Часть первая десять лет тому назад 2 страница

– Рана небольшая, слава Деве Марии, – пробормотала она и приказала мне держать тряпку, плотно прижав к щеке.

– Далеко еще до монастыря? – спросила я.

– Мы уже на месте, в монастыре Святого Гроба Господня, а этот человек – привратник, – ответила она. – До главного входа всего несколько шагов.

Привратник проводил нас к длинному каменному зданию. Ветер был такой сильный, что я боялась, вдруг он подхватит меня и унесет, как ту сломанную ветку, которая расцарапала мне лицо. Привратник распахнул высокие деревянные двери. И сразу пошел обратно, сказав, что должен присмотреть за нашими лошадьми. Через секунду звякнул засов с той стороны.

Мы были заперты в Святом Гробе Господнем.

О жизни в обителях я знала мало. В Стаффордский замок иногда заходили странствующие монахи, которые свободно передвигались по всей стране. Прежде я не задумывалась о том, что такое монашеский затвор, уход от остального мира. Монахини, как и монахи, должны жить отдельно от мирян, чтобы спокойно молиться и постигать Священное Писание. Вот и все, что я знала об этом. Но в тот момент я вдруг подумала, что затвор бывает не только добровольным, но и по принуждению.

В квадратной комнате, где мы оказались, имелось всего одно высокое окно. В стекло его свирепо бились порывы ветра. В помещении стоял полумрак, поскольку не горело ни одной свечи. Не было здесь также ни мебели, ни гобеленов на стенах.

Впрочем, не совсем так: на одной стенке все-таки висел портрет какого-то человека в раме. Одет незнакомец был скромно, в простую монашескую сутану, поверх которой лежала длинная белая борода. Рука его опиралась на деревянный посох. По углам рама была украшена резьбой в виде веточек с листьями.

Матушка судорожно вздохнула и одной рукой сжала мне ладонь, а другую вытянула в ту сторону, откуда из дальнего полумрака комнаты к нам двигалась какая-то неясная фигура. Несколько секунд – и стало понятно, что это женщина. На ней были длинное черное одеяние и черная накидка, что делало ее почти неразличимой во мраке. Когда женщина подошла поближе, я увидела, что она довольно старая: на изборожденном морщинами лице сияли большие выцветшие бледно-голубые глаза.

– Меня зовут сестра Анна, – негромко представилась она. – Добро пожаловать к нам в монастырь Святого Гроба Господня.

Матушка же, напротив, заговорила громким, дрожащим, нервическим голосом, руки ее при этом постоянно двигались. Она стала объяснять, что нас ожидают. Что наше посещение заранее согласовано с сестрой Элизабет Бартон, что неожиданная буря весьма затруднила наше путешествие и я даже была слегка ранена, но тем не менее мы надеемся, что наша встреча состоится. Сестра Анна выслушала все это с невозмутимым спокойствием.

– С вами непременно пожелает поговорить настоятельница, – ответила она, повернулась и двинулась туда, откуда пришла.

Мы последовали за ней через длинный коридор, еще более темный, чем комната, в которой мы до этого находились. На вид сопровождавшей нас монахине было не меньше шестидесяти лет, но двигалась она легко и проворно, как юная девушка. В коридоре было три двери. Сестра Анна открыла крайнюю слева и жестом пригласила нас войти в темное пустое помещение.

– Но где же настоятельница? – нетерпеливо спросила матушка. – Я ведь сказала, сестра, что нас здесь ждут.

Сестра Анна, не отвечая, поклонилась и вышла. Матушка сжала губы, и я поняла, что она крайне недовольна тем, как нас здесь встречают.

В комнате, куда нас привели, стояло два деревянных стола. Один довольно большой, рядом – табуретка. Другой, узкий, был придвинут к стене. Мне бросилось в глаза, что пол недавно вымыли, да и стены чистые, ни единого пятнышка. Монастырь, куда мы приехали, был, возможно, скромным и небогатым, но содержался сестрами образцово.

– Как твоя щека? – спросила матушка. Она приподняла ткань, которой я зажимала рану, и внимательно все осмотрела. – Кровь больше не течет. Еще болит?

– Нет, – солгала я.

На узком столе, придвинутом к стене, я заметила какую-то книгу и от нечего делать решила полистать ее. На кожаной обложке красовался портрет белобородого человека в рясе и с деревянным посохом, почти такой же, как тот, что висел в первом помещении, но гораздо более отчетливый. В лице мужчины сияла некая блаженная гордость, на коричневой мантии видна была каждая складочка, а в небе над головой клубились облака – и все это было изображено сочными, яркими красками. Портрет обрамляли тоненькие, переплетенные между собой веточки с узкими и продолговатыми зелеными листочками. С величайшей осторожностью я раскрыла книгу. Она была на латыни, но я изучала, этот язык с восьмилетнего возраста. «Житие святого Бенедикта Нурсийского» – было написано на титульном листе. И внизу годы жизни: «480–547 от Рождества Христова». Под цифрами – изображение ворона с куском хлеба в клюве. Я перевернула страницу. На следующей на самом верху был нарисован мальчик в римской тунике. Я стала читать о том, что святой Бенедикт родился в состоятельной семье, но решил отказаться от богатства и покинул город, в котором родился и жил с самого детства. На следующем развороте он был уже изображен в окружении высоких гор.

Я так увлеклась чтением, что даже не заметила, как ко мне подошла матушка.

– А-а, святой Бенедикт, основатель ордена, – сказала она. Палец ее осторожно провел по полям – каждая страница была украшена орнаментом из веточек с листьями. – А оливковые ветви – это символ ордена… До чего же они красивы.

Я оторвалась от книги, внезапно осознав, что во мне только что впервые с мая прошлого года, когда я оказалась при дворе короля Генриха VIII, в этом вертепе разврата, вновь проснулась с детства присущая мне искренняя любознательность. Но что было тому причиной? Может, яростная буря, бушующая за этими стенами, унесла с собой мою вялость и апатию? Или меня воскресили к новой жизни скромная, бедная обитель и поразительная красота этой драгоценной книги?

Дверь открылась. В комнату вошла женщина. Она была гораздо моложе первой монахини, с виду ровесница моей матери. Широкие скулы, резкие черты лица.

– Я здешняя настоятельница, сестра Филиппа Джонис, – представилась она.

Матушка бросилась к настоятельнице, упала перед ней на одно колено, схватила руку для поцелуя. В этом не было никакой театральности. Я знала, что в Испании главам таких вот святых обителей принято оказывать самое глубочайшее почтение. Однако английская настоятельница удивленно округлила глаза, увидев перед собой распростертую матушку.

– Сожалею о произошедшем с вами несчастном случае, – сказала она, высвобождая руку. – Все члены ордена Святого Бенедикта твердо придерживаются правил странноприимства. Вам будет предоставлено отдельное помещение, чтобы вы могли отдохнуть, прежде чем возобновите свое путешествие.

– Но мы прибыли сюда, чтобы увидеть сестру Элизабет Бартон, – пролепетала матушка. – Мы договорились об этом заранее. Я согласовала наш визит с доктором Бокингом еще в Стаффордском замке.

Я удивленно смотрела на нее. Мне казалось, что наша поездка в монастырь была спонтанной, что решение о ней было принято в последнюю минуту в Кентербери или, на худой конец, в Лондоне. Теперь мне стало понятно, что лечебные ванны были только предлогом. А настоящая цель матушки – посещение монастыря Святого Гроба Господня. И неспроста, ох неспроста она сегодня не взяла с собой слуг.

– Мне об этом не известно, а здесь у нас ничего не происходит без моего ведома и одобрения, – сказала настоятельница.

Получив такой отпор, большинство людей растерялись бы и отступили. Но только не Изабелла Стаффорд.

– Доктор Бокинг, монах, который, как я понимаю, является духовным наставником сестры Элизабет, любезно прислал мне письмо, где давалось разрешение на этот визит, – заявила она. – Я бы непременно захватила письмо с собой в качестве доказательства, однако никак не предполагала, что супруге сэра Ричарда Стаффорда и фрейлине английской королевы могут не поверить на слово.

Настоятельница крепкими пальцами сжала кожаный пояс на своем облачении.

– Здесь у нас не королевский двор, а монастырь. Сестра Элизабет – член нашей общины. В монастыре Святого Гроба Господня шесть монахинь. Всего шесть, понимаете? И у всех много работы – как духовного свойства, так и по хозяйству. Визиты мирян подрывают здоровье сестры Элизабет: «Какие виды на урожай в этом году?»; «Выйду ли я еще раз замуж?». Подобные вопросы кого угодно с ума сведут.

– Я прибыла сюда вовсе не для того, чтобы справляться об урожае, – резко возразила матушка.

– Тогда для чего же?

Матушка посмотрела на меня:

– Моей дочери в последнее время сильно нездоровится. И если бы я узнала, что делать… какое будущее ждет мою девочку…

– Мама, не надо, – в ужасе перебила ее я. – Ведь кузен Генри строго-настрого запретил нам иметь дело с предсказателями, особенно после того, как герцога Бекингема…

– Помолчи, – оборвала меня матушка. – Это не одно и то же.

В дверь постучали, в комнату снова вошла сестра Анна.

– Сестра Элизабет просит передать, что она хочет видеть девушку по имени Джоанна, – пролепетала старушка.

– Ты рассказала ей о наших гостях? – строго спросила настоятельница.

Сестра Анна отрицательно покачала головой. Монахини переглянулись. Обе были явно озадачены.

Но матушка ничего не заметила.

– Вот видите! – торжествующе заявила она. – Прошу вас, немедленно проводите нас к сестре Элизабет!

Сестра Анна склонила голову:

– Простите меня, леди Стаффорд, но сестра Элизабет сказала, что собирается побеседовать с Джоанной с глазу на глаз. И то лишь в том случае, если девушка сама захочет этого, по своей доброй воле, а не по принуждению.

– Но я совсем не хочу ее видеть, – запротестовала я.

Мать взяла меня за плечи. Лицо ее пылало. Я боялась, что она сейчас расплачется.

– Хуана, прошу тебя, ты должна пойти к ней. Por favor.^[4] Ты лишь спроси у нее, что нам делать дальше. У сестры Элизабет особый дар, она умеет видеть будущее. Только она может дать нам правильный совет. Доченька, пойми, у меня нет больше сил бороться с этим ужасом самой. Совершенно не осталось никаких сил.

Я прежде и не предполагала, насколько матушку тревожил мой духовный недуг. Видно было, что она по-настоящему страдает, и сердце мое преисполнилось раскаяния. «Хорошо, – решила я, – будь по-твоему: я пойду к этой странной молодой монахине. Но визит мой долго не продлится, вопросов у меня к сестре Элизабет совсем немного».

Еще о чем-то пару минут пошептавшись с сестрой Анной, настоятельница жестом пригласила меня следовать за ней.

Филиппа Джонис довела меня обратно до входных дверей, а потом мы пошли по другому, едва освещенному коридору. Шагая за настоятельницей, я смотрела ей в спину и думала о том, насколько все-таки движения этой женщины гармоничны и грациозны, как она не похожа на дам моего круга. Движения монахини не были рассчитаны на то, чтобы привлечь к себе внимание мужчины, вызвать его восхищение, возбудить в нем желание. Ее грация рождалась чистотой и простотой, а каждый жест был предельно рационален.

Еще я думала, о чем буду говорить с сестрой Элизабет Бартон и как мне лучше вести себя, чтобы не нарушить приказ лорда Генри Стаффорда, моего кузена и главы нашего семейства. Дело в том, что основанием для ареста моего дяди, герцога Бекингема, послужило сильно искаженно – поскольку оно постоянно передавалось из уст в уста – пророчество одного бродячего нищенствующего монаха. На суде дядюшке предъявили обвинения в государственной измене, якобы он в нарушение всех законов хотел узнать будущее: долго ли осталось жить Генриху VIII и будут ли у него законные наследники. Разумеется, судьи утверждали, что Бекингем интересовался этим не из простого любопытства, но чтобы организовать заговор с целью самому захватить трон. В результате дядюшку казнили, так что не стоит удивляться, что осторожный и осмотрительный Генри, его сын и мой двоюродный брат, не уставал повторять: впредь никогда и ни при каких обстоятельствах ни один из членов нашего семейства не должен иметь никаких дел с любыми пророчествами. И кстати, мой отец был полностью согласен с племянником. Не в пример своей супруге он почему-то всегда испытывал необъяснимую неприязнь и даже отвращение ко всякого рода провидцам, пророкам и предсказателям, равно как и к ведуньям, колдунам, магам и чародеям. Впрочем, от матушки моей он отличался не только этим.

Настоятельница негромко постучала в дверь. Она явно пребывала в нерешительности и недовольно хмурилась. Потом все-таки открыла дверь, и мы вошли.

Келья оказалась совсем крохотной, у нас в замке такого размера были комнаты для слуг. Посередине, спиной к нам, прямо на полу кто-то сидел. Окон в келье не было. Фигуру освещали лишь две свечки, расположенные по обе стороны от двери.

– Сестра Элизабет, вы придете на вечернюю службу? – спросила настоятельница.

Та, не оборачиваясь, молча кивнула.

– Я скоро вернусь, – сказала мне настоятельница и жестом дала понять, чтобы я подошла к сестре Элизабет ближе.

Я сделала шаг вперед. Настоятельница закрыла за собой дверь.

На сестре Элизабет было точно такое же черное одеяние, как и на остальных монахинях. Она продолжала сидеть не оборачиваясь. Мне стало не по себе, словно я была здесь лишней. Медленно ползли тягучие минуты.

– Ветер очень сильный, но дождя он не принес, – вдруг прозвучал звонкий молодой голос.

– Ваша правда, сестра, – отозвалась я и облегченно вздохнула: наконец-то она заговорила. – Дождя совсем не было, ни единой капельки.

Но уже через секунду удивленно подумала: откуда Элизабет Бартон известно, что сейчас творится снаружи, ведь в ее келье нет окна. Впрочем, возможно, ей об этом сообщила какая-нибудь другая монахиня. И мое имя она узнала точно так же: ну хоть от того же доктора Бокинга, с которым переписывалась моя матушка. Признаться, я ни капельки не верила, что эта Элизабет и впрямь обладает какими-то сверхъестественными способностями. Несмотря на всю свою набожность, в подобных вопросах я придерживалась прагматических воззрений отца.

Вдруг сестра Элизабет вытянула вперед белые руки и, не вставая с пола, медленно повернулась. Монахиня казалась совсем девочкой, болезненной и хрупкой на вид. У нее было удлиненное лицо со скошенным подбородком.

Глазами, полными печали, монахиня долго смотрела на меня снизу вверх и вдруг прошептала:

– Я и не знала, что ты еще так молода, Джоанна.

– Мне уже семнадцать лет, – живо отозвалась я. – Вам, похоже, примерно столько же.

– Нет, мне двадцать два, – сказала моя собеседница. – Ты умная, благочестивая, сильная и красивая. И в твоих жилах, Джоанна, течет благородная кровь. Словом, у тебя есть все, чего не хватает мне.

В голосе ее не чувствовалось никакой зависти. Сестра Элизабет говорила так, словно бы, собираясь на рынок, размышляла вслух, что ей надо купить.

Не обращая внимания на то, что монахиня вслух оценивает меня и тем самым ставит в неловкое положение, я снова заговорила:

– Как можно утверждать, что у вас недостает благочестия? Ведь вы невеста Христова.

– Меня избрал Господь. Я была всего-навсего простой служанкой… А что такое служанка? Самый ничтожный в этом мире человек. А Он избрал меня, чтобы я говорила правду. И я должна повиноваться Его воле. У тебя, Джоанна, все по-другому. В тебе есть врожденное духовное призвание. – Последние слова сестра Элизабет проговорила с недоумением, она была явно озадачена.

– Но я не монахиня, – возразила я.

Моя собеседница вдруг нахмурилась, словно услышала еще чей-то голос. Потом медленно встала на ноги. Ну до чего же она была худенькая и маленькая, росточком дюйма на три меньше меня.

– Да, грядут большие перемены: я вижу двух кардиналов, – сказала она. – Это будет, будет совсем скоро, не пройдет и месяца. Они пройдут по дороге в Лондон. Я должна постараться поговорить с ними. Я должна найти в себе силы предстать перед очами высших, самых могущественных людей в этой стране.

Матушка ничего не говорила о том, что сестра Элизабет должна покинуть монастырь Святого Гроба Господня и предстать перед властями.

– Зачем? – спросила я.

– Чтобы остановить их, – ответила она.

Меня охватило противоречивое чувство. С одной стороны, слушать Элизабет Бартон было очень любопытно, но с другой – на душе становилось все тревожнее. В этой хрупкой монашке, в словах ее не чувствовалось злой воли, но от этих слов мне было как-то не по себе.

В конце концов любопытство мое победило.

– Кого вы должны остановить, сестра? – спросила я. – Кардиналов?

Она покачала головой и сделала два шага ко мне:

– Это ты знаешь, Джоанна.

– Нет, сестра Элизабет, – поспешно возразила я, – я ничего такого не знаю.

– Твоя мать велела спросить, какое будущее ждет ее дочь: стоит ли отдавать тебя замуж, если найдется человек, который удовольствуется небогатым приданым, или лучше попробовать снова отправить тебя ко двору короля? А ведь между тем, Джоанна Стаффорд, твое истинное призвание очевидно. Но она, похоже, слепа, если не видит этого. Бедная женщина и понятия не имеет, какие силы она привела в движение, приехав с тобой ко мне.

«Не слишком ли много эта молодая монашка знает о моем семействе? Ну и ну…»

– Сестра, я не понимаю, о чем это вы говорите, – сказала я, чувствуя, что меня охватывает трепет.

Нижняя губа ее задрожала.

– Бычок под телочку лег – поп, береги свой лоб, – пролепетала она что-то совсем уж непонятное.

Впрочем… Сердце мое болезненно сжалось. Да ведь это же настоящее пророчество! Вот оно наконец!

– Это не мои слова, – продолжала между тем сестра Элизабет. – Они вышли из уст Матушки Шиптон. Знаешь, кто это такая?

Я помотала головой.

– Ясновидящая из Йоркшира, – быстро заговорила сестра Элизабет. – Она родилась вне брака, в пещере где-то на севере. Люди презирали Матушку Шиптон за то, что лицо у нее было на редкость корявое, и ненавидели за силу ее слов. Все пророчества этой женщины непременно сбывались. Ее называли старой каргой и считали настоящей ведьмой. Знать истину, Джоанна, большое несчастье. Видеть то, что никто, кроме тебя, не видит. Однако нужно обязательно попытаться остановить зло, пока еще не поздно.

– Какое еще зло? – Вопрос помимо воли сорвался у меня с губ, и я в ту же секунду пожалела об этом.

Нижняя губа монахини снова задрожала, а в глазах сверкнули слезы.

– Болейнов, – ответила она.

Я отпрянула назад, больно ударилась о каменную стену и стала лихорадочно нащупывать ручку двери, от души надеясь, что настоятельница не заперла келью на ключ. Надо скорей бежать отсюда. Иначе…

– О, я тебя напугала! Прости! – вскричала Элизабет Бартон, и слезы потекли по ее щекам. – Я не хочу для тебя такой судьбы. Но знаю, что и тебя уже затронуло это зло. Я сделаю все, что смогу, Джоанна. Я не хочу, чтобы жребий пал на тебя.

– Жребий? – растерянно повторила я, все еще пытаясь найти ручку. – Какой еще жребий?

– Ты – та, кто пойдет по следу, – пояснила сестра Элизабет. Она проговорила эти слова так торжественно, да еще воздев к небу обе руки, что холод пробрал меня до самых костей.

Моя собеседница открыла было рот, словно хотела добавить что-то еще, но больше ничего не сказала и снова закрыла его. Лицо ее покраснело, как помидор. И вдруг в один миг краска исчезла, и лицо стало серым, как пепел. Я посмотрела на свечи: наверное, это причудливая игра света и тени. Разве может у человека так быстро и резко меняться цвет лица? Но свечи как горели, так и продолжали гореть ровным пламенем.

– Вам нехорошо, сестра? – спросила я. – Позвать кого-нибудь?

Она неистово и яростно замотала головой, но при этом ничего мне не сказала. Все члены ее тряслись и ходили ходуном: голова, руки и ноги. Язык то высовывался изо рта, то снова исчезал в черном отверстии. Не прошло и минуты, как колени монахини подкосились, и она рухнула на пол.

– Больно! – стонала Элизабет Бартон, корчась на полу. – О, как же мне больно!

– Сейчас я позову на помощь!

– Нет, нет, нет, – хрипела она. – Джоанна Стаффорд… слушай внимательно. Молю… тебя…

Поборов страх, я опустилась рядом с ней на колени. Из разинутого рта сестры Элизабет уже шла белая пена. Она билась на полу в судорогах и отчаянно кашляла. Казалось, еще немного – и бедняжка потеряет сознание. Но этого не произошло.

– Вижу, как рушатся и превращаются в пыль монастыри и аббатства, – лепетала она.

Теперь монахиня уже не задыхалась, кашель ее внезапно пропал, а судороги прекратились. Трудно поверить, но голос сестры Элизабет обрел силу и звучал звонко и отчетливо.

– Вижу кровь монахов по всей земле. Вижу, как горят книги. Вижу, как падают статуи. Оскверняются реликвии. Летят головы с плеч самых могущественных людей королевства. Повсюду виселицы, а на них – мужчины, женщины, старики и даже дети. Бродячие монахи мрут от голода, словно мухи. Одна королева гибнет за другой.

Раскачиваясь взад и вперед, я в ужасе простонала:

– Нет, нет, нет… Этого быть не может.

– Ты – та, кто пойдет по следу, – повторила сестра Элизабет, и голос ее звучал все тверже. – Я первая, но будут еще два провидца. Если со мной что-либо случится, ты должна пойти ко второму и к третьему, только так ты получишь полное пророчество. Хорошенько запомни, что ты должна совершить. Но только по собственной доброй воле. Когда третий провидец предскажет тебе будущее, ничего остановить уже будет невозможно. Пути назад просто не будет. Понимаешь ли ты это, Джоанна Стаффорд?

– Но я не могу! – закричала я. – Я ничего не умею! Я всего лишь самая обыкновенная девушка! Сестра Элизабет, мне очень страшно!

– Когда ворон в петлю влез – пес соколом вспорхнул с небес! – вопила сестра Элизабет, и стены крохотной кельи дрожали от ее пронзительного голоса. – Когда ворон в петлю влез – пес соколом вспорхнул с небес!

Дверь распахнулась. Вбежавшие в келью настоятельница и сестра Анна пали на колени перед распростертой на полу монахиней. Настоятельница неимоверным усилием разжала ей челюсти, а сестра Анна вставила между зубами сложенную тряпку. Но сестра Элизабет успела повернуть ко мне голову, встретилась со мной отчаянно-яростным взглядом и прохрипела еще одно слово, самое последнее:

– Чаша…

Дартфорд, 2 октября 1538 года.

После той памятной поездки прошло десять лет. За два месяца до нашей отчаянной вылазки в Кентербери, в мрачную и унылую ночь с понедельника на вторник, я долго лежала в кровати и не могла уснуть. Я с грустью думала о своем прошлом и с тревогой – о будущем, но и представить себе не могла, что готовит мне это будущее. Кто же знал, что события грядущего дня снова отправят меня в путь, чтобы – как давно предостерегала сестра Элизабет Бартон – услышать еще одно пророчество. А сама я, глядя в ту тягостную ночь в потолок, могла предсказать разве что только глубину грязи, которая назавтра покроет в округе все дороги.

В полночь зарядил сильный дождь; он шел не переставая еще несколько часов после того, как я легла в постель. Надо сказать, что кровать моя была очень хороша: на козлы с коротенькими деревянными ножками положили широкую доску, а сверху – матрас. Намного удобнее моей прежней постели в Дартфордском монастыре: там на каменном полу общей спальни просто лежал тюфяк, набитый соломой. Да и спали мы в монастыре не всю ночь: после вечерних молитв несколько часов отдыха, а в полночь звон колокола будил нас на очередную службу. Потом мы возвращались в спальню и отдыхали до следующих ударов колокола, призывающих к лаудам.

Теперь же между закатом и восходом солнца ничто меня не беспокоило. Но сон все равно никак не шел, и это повторялось уже которую ночь подряд. Я прислушивалась к шуму дождя и сладкому посапыванию Артура, спавшего в другом углу нашей маленькой комнатушки.

Мой отец, который умер прошлой зимой, сказал мне перед смертью: «По крайней мере, с тобой Артур будет в безопасности». Будучи уже тяжело больным (здоровье его сильно подорвало тюремное заключение в Тауэре и прочие ужасы минувшего года), он специально приехал в Дартфорд, чтобы попросить меня позаботиться об Артуре, единственном сыне моей покойной кузины Маргарет. Мальчику тогда еще только-только исполнилось четыре года. Мать его казнили, а вскоре вслед за ней скончался и отец малыша.

Маргарет Булмер, внебрачная дочь моего дяди, герцога Бекингема, была известна по всей Англии как государственная изменница, которую сожгли на костре на Смитфилде за активное участие в так называемом Благодатном паломничестве.^[5] Но для меня она всегда была любимой сестренкой, верным товарищем по детским играм. Я никогда не стану жалеть о том, что, нарушив устав доминиканского ордена, запрещающий выходить за пределы монастыря, отправилась на Смитфилд и была рядом с Маргарет в ее последние минуты. И уж конечно, я буду всячески заботиться о ее сыне. Причем ни одна душа не узнает от меня правду о том, что моя бедная кузина родила этого ребенка не от мужа.

Звуки дождя, этот мягкий стук капель по оконному стеклу, всегда действовали на меня успокаивающе: и когда я жила в Стаффордском замке, и позднее, в Дартфордском монастыре. Впрочем, как же иначе? Проявления природной стихии никогда не мешали мне. Тем более что прежде, когда у меня еще не было Артура, большую часть времени я проводила в келье.

Но теперь жизнь моя кардинальным образом изменилась. Артур очень любил подвижные игры на свежем воздухе, только так можно было занять его: он постоянно ковырялся в земле, много бегал, лазил по деревьям, играл с мячом.

Дождь все усиливался, и я уже начинала тревожиться. Чем завтра занять Артура, если непогода заставит нас сидеть в четырех стенах? С ним и так трудно справляться, так что потребуется немало сил и изобретательности… Минута бежала за минутой, они складывались в часы, а мысли мои вращались вокруг одного и того же.

«Нельзя идти на поводу жалости к самому себе», – часто говаривал брат Эдмунд. И он был прав. Но сейчас дело было вовсе не в жалости. Меня беспокоила полнейшая неспособность понять, зачем Бог попускает весь этот ужас: закрытие и роспуск монастырей, запрет нашего образа жизни. Мне снова и снова говорили, что надо покориться воле Господа нашего Иисуса Христа. Но, к стыду своему, я скоро поняла, что сделать это очень нелегко. И больше всего меня тяготило чувство потерянности.

Но вот, слава богу, неразрешимые вопросы, которые я постоянно прокручивала в голове, вконец утомили меня, и я уснула.

Едва рассвело, как меня разбудил Артур. Он тряс меня за плечо:

– Джоанна… кушать хочу.

Несмотря на смертельную усталость, этот нетвердый, запинающийся голосок Артура (он еще не умел говорить достаточно хорошо для своего возраста) и его кругленькое красивое личико придали мне бодрости. Я вскочила с кровати, быстренько одела своего пятилетнего воспитанника и повела вниз. Он послушно шел со мной, крепко вцепившись теплой ладошкой мне в руку.

Я разожгла на кухне огонь, нарезала хлеб. Сыр у нас, увы, почти весь испортился, но мне удалось найти для Артура довольно приличный кусочек. Моя служанка Кити частенько забывала вовремя убирать еду в прохладную маленькую кладовку. До службы у меня эта девушка еще нигде не работала. Она жила с родителями по соседству и приходила днем убираться, стирать и готовить. И все это делала из рук вон плохо. Но девушка она была добрая, к тому же семья ее нуждалась, и мне хотелось хоть как-то помочь им.

Артур уже уплетал второй бутерброд, когда в дверь кто-то постучал.

– Это сестра Беа! – крикнул он.

Дверь отворилась, и действительно вошла сестра Беатриса, отряхивая с одежды капли дождя. Капли висели и на ее длинных светлых ресницах. Беатриса тоже раньше была молодой послушницей, она поступила в Дартфорд незадолго до меня, но потом была вынуждена покинуть монастырь, хотя за несколько месяцев до его закрытия и вернулась обратно. Теперь, как и я, она пребывала в подвешенном состоянии: нас обеих силой отлучили от религиозной жизни, но разумом и душой мы противились возвращению в мир.

Артур потянулся к сестре Беатрисе, обнял за талию, и она, как всегда, заулыбалась одними губами, не обнажая зубов. Эта девушка была скупа на слова и эмоции. Я ни разу не видела, чтобы она покраснела, а взгляд ее узких зеленых глаз никогда не туманился гневом или раздражением.

Я протянула сестре Беатрисе краюшку хлеба, и она ответила мне долгим взглядом. Небось, по моему несчастному лицу сразу догадалась, что я провела ночь почти без сна. Но задавать вопросов она не стала. Мы с ней вообще старались поменьше вмешиваться в жизнь друг друга и не делились своими неприятностями или секретами.

– Пойду переоденусь, я быстро, – сказала я, вдруг вспомнив, что на мне все еще ночная рубашка.

– Давайте после мессы все вместе сходим в строительную контору, – предложила наша гостья.

Когда я посещала мессу, сестра Беатриса присматривала за Артуром, потому что в церковь его брать было нельзя: он еще не умел вести себя тихо.

И тут вялость мою как рукой сняло.

– Ах да, конечно… я и забыла! Сегодня же первая среда месяца. Ура!

Я схватила Артура за руки и пустилась с ним по кухне в пляс. Малыш так смеялся, что изо рта у него летели крошки непрожеванного хлеба.

Сегодня я наконец-то получу свой ткацкий станок, и можно начинать ткать первый гобелен.

Раньше, еще в монастыре, мы ткали шелковые гобелены изысканной и тонкой работы. Их охотно покупали у нас владельцы замков, чтобы украсить стены своих жилищ. Сюжеты мы черпали в античных мифах и притчах из Священного Писания и работали медленно, всего по три часа в день, только в самое светлое время суток. Матушка лично обучала меня рукоделию, я в совершенстве владела иголкой, и хотя изготовление гобеленов очень отличается от такой работы (тут требуется большой деревянный ткацкий станок), я скоро освоила это ремесло.