищён. Я очень справедливый человек. Особенно хорош был повтор: «И снова сосать хуй!»

Впрочем, после Нюрнбергского процесса (он состоялся, естественно, днём, на следующий день после одной из истерик подсудимой), уходя в свой ночной клуб, она оставила мне записку в совершенно противоположном тоне:

«Эдуард! ― писала она.

Мне очень стыдно. Я сама себе отвратительна, честное слово. Я, правда, дура.

Теперь уже очевидно, что мне нужно не пить. Я постараюсь. Дело не в этом. Как не пить, если общаешься с кем попало? Вот вчера твой звонок вытащил меня практически из постели какого-то мужика… Не совсем какого-то, а вполне себе приличного. Хотя какая разница тут. Но я так влюбилась в тебя, что не могу даже с мужиком поебаться, совесть мучает, представляешь?

Я так в тебя влюбилась, что видно, какая я дура на самом деле. И не ясно самой, ― с какого хуя влюбилась? Сначала ― ладно, но потом-то?? Не ясно.

Я к тебе прицепилась как банный лист…».

Она, может быть, и старалась. Но её пьяные истерики случались теперь всё чаще и чаще. Нормальная наша жизнь первых месяцев исчезла (а она была весёлая, бурлескная, может быть, опереточная), а осталась чёрная энергия трагедии. Однажды я всерьёз подумал: «А она меня не укокошит?» Я намеренно выбрал такое полусерьёзное слово: «укокошит». Даст по голове молотком или обрезком трубы (после того, как в квартиру ко мне в марте рвались какие-то типы, человек шесть, мои пацаны привезли и разбросали по квартире обрезки железных труб, на случай нападения). Я поделился своими опасениями с охранниками.

― Да! Вы это, поосторожнее, Эдуард! ― только и сказал Михаил.

Я стал спать в своём кабинете. Лишённая мной ежедневных доз любви Лола Вагнер переживала ломку. Вот её послание ко мне тех дней:

«Ты знаешь, Эдуард, я лежу и думаю: я, видимо, душевнобольна.

Я признаюсь тебе в том, в чём себе даже стыдно признаться: я параноик.

Я тебе никогда не рассказывала, мне было стыдно, гордыня не позволяла, но дело обстоит так, следующим образом: я помешалась на тебе.

Фу, не хотела, чтобы ты знал, это же слабость и зависимость. Но я скажу.

Я заебала тобой всех окружающих уже давно. Я заебала тобой всех, если бы ты знал как.

Уже два года, как я параноик. Я делала очень постыдные вещи. Дошло даже до того, что я срывала лекции в своём институте ― я садилась в соседней аудитории, по соседству с той, где шла лекция по истории театра, например. Я садилась и читала вслух твои книги и стихи. Я доебалась с этим до всех. Закончилось даже тем, что несколько человек всё же перестали посещать лекции, оставались со мной и слушали меня.

Я заебала тобой своих преподавателей ― я заставляла их беседовать на тему тебя к месту и не к месту.

Я заебала тобой актёра (её любовник до меня): я звонила ему и рассказывала о тебе ежедневно.

Я заебала тобой папу, который даже привёл мне своего знакомого писателя и историка, чтобы тот меня разубедил. Но не помогло.

Я заебала тобой Юлю. Я заставила её прочитать все твои книги. (Юля ― её подруга.)

Я часами выуживала из интернета все твои фотографии и всю информацию о тебе.

Меня выгнал препод по литературе с экзамена, потому что вместо сдачи я развела дискуссионный клуб на тему тебя.

Зато на экзамене по истории, наоборот, я получила «отлично», разведя клуб.

Причём я не собиралась жить с тобой или что-то подобное. Т.е. я не считала, что влюблена, я считала себя неким мессией.

Твой телефон был у меня за год до нашего знакомства. Я заебала всех в поисках твоего телефона. В итоге даже нашла, перерыв весь интернет. Какой-то посторонний мужик дал мне. Дал, потому что не выдержал, ― заебала.

Я настолько ебанутая, что даже делала моноспектакль про тебя. Ещё умудрилась и выступить с ним.

Ну а теперь я заебала тебя.

Я параноик. Наверное, нужно заканчивать тебя любить, или как это назвать. Стыдно было признаться, но хоть диагноз ясен».

Я ответил ей на её послание моим посланием к ней. Из комнаты в комнату.

Лола!

По твоему письму судя, ты тотально ничего не понимаешь. Ты зацикленный на себе эгоист. Тебе вынь да положь любовь, внимание, всё, обслугу 24 часа в сутки.

Любовь для меня не вся жизнь, но лишь часть её… Я ей предаюсь, когда могу и хочу охотно, но я не молюсь на неё осатанело. Она для меня куда меньше желания подчинить себе этот мир, например. Я не вишу ни на ком, с требованием «дай любви!», и не хочу, чтоб мне впивались в горло, истерически требуя: «Дай!»

Моя жена требовала, чтоб я принёс свою жизнь в жертву нашим детям, ты, фактически, требуешь, чтоб я принёс свою жизнь в жертву тебе. А взамен я буду, видимо, иметь пожизненное право готовить тебе еду, развлекать разговорами, выгодно оттенять тебя своей персоной, а ты будешь сжимать меня в своих душных объятиях.

Извини, подруга, у меня на себя другие планы. И у меня есть партия и народ, которым я кое-что должен. И моя страна, да пусть не звучит это пышно.

Ты не умеешь и не хочешь быть равным партнёром, ты хочешь быть невыносимым грузом, чтоб нельзя было тебя не заметить, такую тяжесть.

Твои взгляды на мир не выдерживают никакой критики. Чтоб добиться чего-то в жизни (чего хочешь), нужно работать, а вовсе не продаваться. Сотни тысяч людей делают сами себя не продаваясь (я один из них), и женщин среди этих людей полно. Те небольшие деньги, которые тебе нужны на учёбу, можно заработать, и ты их заработаешь. Чего ты корчишься в надрыве! Тебе 23 года, у тебя всё впереди, у тебя, главное, есть время. Это у меня его мало.

Я тебе сказал: я ― солдат по натуре своей. А ты, как обоз, который тащит назад. Солдат не может возиться с обозом бабья. Когда мы познакомились, я не углядел, не понял, что ты такая тяжёлая, во всех смыслах. Извини.

Э.Л.

Из этого обмена корреспонденцией видно, что она дала диагноз себе, и я дал ей диагноз: обоз. И было высказано моё командирское решение: «Солдат не может возиться с обозом бабья».

Письмо было написано ровно в середине сентября. В тот же вечер я вызвал к себе Дмитрия. Серьёзный и бравый футбольный фанат, активист партии с пятнадцатилетним стажем, был, по сути дела, как бы старшиной среди моих охранников. И я вызвал Лолу Вагнер. И объявил им двоим моё решение:

― К первому октября, то есть через две недели, Лола Вагнер должна покинуть квартиру 53.

― Дмитрий, я поручаю тебе операцию по выдворению госпожи Вагнер из квартиры.

Жестоко? Всё жестоко в жизни. Она бы меня съела, и ещё бы оттопталась на моих останках. Хорошая bad girl, вся состоящая из чёрной энергии.

1 октября она выселилась. Пришла машина, её погрузили. Я оказался в это время дома, она хотела прорваться ко мне попрощаться. Старший и неумолимый Дмитрий её не пустил.

«Незачем. Ни к чему это, Лола. Шеф не хочет».

Она уронила слезу и уехала. Прошли два года, но она присылает мне время от времени электронные послания. То злобные, то элегически ласковые.

Одно начиналось так: «Сегодня ночью я приду к тебе с топором и разнесу твою ёбаную дверь. Я ведь знаю, где ты живёшь».

Жизнь хлопает дверьми, гудит автомобилями, везущими в утренней тьме тушёнку и макароны в города, девки шуршат чулками, медленно вянут их упругие тела, пацаны подтачивают своё здоровье трудом и алкоголем, пенсионеры в полусне от лекарств, стучатся в двери утренних аптек. Солдаты едут в холодных грузовиках под тентами, туда, куда их послали командиры… Опера сидят в тёплом автомобиле чуть в стороне от моих окон, так что могут наблюдать подъезд. Контролировать меня…

Я ещё сплю, но и сквозь сон слышу, как они опять включили свой мотор. Иначе замёрзнут, модники, в своих тонких ботинках или кроссовках. Всю ночь они стоят здесь, а зачем ― неведомо. Есть, видимо, некий приказ. Вдруг я вспоминаю, что на сегодняшний день назначен «День несогласных». Формулу придумал я: появиться там, где нас не ждут, объявив о месте проведения акции в последний момент. Сбор назначен в метро. Теперь понятно, почему целую ночь работает мотор под моими окнами…

Выдвинуться я решил рано, часов в восемь. Скоро приедут охранники. Я встаю. Пытаюсь увидеть машину оперов из окна. Не удаётся. Они умело встали так, что стоят рядом, но из окон их не видно. Но слышно. Знают ли они о том, что их слышно?

Не обязательно знают. Я готовлю себе кофе. Иду в самый старый в мире туалет с ржавым насквозь сливным бачком под потолком и думаю всё то же, что и каждое утро: «Этому бачку позавидовал бы Марсель Дюшан». Приходят охранники.

― Эдуард, снаружи две машины оперов.

― Знаю, всю ночь мотор работал. Не получилось их перехитрить, мы-то думали, они раньше двенадцати не выдвинутся.

― Попробуем что-нибудь придумать. Мы оставили «Волгу» на набережной. Пусть думают, что мы отправились на прогулку… Военная хитрость.

― Так они и повелись на вашу хитрость. Они, может, и не очень умные, каждый из них, но их учат методике, а когда применяешь методику, то шансы увеличиваются.

Мы выходим. Идём не спеша. Из джипа нас прямо в упор, через стекло, фотографируют. Вот наглецы. Правда, толстомордый с фотоаппаратом всё же замешкался, видимо, не ждали, что мы выйдем не к автомобилю, они ждали прибытия «Волги».

Идём, как ни в чём не бывало вдоль длинного «моего» дома. Выходим на Нижнюю Сыромятническую и сворачиваем к набережной.

Я: Надо же, на джипах теперь наружка работает.

Михаил: Видимо, личный автомобиль кого-то из оперов. Сегодня воскресенье.

Я: А как они проехали через шлагбаум? Ключ же надо иметь.

Илья: Эдуард, это же опера. Кто им откажет!

На набережной подрагивает наша «Волга». Бампер в бампер за ней работает мотором второй автомобиль оперов ― «Форд» отечественной сборки. Затемнённые стёкла.

Я: И в воскресенье в покое не оставят. Вот она, жизнь оппозиционного политика в Российской Федерации…

Садимся в «Волгу», отъезжаем по набережной в сторону «высотки» на Котельнической.

Михаил (оглядевшись в заднее окно): Если бы хотели взять, уже взяли бы. «Форд» едет у нас на хвосте.

Водитель: Можно, я его сброшу?

Я: Давай, попытайся. Там у них ещё джип должен сзади идти.

Михаил (вглядываясь в заднее окно): Джипа нет. Зато идёт серебристая «десятка». Сейчас проверим, по нашу ли душу…

«Волга» резко ныряет вправо, мимо стройки, потом влево, прямо, и мы выкатываем на бульвары, они пустые. «Форда» не видать.

Водитель: Хэ-хэ, а вот им лысого!

Илья: Погоди, ещё вынырнут.

Я: У меня такое ощущение, что я живу вне закона. Что я только и делаю, что нарушаю закон. «Крёстный отец, не меньше!».

Михаил: Вы, Эдуард, просто едете в автомобиле отечественного производства Горьковского автозавода марки «Волга». Сегодня воскресенье. У вас прогулка.

Я: Ну да, а за мною, как минимум, несутся два автомобиля наружного наблюдения, и в каждом по три мордастых гаврика, если не по четыре.

Водитель: Вот и серебристая «десятка».

Михаил: Сейчас мы тут попробуем кое-что. На хитрую задницу есть с винтом… (Вынимает мобильный и набирает номер.) Ты подъезжай к «Атриуму» у Курского вокзала и смотри нас там. Открой дверь, подъедь, и мы к тебе пересядем. (К нам) Лёха подъедет, и мы пересядем к нему.

Водитель: И что это даст, они по рациям передадут наш номер? Поехали уж со мной!

На Садовом кольце, у Курского вокзала нас уже ждёт Лёха на «Форд-Фокусе». Наш водитель резко тормозит, и мы в темпе пересаживаемся в машину к Лёхе. Лёха отсидел год по делу о «захвате» Администрации президента. «Волга» и «Форд-Фокус» по-быстрому и в разные стороны улепётывают с Садового кольца.

Мы опять на набережной.

Михаил (оглядываясь в заднее окно): Появился старый знакомый джип. Таким образом, пацаны, с нами работают серебристая «десятка», «Форд» и джип, три автомобиля. У меня есть план, как освободиться от хвоста.

Я: Давай, реализовывай, у нас мало времени.

Михаил дотягивается с заднего сиденья до уха водителя. Объясняет. Слышен только бубнёж.

Михаил (Илье): Илья, ты сейчас выскочишь, станешь на Земляном Валу, помнишь, там есть ступени и ход сверху со двора, где у нас гараж был, найдёшь бомбилу. Стой, мы сверху бежать будем, прыгнем к тебе. Скажи бомбиле, что опаздываем.

Илья выскакивает на ближайшем перекрёстке. Он операм не нужен, их задача следить за мной, его не останавливают.

Через некоторое время Лёха подводит «Форд-Фокус» к краю тротуара на улице Воронцова Поля. Справа от нас ― въезд во двор, где у нас был гараж. Лёха выключает мотор. За нами нагло, всего лишь через метров десять, причаливает к тротуару серебристая «десятка».

Михаил (глядя в заднее окно): А вот и джип стал туда дальше.

Мимо нас проезжает «Форд-Фокус», третья машина с операми. Прижимается к тротуару далеко впереди.

Я: Зачем им столько наружки?! Зря народные деньги разбазаривают. Я такого внимания не стою, да и вы не стоите, при всём моём к вам уважении…

Михаил: Они, Эдуард, думают иначе.

Я: Чего ждёте?

Михаил: Сигнала от Ильи.

Сидим. Проходит минут пятнадцать. У Михаила наконец в куртке трепещет телефон. Он достаёт телефон не спеша. Подносит к уху.

Михаил: Ага. Ага. Понял. Открой двери. (Поворачивается к Лёхе.) С богом! Поехали, Алексей!

Лёха заводит мотор, и мы срываемся с места. На глазах изумлённых оперов тормозим у въезда во двор. Серебристая «десятка» проскакивает мимо. Лёха резко бросает машину во двор и рулит там на большой скорости, сворачивая налево. Останавливает «Форд». Михаил и я выскакиваем и бежим что есть сил влево и в глубину двора. Там есть лестница, достигнув её, мы, как можем быстро, сбегаем вниз по её маршам, последний марш, ― и мы на Садовом кольце, улица Земляной Вал. От потрёпанных красных «Жигулей» нам машет Илья. Влезаем на заднее сиденье.

― Гони! ― кричит Илья водителю, это пожилой азербайджанец.― Опаздываем! Опаздываем!

Никто за нами не едет.

Михаил: Хэ, взъебут их сегодня начальники.

Такие вот труды и дни у нас. Не всегда мы хитрее оперов. Чаще всего нам не удаётся оторваться от слежки. Оно и понятно, у них богатая организация, у нас бедная, да ещё и преследуемая.