Варенька

Когда они сходят с питерского утреннего поезда, эти девочки, чуть качаясь от долгого состояния вынужденной неподвижности, они все кажутся дегенераточками. А тут ещё ночные тени, если это зима. Выглядят они гротескно. И ты в первые минуты жалеешь, какого чёрта ты влип в эту историю… Но ты идёшь, охранники спереди, охранники сзади, идёшь перекидываясь с ней самыми незначительными словами: «Как доехала? Не холодно ли было в поезде? Что у тебя за семья?» Идти, правда, недолго, только до «Волги».

Когда мы сели в «Волгу», дремавшую на стоянке Ленинградского вокзала, охранник впереди, водитель над рулём, и стали выезжать, то выяснилось, что доехала нормально, было не холодно, из семьи одна мать. Мамка у неё оказалась поэтессой, и она быстро набросала её и себя, два портрета. Я домыслил недосказанное и понял, что она выросла, прислуживая жрице искусства и её питерским спутникам. В результате у поэтессы сформировалась такая скептическая рабочая дочка, кривящаяся при слове «искусство» и слове «поэзия». Видимо, у дочки «поэты» и «поэзия» навечно теперь ассоциировались с грязными тарелками и стопками, переплетённо лежащими в кухонной раковине. Трудно винить её в отвращении к поэзии после тысячи таких натюрмортов в раковине.

Ей двадцать лет, она ― жилистый худенький маленький ребёнок, с сиськами размером с кофейные чашки. Большие серые глаза старше двадцати лет. Смелая. Большой лоб. Под джинсами не угадывается попы.

― Какая ты тощая, Варька!..

Ей говорили, что она похожа на тощую Ванессу Паради.

Я рассказываю ей, что в середине восьмидесятых увидел эту Ванессу-подростка, всю состоящую из острых углов колен и локтей, сидящей тощей попой на стойке бара в ночном клубе «Бандюж». Тогда она ещё не была знаменита. Именно в эту ночь состоялась телепремьера клипа хита Ванессы «Джо, ле такси», после чего пошла её карьера. Что делал там я? Телеведущий Тьерри Ардисон пригласил меня и посадил за один стол с мсье Шабан-Дельмасом, тогда он был председателем Национального собрания Франции. Я пришёл с забинтованной головой, потому что накануне мне проломили голову трубой в рабочем пригороде Парижа, Обервилльерс…

Серые глаза слушают. Рука поправляет беленькую, подкрашенную чёлку. Париж, ночной клуб «Бандюж», пробитая трубой голова в рабочем пригороде. Им это интересно. Чужая моя жизнь, которую они никогда не проживут…

Если отец у тебя мясник, ты должен возненавидеть мясо? Видимо, так. Если мама поэт, ты ненавидишь поэзию.

Как я с ней познакомился? Она написала мне в лагерь и прислала фотографию. Старый греховодник, я определил её как «юную маргаритку» и написал ей ответ. Завязалась переписка. Пока со мной пребывала бультерьерочка, переписка тлела, когда я убедился, что бультерьерочка полностью бесчувственна ко мне, я поинтересовался у Вареньки: не собирается ли она в Москву? Я бы охотно встретился с ней, если денег нет, я оплачу билет.

И вот мы едем в «Волге» в мои Сыры. Сыры не производят на неё должного впечатления, хотя у въезда в туннель я показываю ей толпу бомжей, собравшихся в ожидании полевой кухни с едой. Благотворительные организации пользуются этой территорией для кормления бомжей. Оказывается, у неё в Питере, на её окраине, бомжи спят в её подъезде, так что она и ухом не ведёт.

Мы въезжаем в 4-й Сыромятнический переулок. Я показываю ей на площадку, ровно то место, где сейчас находится вход в центр современного искусства «Винзавод».

― Здесь с вечера стоят проститутки. Сутенёры привозят их на двух газелях.

Проститутки также не производят на неё никакого впечатления. Она простенько кивает: «Угу!», с таким скучающим видом, как будто сама проработала долгую жизнь проституткой. Между тем ей ровно двадцать лет, и она работает в книжном магазине.

У меня в квартире мы усаживаемся на кухне и начинаем пить вино. Впрочем, после того, как она познакомилась с моей крысой. Крыс отнеслась к ней дружелюбно, она привечает всех, кого приводит хозяин, её вождь, вожак, хотя стая у нас состоит всего из двух: я и она. Крыс доверяет мне безоговорочно. Побегала по Вареньке, нюф-нюф, понюхала, спустилась и занялась своими делами. А мы пьём вино. Вино ей нравится. Пьёт она с удовольствием. Как выяснилось позднее, все девушки из Петербурга пьют вино с удовольствием. Те, что не из Петербурга, также пьют с удовольствием. Обычно вначале они сдерживают своё удовольствие. Множественное количество девушек из Петербурга побывало в моей квартире в Сырах, потому я и начал моё повествование о Вареньке во множественном числе: «когда они сходят с питерского утреннего поезда, эти девочки…» Но Варенька была первой.

Существует моя литературная жизнь, существует моя политическая жизнь, существует даже моя мистическая жизнь, и уж тем более существует личная. Случилось так, судьба яростно поспособствовала этому, что моя личная жизнь не была уложена судьбою в бетонные, облицованные плиткой берега раз и навсегда. Я пытался построить несколько семей, но все они рухнули. Потому вот и живу я так, как я живу. Приезжаю на Ленинградский вокзал и встречаю девушек. Или месяцами сижу с крысой.

Варенька пьёт, глаза её теперь блестят, она раскраснелась, губы увеличились, разбухли, мочки ушей покраснели. Она даже начала есть, начала с салата и чуть отъела от свиной отбивной, хотя уверяла, что не ест мяса. Мясо ей отвратительно. Вот уже и не совсем отвратительно.

Заметив мой взгляд, она пытается оправдываться:

― Ты так вкусно заразительно ешь, что поневоле заражаешь своим здоровым энтузиазмом. Вообще-то я против убийства и пожирания трупов животных.

― Я тоже, но есть хочется.

― Вот вино, это хорошо, ― она пригубила бокал.

Тогда я только купил бокалы, и они у меня были, роскошные, на высоких ножках все целы. Сейчас остался один. Пусть на убитой кухне, но я предпочитаю пить мои напитки из достойной посуды. У меня даже есть узкие фужеры для шампанского.

― Я нахожу, что я пью слишком много вина. И оправдываю себя тем, что много вина пил и великий Гете. И он тоже терзался тем, что выпивает одну-две бутылки красного ежедневно. Существует его восклицание: «Ах, если бы я мог обходиться без вина!» В восклицании звучит одновременно и смирение перед собственной слабостью, и огорчение по поводу её.

― А что, он вправду великий?

― Гёте? Несомненно великий. Правда, я понял его величие лишь совсем недавно, когда мой возраст жёстко поставил передо мной проблему Фауста. «Фауста» Гёте я прочитал ещё в ранней юности и был скорее скандализирован старомодностью изложения истории. Сейчас я перечитываю «Фауста» как притчу о человеке, пожелавшем продлить свою жизнь и наполнить её высшим смыслом. И как притча, ― «Фауст» изумителен. Там уже есть всё ― и ницшеанство, и можно заметить тень Гитлера в перспективе кулис. А ещё в конце жизни мне, конечно, близки мотивы страстей пожилого джентльмена к юным девицам. Грэтхен в «Фаусте» четырнадцать лет, вы знаете об этом, Варя?

Варя делает круглейшие глаза и очень улыбается.

― Тебя, наверное, соблазнил давным-давно какой-нибудь старый поэт, приятель или бывший любовник матери, предварительно влив в тебя водки. Да, Варя?

― Называйте меня прочно на «ты», Эдуард. Вы скачете с «вы» на «ты», но я буду называть вас на «вы», потому что «ты» у меня не будет получаться. Да, меня банально соблазнил поэт, приятель матери, не такой уж старый. Но он был вторым, потому что первым был парень из нашей школы. Тот парень меня, впрочем, не соблазнял, дал в живот кулаком, и пока я охала, он успел совершить весь процесс своего чёрного дела. А с поэтом было хорошо. Некоторое время. Ну и что, Фауст, Эдуард?

У неё развесёлый вид. Она нравится себе такой: прямой, циничной, резкой, «крутой», как говорят сейчас, прямо говорящей о вещах интимных. У неё такой вид, что ясно, она приехала с уже готовым решением «дать» мне и посмотреть, что из этого получится.

― Фауст, Варя, стремился убежать от судьбы обычных смертных, и, как и Гете, преуспел в этом. В последних сценах второй части «Фауста», его герой совершает колоссальные по тем временам строительные подвиги. Он строит дамбу и таким образом отвоёвывает у моря территорию. Правда, попутно он, как подобает герою наступающей эры капитализма, уничтожает буколическую жизнь любящей пары стариков: Филимона и Бавкиды. Эту часть «Фауста» Гёте спортретировал с самого себя. В веймарском правительстве на службе у герцога тайный советник Гете как раз занимал пост министра копей и путей сообщения и занимался строительством дорог и полезных общественных сооружений.

― А как же продление жизни и молодости?

― Есть чёткая сцена у ведьмы на кухне, где прибывший с Мефистофелем Фауст пьёт изготовленный ведьмой отвар: благодаря отвару к нему возвращается молодость и потенция…

― Где тут у тебя туалет?

― Туалет у меня самый старый в городе. Такие можно увидеть только в фильмах о жизни рабочих в период их наибольшего угнетения капиталистами. Пойдём, я открою тебе дверь, потому что дверь перекособочена и сама ты не сможешь её открыть.

Я помещаю её в туалет и возвращаюсь в кухню. От кухни туалет отгорожен всего-навсего полугнилой фанерной перегородкой, часть её высоко вверху выломана. Потому мне очень хорошо слышно как она писает, сильной мощной струёй рабочей злой девочки. Я отмечаю, что звук её струи меня волнует. А также вспоминаю, что, спрашивая, где туалет, она назвала меня на «ты».

Она выходит.

― Справилась? Не испугалась.

― Нормально. Бывает и хуже.

― Я слышал, как ты писала… сильной струёй…

Ей-богу, она смущается.

― Зачем подслушивали?

― Да тут конструкция такая, видите, Варя?

― А не подглядывали?

Тут я беру её за плечи и веду, подталкивая, в большую комнату.

― Идём, я посмотрю на тебя, Варя…

Я говорю, понизив голос.

― Куда вы меня тащите?..― Варя шепчет эти слова. Идёт.

― Нам нужно кое-что выяснить…

― Что выяснить? ― шепчет она.

Мы уже в большой комнате, и я пригибаю её сесть на кровать.

― Некоторые соответствия или несоответствия между нами…

Дальнейшее состоит из невнятных звуков и небольшой схватки, заканчивающихся соприкосновением её и моего тел в нужном месте.

Через некоторое время мы опять в кухне и опять пьём вино.

― Вот вы какой? ― она улыбается.

― И ты такая, ― улыбаюсь я.

Мы целуемся. Она уже превратилась для меня в худенького, горящего изнутри ребёнка. В Библии есть выражение «познать» девушку. Вот и познал. Воистину познаёшь только так. И настоящий темперамент, и присутствие или отсутствие страсти.

― Ты интересно говорил о Гёте и Фаусте. Может, знаешь о них ещё что?

― Гете начинал, как и я, с суицидального, протестного романа. «Страдания молодого Вертера» понравились всей Европе, потому что таких Вертеров уже жили в Европе, ну если не толпы, это был распространённый тип.

― У тебя не суицидальный роман, Эдуард.

― «Это я, Эдичка» начинается с суицидальной ситуации, и герой еле удерживается, чтобы не соскользнуть в суицид. Как и за двести лет до меня Гёте, мне повезло создать популярного героя. Такой герой никогда не умрёт, всегда останется юн и свеж и достоин сострадания. Кстати, сам Гете был долгое время эмоционально неустойчивым. Последний по времени жизненный кризис, выход из которого он искал в мыслях о самоубийстве, случился у него в возрасте тридцати семи лет, когда его оставила после долгого романа его дама фон Штейн.

― Я хотела бы иметь фамилию фон Штейн.

― Тебе подойдёт, ты бледная немочь. Все «фоны», которых я встречал в жизни, все были бледными и худыми. У меня была в Мюнхене девушка Ренат фон Гриндер в 1982 году. Я дал её имя тогда же одной из женщин в «Палаче». Ренат была высокая и очень худая, с матовой кожей, прусская аристократка.

― Я очень даже крепкая.

― Не сомневаюсь. У тебя крепкие ягодицы. Видимо, мама поэтесса порола тебя часто…

― Не порола никогда…

Я вёл себя как голодный из голодного края. Я эксплуатировал её сутки. Это оттого, что жизнь моя с бультерьерочкой была очень постной. На следующий день мы всё же пошли гулять на Красную площадь. По улице Воронцова Поля дошли до Покровского бульвара, добрались до Китай-города, а оттуда по Варварке пошли к Кремлю. С нами были охранники.

― Это твоя улица. Варварка!

Она была в курточке и с фотоаппаратом. Милиционеры на Красной площади, опознав меня, было задёргались, однако присутствие рядом со мной девушки их, видимо, успокоило. Она снялась у мавзолея и у собора Василия Блаженного. Фотоаппаратом манипулировал я, хотя я фотограф нулевого класса. Я разве что способен управлять мыльницей. Что я и делал на войнах. Современные цифровые аппараты, правда, рассчитаны на владельцев-идиотов, там все операции автоматизированы. Меня удивило, что она не изъявляет желания сфотографироваться со мной. Подумав, я однако пришёл к выводу, что фотографии со мной будут ей неудобны. Нужно будет прятать их от матери. Впоследствии выяснилось, что я был не прав, она поставила мать в известность, что едет ко мне. Однако я был и прав. Впоследствии выяснилось, что у неё есть некий «немец», на самом деле уехавший из России и живущий в Германии то ли русский, то ли еврей, то ли полуеврей. Из её рассказов о нём он представал как плотный, если не сказать упитанный мужчина лет тридцати пяти. Нерешительного характера, поскольку он и звал Вареньку к себе, и не решался на ней жениться. А она жила бы с ним, если бы он женился. Двадцатилетняя, она трезво смотрела на вещи, предполагая, что ей с ним жить будет скушно. Однако, воспитание её, то есть безотцовская жизнь с матерью-поэтессой, подсказывало ей, что следует упорядочить жизнь и иметь мужчину. Она колебалась, а когда появился я, стала колебаться ещё больше. Например, она не пошла за немецкой визой в консульство Германии.

Такой себе вот упрямый двадцатилетний росток девочки. Я с удовлетворением думал, помню, что она на два года младше бультерьерочки и таким образом я не деградирую, не скатываюсь к пожилым женщинам. Что она обо мне думала? Грубее и проще. Она порой кричала грубости во время наших с нею любовных утех. «Давай, кобель!» было её боевым кличем. «Давай, кобель!». Поскольку кобелю был уже шестьдесят один год, ему нравилось.

Она стала ко мне приезжать. Мне нравилось, что она неизвестна, что работает в магазине, что у неё нет маникюра и ногти просто острижены, и даже есть заусенцы. Мне нравились её красноватые кисти рук, тощие ножки и ручки. Обезжиренная попа. Вот такой я человек. Мне всё это нравилось. Представьте.

Всё было обычно более или менее одинаково, каждый её приезд. Встреча на полутёмном Ленинградском (я в кепке на глазах, чтобы не узнали), проход по перрону до «Волги», охранники вокруг, уселись в машину, ride через тёмный ещё город, и мы у меня. Вино и еда на кухне, затем переход в большую комнату в кровать. Сотрясение кровати… Я целомудренно не стану предавать гласности то, что является личными воспоминаниями, а тогда было личными ощущениями. Скажу только, что худое, жилистое тело подростка было твёрдым, но упоительно было её подчинять.

В один из приездов был мороз, я помню, а она всё в той же курточке, только платок на шее намотан, мы поехали в Третьяковку. Доехали на «Волге», однако не вплотную, запарковались чуть поодаль. Даже в те пять-семь минут, что мы шли до Третьяковки: она, я и охранники, ― мы успели отчаянно замёрзнуть. Несмотря на то, что мой бушлат был много теплее, чем её курточка. Она, по-видимому, обладала ещё незаурядной нервной силой.

В Третьяковке было тепло и людно. Я купил всем билеты, и мы пошли раздеваться. Нам выдали синие бахилы из пластика на резиночках, которые нужно было одевать на обувь. Такие бахилы обычно выдают в больницах и клиниках. Мы сели на скамейки и натянули бахилы.

― Какое странное русское слово «больница», ― сказала она, выпрямившись ― строгая, как маленькая щепка в бахилах.

― Это место, где люди претерпевают боль и где другие люди пытаются избавить их от боли. В больнице всё устроено вокруг боли. Ты тоже, как и я, наткнулась на слово «больница», натягивая эти синие бахилы?

― Ну да…

Тётушки-смотрительницы музея, пошептавшись, прислали ко мне делегацию с просьбой дать им автографы. На музейных программках. Я учтиво дал. Музейные тётушки никогда не меняются, сколько я их помню, с шестидесятых годов прошлого века они всегда одеты и причёсаны так консервативно, как английская королева, застыв навеки в стандарте.

Она очень старательно, картину за картиной, стала осматривать экспозицию. В тот день не было специальных выставок, а если были, мы на них не пошли, мы прошли дорогой обычных экскурсантов по залам художественного музея, дорогой народа, который поздно пришёл к живописи. Во времена, когда у нас появились первые светские живописцы, весь мир уже успел создать за столетия десятки тысяч картин и набить ими свои музеи. Она стояла, подростком, в сереньких застиранных джинсах и кофточке, сероглазая, совершенно мне чужая… Перед полотном Брюллова…

Тут я остановил свою мысль. А кто мне не чужой? Бультерьерочка была мне когда-то не чужой, потому что мы разделяли вместе некие ритуалы, общепрожитые моменты. Пока я был в тюрьме, эти ритуалы разрушились, воспоминания о моментах поблекли, прервалась живая связь… Варя обернулась. Я подошёл к ней и незаметно для охранников погладил её по попе. Но охранники, работающие со мной годами, заметили мою скупую ласку. «Поедем домой?» ― поняла она. Экспозицию мы всё же досмотрели. Зал Врубеля тогда только ещё учредили и оборудовали, но главный «Демон» уже висел под потолком и глядел на нас вниз дерзкими глазами…

Стремление к телу юной женщины не порочно, ну никак! Порочным и противоестественным является как раз стремление к телу пожилой женщины. В мои парижские годы, помню, был особый отрезок улицы Сент-Дени (тот, который совсем близок к rue de Rivoli), где торговали своим телом «тётки». Несколько раз я сам, своими глазами наблюдал, как к коренастым упитанным тёткам в шерстистых пальто подходили юные мальчики и тридцатилетние мужчины, и поторговавшись, уходили вместе. Можно было только головой покачать…

Мы сидели с Варенькой на заднем сиденье «Волги», и я ей рассказывал про окрестности. Яуза тянулась холодной канавой вдоль. Водитель Стас и охранник Михаил на передних сиденьях безучастно перекидывались скупыми словами о чём-то своём. Вероятнее всего, обсуждали диапазон действия раций, которые мы только что купили. «Волга» свернула с набережной и теперь взбиралась вдоль монастыря к суду.

― Налево средневековый Спасо-Андрониковский монастырь, основан в XIV веке, когда-то здесь были фрески Андрея Рублёва, однако они были сбиты при первых Романовых по невыясненным причинам. Впереди ― Лефортовский суд, место моих мук. Вот сюда, смотри, ― заезжает автозак, вот в эту ограду.

― Тебя здесь судили? ― серые глаза любопытно впиваются в застеколье.

― Меня привозили сюда дважды, чтобы рассмотреть ходатайство моего адвоката о смене меры пресечения. Мы были уверены, что не сменят, какая там может быть подписка о невыезде, когда у меня были обвинения по статьям 205-й, терроризм, и 208-й, создание незаконных вооружённых формирований, это только две, но нам с адвокатом нужно было привлечь внимание к моему делу. Потому я ехал сюда без надежды. Первый раз меня ожидала здесь толпа нацболов, кричавших: «Наше имя ― Эдуард Лимонов!» Потому второй раз конвойные привезли меня сюда рано-рано, первым, и даже не въехали в ограду. Сержант приковал меня к себе наручниками, ещё один сопровождал нас с автоматом, и по зелёной траве, был август, меня повлекли в подземелье суда.

― Почему в подземелье?

― Потому что так называемые «боксы», где обвиняемые ждут, когда их вызовут на процесс, находятся в подвальном помещении. Там только что сделали тогда ремонт, заляпали стены цементной «шубой», и я просидел там целый день в эротических галлюцинациях, один. Ко мне нельзя было никого сажать с моими статьями.

― Эротических?

― Сейчас объясню. Подвал суда, казалось бы, неподходящее место для эротических галлюцинаций, но обстоятельства сложились так. Я был один в подземелье. Внезапно дверь открыл майор милиции. Он сказал, что если я хочу повидаться с близкими, то он может это устроить.

«Вы понимаете?» ― сказал майор и потёр двумя пальцами правой руки третий палец. Я сказал, что да, хочу, вот только появится мой адвокат, он решит этот вопрос, я хочу повидаться с моей гражданской женой.

― И что, повидался?

― Она не пришла, её сбила машина. Она потом ходила на костылях. Она не пришла, а я сидел, вдыхая свежие молекулы цемента и фантазировал о ней, о том, как я её «познаю» в этом боксе, на вонючей лавке. С ума можно было сойти!

― С ума можно сойти! ― прошептала Варенька, всё поняв и по-девичьи прочувствовав.

А потом ей позвонил её «немец» и устроил ей мужскую истерику.

― Чего он от тебя хочет? ― осведомился я после того, как они попрепирались по телефону.

― Хочет, чтобы я приехала…― сказала она внезапно на басовой ноте.― А я не пошла за визой, потому что поехала к тебе.

― Если ты ему так нужна, пусть он женится на тебе, и тогда ты будешь сидеть с ним бок о бок всю свою жизнь…

Она вздохнула.

Я знал, почему она вздыхает. Я ей ничего не предлагал, а если бы предложил, то ещё большой вопрос, согласилась ли бы она. Мне было уже столько лет, что предлагать девчушке в двадцать лет руку и сердце пошло. Впереди у меня не было такого длительного коридора будущего, как у неё. Даже если бы в нас вдруг пылала бы дикая любовь друг к другу, что я мог ей предложить? Несколько лет вместе. Думаю, она бы не согласилась.

В следующий раз она привезла мне в подарок монографию Эдварда Мунка, издательства Taschen, картины о жизни и смерти. Это был символический и остроумный подарок, потому что сама Варенька была вылитой девочкой с картины Мунка «Созревание», недооформившейся, несмотря на двадцать лет. Не знаю, осознанным ли был её выбор. Как раз в то время украли из музея знаменитое полотно Мунка «Крик». Может быть, всё дело в этой краже. Всё же я хочу думать, что она ориентировалась на «Созревание».

Вместе с Мунком она привезла мне подарки от мамы-папы. Блёклый рисунок в рамочке и длинное стихотворение, которое меня утомило. Я их куда-то засунул, подарки её мамы, и с тех пор не видел. А Мунка держу рядом.

Наши биологические отношения оформились во вполне прочную связь. Я был этими отношениями вполне удовлетворён до такой степени, что не стал искать себе московскую девушку, ждал всё учащавшихся визитов Вареньки. Как-то, выпив вина более положенного, она призналась мне, что Петербург сидит у неё «вот где», она энергично полоснула ребром ладони себе по горлу, она хотела бы сбежать, ей надоело обслуживать мать, она устала от нажитых за двадцать лет связей. Она и её подруга (Варенька быстро нашла в своём цифровом фотоаппарате нужное фото и показала мне рослую, скорее полную, грудастую девку), еврейка, мы с ней не разлей-вода, и в школе сидели на одной парте…

― Мы давно планировали сбежать в Москву, потом появился этот «немец», ― она досадливо поморщилась…

― Бери подругу, приезжайте, будете жить со мной.

Варя изменила лицо, «остановив» все его черты и недоверчиво поглядела на меня:

― Чего? Ты же одиночка, что ты будешь делать с двумя тёлками?

― У твоей подруги действительно такие большие сиськи, как на фотографии?

― Огромные.

― Хм. Я бы хотел время от времени их трогать.

― Негодяй! Старый развратник! Ты рассчитываешь натягивать двух молодых тёлок сразу?!

Мы расхохотались.

Когда я отвозил её на вокзал, она сказала мне в последний момент (проводник уже заявил: «Провожающие, покиньте вагон, поезд отправляется», ― ну вы знаете эти голоса), я обнимал её в это время:

― Твоё предложение принято на рассмотрение. Я поговорю с подругой, ― она хитро улыбалась.

Однако нашим богунеугодным планам не суждено было реализоваться.

Это был март, а в апреле я познакомился с актрисой, которая стала матерью моих детей. И вот теперь посылаю Вареньке привет из глубины прожитых годов.

― Варенька, привет! Everything is good. Всё хорошо.