Часть четвертая 7 страница

Двери церкви широко распахнулись, и появился сияющий Оливер Гуинн. Господин Хэнкок подвел к нему сестру Агату, и они бок о бок встали перед отцом Уильямом Моутом у входа в храм. Громким голосом, чтобы всем на улице было слышно, священник огласил имена вступающих в брак и задал традиционный вопрос: нет ли препятствий к совершению обряда венчания? Все молчали.

Через несколько минут сестра Агата избавится от приставки «сестра» и станет просто Агатой.

Жених и невеста обменялись кольцами, и все вошли в помещение церкви прослушать свадебную мессу и напутственное слово священника.

Молодожены, Оливер и Агата Гуинн, опустились перед алтарем на колени, и головы их накрыли тонким полотном. Мы с Артуром сели в самом конце. Мальчик то и дело сморкался в носовой платок: он с самого утра чувствовал себя неважно. По другую сторону от меня сидела самая близкая моя подруга, сестра Винифред, за ней – сестра Элеонора, а потом – сестра Рейчел и еще три сестры. В конце концов они тоже пришли на свадьбу. Мы не обменялись ни словом, даже не смотрели друг на друга. Но наверняка испытывали одно и то же чувство. И вряд ли его можно было назвать радостью. Мы грустили по навеки утраченной жизни, в которой были монахинями по призванию, по жизни, насквозь пропитанной жертвенностью и исполнением долга. Ни одна из нас никогда не принадлежала никакому мужчине. Мы были невесты одного только Христа. А теперь вот все изменилось: уже через месяц я тоже встану перед алтарем и мы с Эдмундом опустимся на колени. Еще одной бывшей послушницей станет меньше. Я люблю Эдмунда больше всего на свете, однако мне, как и остальным сестрам, грустно думать, что прежняя жизнь кончилась навсегда. Слушая отца Уильяма, благословляющего молодоженов, я безуспешно пыталась бороться с одолевавшей меня меланхолией.

Когда обряд закончился, все снова вышли на улицу, наполненную теплым солнечным светом. Сестра Элеонора и остальные сестры из Холкрофта потихоньку ушли, и я их в этом не винила. Упрашивать бывших монашек веселиться и танцевать на свадьбе одной из их же сестер было бы слишком. Однако и сестра Винифред тоже двинулась в сторону своего дома. Интересно, почему она вдруг решила не принимать участия в общем веселье?

– Ты что, не идешь на свадебный обед? – спросила я.

Она опустила руку на плечи Артура:

– Мне кажется, малыш заболел, его надо уложить в постель.

Артур захныкал и попробовал было запротестовать. Но моя подруга была права: глаза у него слезились, а щеки пылали. Как ни хотелось Артуру повеселиться вместе со всеми, его надо было срочно отправить домой. Я пообещала мальчику принести ему со свадебного стола чего-нибудь вкусненького.

И молча зашагала одна к дому господина Хэнкока. Встречные прохожие приветствовали меня. Теперь, когда я отказалась от монашеских одеяний и решила, подобно Агате, выйти замуж, жители городка были готовы принять меня в свой круг.

– Констебль, вы закончили составлять список для смотра? – раздался за спиной незнакомый мужской голос.

– Да, я его уже отослал, – ответил Джеффри. – У нас все готово, чтобы верой и правдой послужить его величеству. Пусть враги только сунутся, мигом полетят вверх тормашками.

– Представляю, какой, наверное, в Лондоне длинный список, – заметил незнакомец.

– Мне говорили, – сказал Сковилл, – что король лично изучает все списки, поданные лондонскими констеблями. На следующей неделе его величество отправляется в Дувр инспектировать новые оборонительные сооружения.

И мужчины принялись обсуждать достоинства и недостатки бастионов, блокгаузов и фортификационных укреплений, выстроенных вдоль побережья. Я прибавила шагу, еще немного, и побежала бы, лишь бы не слышать этот их диалог. Впереди шагали два юных барабанщика из свадебной процессии. Однако я без колебаний предпочла оглушительный грохот их палочек разглагольствованиям о подготовке к будущей войне.

Я миновала цветущий яблоневый сад, далее дорога шла мимо вспаханных полей. Они были полностью готовы к посеву ячменя и пшеницы. Фермеры уже разметили территорию, обозначив свои борозды. Резкий кисловатый запах свежевспаханной земли, казалось, влил в меня новые силы.

Я наконец свернула с главной дороги на широкую тропу, которая вела к дому Хэнкока. Вокруг него были разбиты цветущие клумбы, множество молодых саженцев распускало клейкие бледно-зеленые листочки.

Все комнаты дома были обильно украшены гирляндами плюща и множеством цветов – куда там нашему тощему веночку до этой роскоши. Длинные столы ломились от угощений, вина и эля было хоть отбавляй. Господин Хэнкок расстарался: приезжие всегда из кожи вон лезут, чтобы произвести на местных жителей благоприятное впечатление. Все собравшиеся были необычайно оживлены. В прошлом году из-за перемен в религиозной жизни праздников стало гораздо меньше. А сегодня всем захотелось вновь ощутить настоящую радость и повеселиться как следует.

Центром застолья были, конечно, наши молодожены. Агату со всех сторон окружали ее новые родственники. Среди группы мужчин я нашла взглядом Джеффри Сковилла; он жадно пил эль. Сестры Беатрисы рядом с ним не было. Похоже, сразу после церемонии в церкви она ушла домой. Интересно, с чего бы это?

Через некоторое время очистили большую комнату для танцев. Первую мелодию исполнили в честь молодоженов. Мы хлопали в ладоши, а Агата кружилась в объятиях своего мужа. Я и ее учила танцевать, как и Эдмунда. По правде говоря, господин Гуинн оказался довольно неуклюж. Супругу его тоже нельзя было назвать особенно грациозной. Но они смотрели друг на друга с таким искренним восхищением и любовью, что казались удивительно прекрасной парой, вряд ли кто-нибудь из присутствующих мог сегодня с ними сравниться.

Объявили гальярду. Танец это непростой, и многие гости, смущенно переглядываясь, стали потихоньку ускользать из комнаты.

Ко мне подбежал господин Хэнкок и сообщил, что еще мальчиком он видел, как мой отец участвовал в турнирах, и сейчас хотел бы пригласить дочь сэра Ричарда Стаффорда на танец. Хозяин дома с гордостью провел меня в центр зала. За нами встала еще одна пара: жена Хэнкока и человек, о котором мне было известно только, что он самый богатый трактирщик в городе. Больше желающих присоединиться к нам не было.

Музыканты заиграли, и мы двинулись вперед. Гальярда – танец, в котором присутствуют энергичные движения ног, повороты и прыжки, причем проделывать все это надо одновременно и строго в такт музыке. Но я сейчас забыла обо всех этих сложностях. Я слушала музыку сердцем, и мне казалось, что время летело, как ветер. Я с упоением вертелась в разные стороны, взлетала в воздух, а господин Хэнкок меня подхватывал, и мы весело кружились по залу, исполняя фигуры одну за другой.

Гальярда закончилась, объявили менее сложный танец. Все устремились занимать места, всем хотелось танцевать. Я присела перед господином Хэнкоком в глубоком реверансе, а затем хотела было ретироваться, но тут трактирщик горячо схватил меня за руку и стал умолять отдать ему следующий танец. Ну разве можно было отказать?

Танцевали не менее часу. Галантные кавалеры наперебой приглашали меня: все новые и новые жители Дартфорда подходили ко мне и, кланяясь, просили оказать им честь станцевать с ними. И всякий раз мне было немного грустно. Как не хотелось возвращаться домой! Но там меня ждали Артур и сестра Винифред. И в то же время я испытывала неподдельное удовольствием, потому что во время танца всем существом отдавалась гармонии музыки и движения, и тревоги мои бледнели и почти исчезали.

Но это продолжалось лишь до момента, когда ко мне подошел и поклонился Джеффри.

– А где сестра Беатриса? – спросила я.

– Ей нездоровилось, и она пошла домой.

– Очень жаль.

Вокруг уже выстраивались пары, пора было начинать следующий танец. Надо было присоединяться или освободить дорогу и не мешать.

Джеффри с улыбкой протянул мне руку. Однако в глазах его я заметила глубокую печаль. Но на душе у меня было так хорошо, что я, увы, легкомысленно не придала этому значения.

– Не уверена, уместно ли будет нам с вами танцевать, – заявила я.

Но он не рассердился, а терпеливо объяснил:

– Джоанна, нам с вами нечего опасаться: у вас есть жених, а у меня – невеста. Давайте хотя бы сегодня будем друзьями. Вы уже танцевали со всеми уважаемыми людьми Дартфорда. Не настала ли очередь и констебля?

Что ж, это звучало весьма убедительно. Я опустилась перед Сковиллом в реверансе. Выпрямилась и взяла его за руку. Он переплел свои пальцы с моими. По руке моей пробежала дрожь. Я быстро отвернулась. Не хотела, чтобы Джеффри заметил, как на меня действует его близость.

Прежде мы с ним никогда не танцевали. Кто бы мог подумать, что Джеффри окажется таким прекрасным партнером. Всякий раз, когда я поворачивалась, он идеально исполнял свою фигуру. Ни разу не задерживал моей руки слишком долго и не отпускал слишком быстро. Гармония между нами была полнейшая, в танце мы составляли как бы единое целое, нам это давалось легко и естественно. В глубине души я надеялась, что больше он со мной не заговорит. Как бы не так!

– Мне всегда хотелось увидеть в вас и эту сторону, – начал Сковилл. – Сегодня вы улыбаетесь и даже смеетесь.

– А что же еще делать на свадьбе?

Фигура танца заставила нас разойтись, и какое-то время мы не могли продолжать разговор. Я должна была взяться за руки и танцевать с другим партнером, стоявшим от меня наискосок. Но скоро мы с Джеффри снова сошлись.

– Так вы считаете, что обычно я угрюмая? – спросила я.

– Нет-нет, – ответил он. – Вы неправильно меня поняли, Джоанна. И ради бога, не подумайте, будто я к вам придираюсь. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Всегда этого хотел.

– Не думаю, что мне на роду написано счастье, – вдруг брякнула я.

Он удивленно округлил глаза. Очередная фигура танца снова разделила нас.

– Странно слышать от вас такое, – сказал Джеффри через минуту, внимательно глядя мне в лицо, – и это говорит женщина, которая меньше чем через месяц выходит замуж.

Я не ответила: просто кружилась и молила Бога, чтобы танец поскорее закончился.

– Я никогда не считал вас угрюмой, Джоанна, – не успокаивался Джеффри. – Вы… вы…

Музыка умолкла. По правилам этикета кавалеру следовало отвесить даме поклон и удалиться, но вместо этого констебль шагнул ко мне и вынул из кармана камзола какой-то предмет; при ближайшем рассмотрении это оказался небольшой полотняный мешочек. Джеффри распустил шнурок и осторожно вытряхнул содержимое мешочка на ладонь.

Я увидела блестящий темный камешек, не больше дюйма в поперечнике.

– Вы знаете, что это такое? – спросил констебль.

– Нет.

Снова заиграла музыка. И опять мы мешали тем, кто выстраивался, чтобы танцевать следующий танец.

– Это опал, – пояснил Джеффри. – У него есть имя: «Черное пламя». Я купил его через месяц после того, как мы с вами встретились на Смитфилде, откуда нас вместе отправили в Тауэр. Я тогда думал, что больше никогда вас не увижу, и приобрел этот камень, такой же черный и блестящий, как ваши глаза.

Я испуганно шагнула назад:

– Джеффри, пожалуйста, замолчите. И немедленно уберите опал. Это, в конце концов, просто неприлично.

Джеффри сунул камень обратно в мешочек и убрал его в карман.

– Да, я это знаю. Прошу прощения, Джоанна.

Вокруг нас вовсю продолжались танцы, а мы стояли посередине комнаты и всем мешали. Люди оглядывались на нас, я даже слышала приглушенный музыкой шепот.

Я повернулась и решительно пошла прочь. Но Джеффри догнал меня, схватил за руку и притянул к себе. Словно мы с ним снова оказались на Смитфилде, в тот самый первый день. С тех пор я чуть ли не всю свою жизнь изо всех сил пыталась избавиться от преследований Джеффри Сковилла. Но он не отставал. И, да простит меня Господь, в глубине души мне это даже было приятно.

– Помните, как мы плыли на баркасе по Темзе к Тауэру? Я тогда очнулся и увидел, что голова моя лежит у вас на коленях. Вы позаботились обо мне. И, несмотря на боль и страшную мысль о том, что я арестован, мне показалось, что свершилось какое-то чудо, и я возблагодарил Господа. Вы так трогательно заботились обо мне, так ласково со мной обращались… и были так хороши… словно ангел, который спустился с небес.

Глаза мои наполнились слезами.

– О, Джеффри, прошу вас, не надо! Мне очень жаль! Мне правда очень-очень жаль, но…

– Я хочу еще кое-что сказать вам, Джоанна, – перебил он, прижимая меня к себе еще крепче. – В тот день, когда вы отправились в Кентербери, я понимал, что, если заключу сделку с людьми короля и сообщу им об этом, вы никогда не простите меня. Но я понимал также и то, что вас могут убить там, в Кентербери, и мысль об этом была для меня невыносима. Даже если бы вы возненавидели меня до конца своей жизни, даже если бы это еще больше сблизило вас с Соммервилем, у меня не было выбора.

Голубые глаза его блестели, в них стояли слезы, я и не представляла себе, что Джеффри способен так глубоко чувствовать.

– Я бы просто умер, если бы узнал, что вас больше нет на свете. Честное слово.

Он неожиданно отпустил мою руку и взглянул куда-то через мое плечо.

Я медленно обернулась.

Всего в нескольких футах от нас стоял Эдмунд. Он некоторое время потрясенно смотрел на меня, потом перевел взгляд на Джеффри, и лицо его побелело. Эдмунд резко повернулся и двинулся к выходу, расталкивая во все стороны гостей, словно хотел уйти отсюда как можно быстрее.

– Эдмунд! – закричала я. – Остановись!

Я побежала вслед за ним, лавируя между танцующими, которые, видя выражение моего лица, сами отпрыгивали в сторону. Но Эдмунда нигде не было. Я потеряла его.

В полном отчаянии я выскочила из танцевальной залы, стремясь поскорее отыскать своего возлюбленного. Последним, кого я увидела, был Жаккард Ролин. Сложив руки на груди, он стоял перед какой-то девушкой в бледно-зеленом чепце и что-то говорил ей, то и дело кивая, а сам не отрываясь смотрел на меня.

Я обыскала все комнаты, везде было полно народу, но Эдмунда и след простыл. Убедившись, что в доме его нет, я бросилась на улицу. На лужайках небольшими группами стояли люди. Но и здесь его не было. Я побежала по дорожке, выходившей на большую дорогу; в боку у меня кололо. Я долго всматривалась в сторону города: не видно ли там Эдмунда. Нет, никого.

Поскольку Винифред сидела у меня дома с больным Артуром, она не знала, что ее брат вернулся. Я решила пока ничего не говорить подруге о том, как мы встретились, уж очень это было ужасно. Да и как тут все объяснишь? Но я понимала, что за сестрой-то Эдмунд в любом случае зайдет. Подожду его вместе с ней дома. Эдмунд знал, что в прошлом наши с Джеффри Сковиллом дорожки не раз пересекались. И наверняка догадывался, что констебль был влюблен в меня, хотя мы с ним об этом никогда и не говорили. Но ведь теперь Джеффри решил связать свою судьбу с сестрой Беатрисой, а я всей душой принадлежала одному лишь Эдмунду. И надо сделать все, чтобы он это понял.

После ужина его помощник Хамфри принес записку. В ней сообщалось, что Джона нашли и благополучно доставили в Дартфорд, миссия увенчалась успехом. Но Эдмунду неожиданно сообщили, что один его старый друг срочно нуждается в медицинской помощи, так что его еще несколько дней не будет дома. Он надеется встретиться с нами где-то к следующему воскресенью.

Держа в руке записку Эдмунда, написанную столь изящным почерком и вместе с тем столь сухо, я не могла сдержать слез и захлюпала носом.

– Сестра Джоанна, прошу тебя, не надо так расстраиваться, для этого нет причин, – встревоженно сказала сестра Винифред. – Ну подумаешь, Эдмунд задержится на несколько дней. Зато потом он вернется, и всю оставшуюся жизнь вы с ним будете вместе.

Следующие четыре дня были для меня настоящим кошмаром. Я очень ждала Эдмунда и одновременно боялась, что, вернувшись, он разорвет нашу помолвку. Наверное, я не заслуживаю того, чтобы стать его женой, да и вообще чьей бы то ни было супругой. Но все равно, если я была хоть в чем-то виновата перед ним, мне очень хотелось искупить свою вину.

Настала пятница, день выдался очень сырой, дождливый, и я с тяжелым сердцем отправилась в лазарет. Эдмунд сидел за аптекарским столом и, как ни в чем не бывало, работал.

Сердце в груди у меня бухало, как колокол. Я подошла к столу. Эдмунд был занят изготовлением новой партии пилюль. Рядом с миской истертых в порошок трав стояла мисочка поменьше с медом. А он спокойно раскатывал на деревянной доске колбаски, из которых потом предстояло нарезать пилюли.

Наверное, он слышал мои шаги, но головы не поднял и продолжал напряженно работать. Я медленно обошла вокруг стола и встала рядом с ним.

Оказавшись близко, я вдруг увидела, что маленькая миска почти пуста, и предложила:

– Эдмунд, принести тебе еще меду?

Голос мой, как ни странно, прозвучал вполне обыденно, будто между нами ничего не произошло.

– Да, если тебе не трудно, – тихо ответил он.

Я взяла миску, пошла к конторке у задней стенки, добавила в нее меду. Пальцы мои от волнения дрожали, мед был такой густой, что никак не отставал от ложки, и я провозилась довольно долго.

Я вернулась к столу… и вдруг не выдержала:

– Ты все еще хочешь жениться на мне?

Эдмунд закончил нарезать пилюли. Положил нож, повернулся ко мне и заглянул в глаза. Какой усталый был у него взгляд, на лбу и вокруг губ проступили глубокие морщины.

– Больше всего на свете, – ответил он.

И мы бросились друг другу в объятия. Я судорожно вцепилась в Эдмунда, он целовал меня в щеки и в лоб. А потом и в губы; никогда прежде не целовал он меня с такой страстью. Когда мы раньше обнимались, он всегда сдерживал себя. Это очень чувствовалось: руки его были как-то неестественно напряжены, а губы холодны. Но теперь все было по-другому. Что-то новое появилось в нем, какая-то необузданная ярость сквозила в его поцелуях. Я задыхалась; казалось, еще немного, и я потеряю сознание.

Осторожное покашливание у дверей отбросило нас в разные стороны. Это был Хамфри, помощник Эдмунда, он вернулся и теперь смущенно прятал улыбку, прикрыв рот ладонью. Нас словно холодной водой окатило, мы сразу вспомнили о приличиях. В лазарете я оставалась еще час; потом Эдмунд проводил меня, поужинал вместе с нами, позанимался с Артуром. У меня с души словно камень свалился: слава богу, все остается по-прежнему, мы обручены и скоро обвенчаемся. Но в отношениях между нами словно бы возникло некая трещинка, какое-то чувство недосказанности. Я ждала, когда Эдмунд заговорит со мной о Джеффри Сковилле. Но он не делал этого, и я не настаивала.

На следующий день меня ждало еще одно потрясение: в Дартфорд неожиданно приехал мой кузен лорд Генри Стаффорд с женой Урсулой и шестью детьми. Исключительно из соображений учтивости я написала родственникам о том, что выхожу замуж, но мне и в голову не могло прийти, что они вдруг свалятся на меня как снег на голову. Генри вообще уже много лет никуда не выезжал из Стаффордского замка. Повзрослев и остепенившись, он руководствовался в жизни одним-единственным правилом: не впутываться в политику и всячески избегать любых мало-мальски опасных ситуаций. А тут вдруг предпринял такое путешествие на юг страны, да еще через Лондон, аж в Дартфорд – я и не представляла, что он способен на такой подвиг.

С тех пор как я видела Генри и Урсулу в последний раз – а это было всего два года назад, – супруги сильно постарели. Оба как-то сгорбились, с измученных заботами лиц не сходил постоянный отпечаток усталости. Однако Генри был настроен решительно.

– Джоанна, – твердо сказал он, – я должен исполнить свой долг перед вашим покойным батюшкой. И намерен стать вашим посаженым отцом и выдать вас замуж.

Дом мой был слишком мал, чтобы в нем разместились все Стаффорды, да еще вместе со слугами, поэтому им пришлось остановиться на постоялом дворе. По лицу Генри я поняла, что такая перспектива не слишком его обрадовала, но он постарался не подавать виду. Семейство Стаффордов отправилось на постоялый двор «Голова сарацина», но, как оказалось, всего лишь на несколько часов. Новость об их прибытии мгновенно облетела весь город, и уже к обеду к моим родственникам явился господин Хэнкок и предложил им в полное распоряжение собственный дом. Его приглашение было милостиво принято. Мы с Артуром часто ходили к Стаффордам в гости. Мальчик с большой радостью познакомился со своими дядей и тетей, а также с двоюродными братьями и сестрами, которые, хотя и были гораздо старше, с удовольствием играли с ним, проявляя при этом большое терпение.

За два дня до свадьбы, когда дети были заняты играми, меня разыскала Урсула. Хотя мы с ней ни разу в жизни не ссорились, я не испытывала к жене Генри особой привязанности. Когда я жила в замке, она почти каждый год рожала и была только этим и озабочена; иногда мне даже казалось, что эта женщина не совсем понимала, что происходит вокруг.

Но теперь мы с Урсулой были одни, и она задала мне ясный и недвусмысленный вопрос:

– Вы любили моего брата, барона Монтегю?

Я подумала, что и ответ она должна получить столь же прямой и правдивый:

– Нет. Я не любила его и вряд ли бы когда-нибудь смогла полюбить. Но Генри Кортни почему-то вдруг взбрело в голову, что я должна стать женой вашего брата. А я к нему чувствовала, как бы это сказать… душевное родство, что ли.

На мгновение я мысленно снова перенеслась в грязный фургон, в котором нас с бароном Монтегю везли в Тауэр. И отчетливо представила себе, как он держит мое лицо в ладонях, ясно услышала его голос: «Ах, Джоанна, полюбить человека, который одной ногой стоит в могиле, невозможно».

– Я знаю, что на Тауэр-Хилл, в последние минуты перед казнью, вы молились за него, – сказала Урсула и схватила меня за руку. – Он был человек тяжелый, это правда. Самоуверенный, высокомерный. Но он был любящим братом. Я очень скорблю о его гибели. Вы и представить себе не можете, Джоанна, как мне больно.

– Я тоже скорблю о нем, – ответила я. – И рада, что смогла хоть что-то сделать для него в последние минуты, хотя помощь моя, увы, и была эфемерна.

– О нет, вы не правы, помощь ваша была очень велика! – горячо возразила она.

Я посмотрела в лицо Урсуле и вдруг поняла, почему они с Генри приехали в Дартфорд на мою свадьбу. Не просто в память о моем отце, нет. Урсула заставила мужа сделать это в благодарность за то, что я сделала для барона Монтегю перед казнью.

– Род Поулов теперь тоже почти уничтожен, как и род Стаффордов, – сказала она. – Моего второго брата, Реджинальда, король ненавидит всем сердцем – в целом свете нет человека, которого он ненавидел бы так же сильно. Годфри совершенно разбит и сломлен. Его величество простил его, но все проклинают бедного Годфри за то, что он дал ложные показания. Они с женой покинули Англию – а что им еще оставалось делать? Матушка моя сейчас находится под арестом в собственном доме. Ее день и ночь допрашивают, все пытаются добиться признания в том, что она участвовала в заговоре маркиза Эксетера. Ей без малого семьдесят лет, Джоанна, и она чиста перед Богом и королем.

Так вот оно что, значит, Генрих мстительно обратил обуявшую его ненависть на дом Йорков, не пощадив даже пожилую женщину. Ах, как мне в эту минуту захотелось хоть чем-нибудь облегчить душевные терзания Урсулы.

– Друзья сообщают мне в письмах, что худшее уже позади, не исключено, что король смягчится и оставит матушку в покое, – продолжала она. – Гертруду Кортни, например, ведь не обвиняли ни в каких преступлениях и не подвергали допросам и пыткам. Может быть, ее даже освободят и ее сына тоже, нужно только набраться терпения и подождать.

У меня в голове не укладывалось, каким образом Гертруда, которая действительно участвовала в заговоре против короны, может выйти из Тауэра, если ее муж, остававшийся верным королю, лишился жизни. Возможно, против нее просто не нашли никаких улик, за исключением того флага, о котором говорил Шапуи.

– Я слышала, – вдруг сказала Урсула, – что есть определенные… э-э-э… признаки… Одним словом, еретические взгляды Кромвеля начинают утомлять короля Генриха.

– Что? – вздрогнула я.

– А вы знаете, что в Страстную пятницу его величество полз от самой двери часовни к Распятию, как самый истовый католик? – пылко проговорила она.

Я воздела кверху обе руки:

– И тем не менее посмотрите, что творится: здесь, в церкви Святой Троицы, образы святых поснимали, говоря, что это все суеверие и идолопоклонство, а к алтарю приковали цепью Библию Ковердейла.

Новость о том, что король якобы вернулся к истинной вере, не утешила меня, а, наоборот, привела в ярость. Выходит, мы все, подданные Генриха, – просто жертвы его капризов и прихотей.

– Да, – вздохнула Урсула. – Кажется, в государстве назревает ужасная смута. Говорят, в недавно созванном парламенте нет никакого согласия по вопросам религиозной политики. Мы пропали… да, мы пропали. Остается одно: затаиться, жить себе тихо и стараться по возможности не появляться при дворе.

– Да, – согласилась я, – именно это мы с Эдмундом и собираемся сделать.

Я узнала, что Генри переписывался с Говардами. Кузина Элизабет не приедет на мое бракосочетание, потому что снова ушла от мужа. Она уехала в тот же дом, что и прежде, и живет там одна. Урсула сказала, что уже начались переговоры о выделении герцогине Норфолк содержания. Насчет примирения на этот раз речи уже не шло. Катрин Говард живет в Хоршэме, у какой-то дальней родственницы. И там она останется вплоть до прибытия очередной жены Генриха, если таковая, конечно, вообще появится.

Из Кембриджа прибыли трое друзей Эдмунда: два бывших монаха-доминиканца и молодой студент по имени Джон Чек, как ни странно, убежденный сторонник церковной реформы.

– Он хоть и протестант, но очень приятный человек, сама увидишь, – заверил меня жених.

И я увидела. Действительно, господин Чек оказался человеком веселым, жизнерадостным, очень добросердечным и чрезвычайно любознательным: все на свете будило в нем живое любопытство, его постоянно преследовало настойчивое желание понять и объяснить непонятное. Он хотел знать абсолютно все и, услышав, что я занимаюсь изготовлением гобеленов, попросил рассказать о них в мельчайших подробностях, чуть ли не на коленях умолял меня показать первый гобелен с изображением феникса, который был уже почти закончен. Что и говорить, я была чрезвычайно польщена, буквально растаяла и, конечно же, пошла ему навстречу.

– Как повезло брату Эдмунду, что у него будет такая прекрасная жена, такая искусница, – сказал господин Чек, внимательно осмотрев мой гобелен. И вдруг покраснел: – Прошу прощения, его не следует теперь называть братом. Я, конечно, как никто другой, должен радоваться этой перемене, но поймите: к этому так трудно привыкнуть.

– Вполне понимаю, – отозвалась я. – Прошу вас, не надо извиняться.

На нашу свадьбу также приехал и старший брат Эдмунда, Маркус. У него в Хартфордшире была семья и большая ферма, но ради такого случая он оставил их на время. В отличие от Эдмунда и Винифред, Маркус был темноволосым и черноглазым, да и в остальном мало на них походил. Он остановился в упомянутой уже «Голове сарацина», пригласил нас вместе отужинать на постоялом дворе и без обиняков заявил:

– Не знаю, с кем я должен говорить об этом, но нам необходимо обсудить вопрос о приданом.

Эдмунд покачал головой, и братья заспорили.

– Она родом из благородной семьи, – ткнул в мою сторону пальцем Маркус. – Как ты можешь согласиться взять ее в жены без договора о приданом?

Я так и застыла от возмущения.

– Это тебя не касается, – сухо произнес Эдмунд.

– Нет, касается. Я – глава семьи, – парировал Маркус.

– Слава богу, не моей, – сказала я и встала из-за стола.

Эдмунд поднялся вслед за мной.

– Мы будем очень рады видеть тебя на свадьбе, но разговор на эту тему окончен, – объявил мой жених, и мы с ним ушли.

– Ну и братец у тебя, – пробормотала я уже на улице.

Эдмунд не отозвался. Я видела, как его утомляют все эти формальности и приготовления. Религиозное призвание отдалило его от подобной суеты, но теперь из любви ко мне он согласился пройти через все это и, похоже, чувствовал себя далеко не лучшим образом. Интересно, если бы я сейчас предложила отменить нашу свадьбу, что бы он ответил? В глубине души я страшилась, что Эдмунд не рожден для семейной жизни, что ему больше подходит судьба монаха-отшельника. И бедняга вынужден прилагать колоссальные усилия, чтобы соответствовать своей новой роли, которая дается ему с большим трудом. Я чувствовала себя виноватой, и это не давало мне покоя.

Однако, когда, прощаясь со мной и желая спокойной ночи, Эдмунд нежно поцеловал меня в губы и прошептал: «Я люблю тебя, Джоанна!» – все мои сомнения и страхи развеялись как дым.

Ничего, как только мы поженимся, все эти люди оставят нас в покое и начнется наша с Эдмундом настоящая совместная жизнь.

Однако сегодня мне предстоял еще один разговор, ничуть не более приятный, чем с Маркусом, с той только разницей, что инициатива в данном случае исходила от меня.

Я отправилась в строительную контору и нашла там Жаккарда Ролина.

– Прошу вас, придумайте какой-нибудь предлог, чтобы уехать из Дартфорда, хотя бы ненадолго. Если мы вдруг не пригласим вас на венчание, это будет выглядеть очень странно. Но я бы предпочла не видеть вас на собственной свадьбе.

Меня тошнило от одной мысли, что на моем празднике в числе гостей будет присутствовать этот мерзкий шпион, который, не моргнув глазом, рассуждал об убийстве Эдмунда. «Убрать» – так, кажется, он назвал это.