Два источника космогонии 6 страница. — вы же сейчас не принимаете наркотики.

— Да, — сказал я.

Это и в самом деле так.

— Вы же сейчас не принимаете наркотики? — Лэмптон рассмеялся. — Снимаю вопрос. Мы знаем, что сейчас у вас все в порядке. Хорошо, Филип, я буду рад встретиться с вами и вашими друзьями. Кому из них… как это… кому был глас свыше?

— Информацией выстрелили в моего друга Жирного Лошадника.

— Но ведь это вы. «Филип» по‑ гречески значит «любитель лошадей», «Лошадник». «Жирный» — перевод немецкого слова «дик». Вы просто перевели свое имя.

Я промолчал.

— Могу я называть вас Жирным Лошадником? Так вам будет приятнее?

— Как скажете, — деревянным голосом проговорил я.

— Выражение из шестидесятых, — засмеялся Лэмптон. — Хорошо, Филип, думаю, мы узнали о вас достаточно. Кстати, поговорили и с вашим агентом, мистером Галеном — он показался нам весьма решительным и откровенным.

— Он молодчина, — сказал я.

— И явно понимает, куда ветер дует, как говорят в здешних краях. Вы издаетесь в «Даблдэй»?

— В «Бэнтаме».

— Когда вы приедете? Я спросил:

— Как насчет нынешнего уик‑ энда?

— Очень хорошо. Вам понравится, не сомневайтесь. Все беды позади, не сомневайтесь, Филип. — Голос Лэмптона сделался серьезным. — Все позади, правда.

— Отлично.

Мое сердце заколотилось о грудную клетку.

— Не бойтесь, Филип, — мягко проговорил Лэмптон.

— Ладно, — сказал я.

— Вам через многое пришлось пройти. Девушка, которая умерла… теперь можно отпустить это. Все прошло. Понимаете?

— Да. Понимаю.

И я понял. Я надеялся, что понял; пытался понять, хотел понять.

— Вы не поняли. ОН здесь. Это правда. «Будда сидит в парке». Понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Гаутама родился в огромном парке под названием Лумбини. Такая же история, как про Иисуса и Вифлеем Вы знаете, что я имею в виду, не так ли?

Я кивнул, позабыв, что разговариваю по телефону.

— Он спал почти две тысячи лет, — продолжал Лэмптон. — Очень долго. А события шли своим чередом. Но… Впрочем, думаю, пока достаточно. Теперь он пробудился, вот в чем суть. Итак, Линда и я встретимся с вами вечером в пятницу или в субботу утром.

— Отлично, — согласился я. — Возможно, в пятницу вечером.

— Просто помните: Будда в парке. И постарайтесь быть счастливым.

Я спросил:

— Это он вернулся? Или пришел другой? На другом конце провода повисла пауза.

— Я имею в виду…

— Я знаю, что вы имеете в виду. Видите ли, время не реально. Это снова он и в то же время — не он, другой. Существует много Будд, но в то же время только один. Ключ к пониманию — время. Когда вы слушаете пластинку во второй раз, играют ли второй раз музыканты? Если слушаете ее в пятидесятый раз, играют ли музыканты пятьдесят раз?

— Только один, — сказал я.

— Спасибо, — проговорил Лэмптон, и в трубке раздались короткие гудки.

Не каждый день такое увидишь, сказал я себе. То, о чем сообщил Гусыня.

К своему удивлению я понял, что перестал дрожать.

Такое было впечатление, что я дрожал всю свою жизнь, дрожал от какого‑ то хронического подспудного страха. Прожал, бежал, попадал в неприятности, терял близких, Не человек, а персонаж из мультфильма. Наивного мультфильма начала тридцатых. Страх был первопричиной всего, что я делал.

Теперь страх умер, новости, которые я услышал, смели его прочь. Новости, вдруг осознал я, которые я мечтал услышать с самого начала. В некотором смысле я на свет‑ то появился, чтобы не упустить момент, когда они придут. Ни по какой иной причине.

Теперь я мог забыть о мертвой девушке. Сама вселенная в ее макрокосмических масштабах уняла горе. Рана исцелилась.

Поскольку час был поздний, я не мог сразу же сообщить остальным о звонке Лэмптона. И не мог связаться с «Эр Калифорния», чтобы забронировать места в самолете. Впрочем, не успело наступить утро, а я уже позвонил Дэвиду, Кевину, а потом Жирному. Они поручили мне заняться приготовлениями к отлету — вечер пятницы их вполне устраивал.

В тот же вечер мы собрались вместе и решили, что нашу маленькую группу нужно как‑ то назвать. После легкой перебранки решение оставили за Жирным. Учитывая то, что сказал Лэмптон о Будде, мы решили назвать себя «Общество Сиддхартхи».

— Тогда меня вычеркивайте, — заявил Дэвид. — Жаль, но я не могу оставаться с вами, коль нет никакого упоминания о христианстве. Я не фанатик, однако…

— Ты фанатик, — сказал ему Кевин.

Мы опять начали спорить. В конце концов остановились на названии, достаточно мудреном, чтобы удовлетворить Дэвида — для меня все это не казалось столь уж важным. Жирный рассказал нам о сне, который ему приснился недавно, и в этом сне фигурировала большая рыба Вместо рук у нее были огромные плавники, похожие то ли на паруса, то ли на веера, и в одном из плавников рыба держала винтовку «М‑ 16», но оружие упало на землю, когда голос произнес:

— Рыбы не могут носить оружие.

Поскольку в греческом есть для таких плавников слово «рипидос» — как у рептилий класса «рипидоглосса», — мы решили назвать себя «Рипидоновым обществом», намекая таким образом на христианскую рыбу.

Жирному это тоже понравилось, поскольку напоминало о племени догонов, у которых символ рыбы означал принадлежность к божественному.

Итак, теперь мы могли отправляться к Лэмптонам — Эрику и Линде, — будучи своего рода официальной организацией. Хоть и маленькой. Нас это, по‑ моему, немного пугало.

Я положил руку Жирному на плечо.

— Все прошло. Он мне так сказал. Время гнета закончилось в августе одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого. Время печали подходит к концу. Лады?

— Лады, — проговорил Жирный со слабой улыбкой, как будто не мог поверить в наши слова.

— Знаешь, ты вовсе не сумасшедший, — сказал я Жирному. — Помни, тебе больше этим не отмазаться.

— Он существует? Уже? На самом деле?

— Так сказал Лэмптон.

— Значит, правда. Я сказал:

— Возможно, правда.

— Но ты ведь веришь.

— Думаю, да, — сказал я. — Скоро мы все выясним.

— Любопытно, он старик? Или ребенок? Мне кажется он еще ребенок. Фил… — Жирный едва не поперхнулся. — А если он не человек?

— Ну, — проговорил я, — проблемы будем решать по мере их поступления.

А про себя подумал: возможно, он пришел из будущего — очень возможно. В каком‑ то смысле он не человек, но в остальных — человек. Наше бессмертное дитя… форма жизни, которая возникнет через миллионы лет. Зебра, подумал я. Теперь я увижу тебя. И остальные.

Царь и судья. Как обещано. Назад к Заратустре.

Нет, назад к Осирису, а из Египта к догонам… а оттуда к звездам.

— Хлебнем коньячку. — Кевин принес из гостиной бутылку. — Тост!

— Черт, Кевин, — запротестовал Дэвид, — не можем же мы пить за Спасителя. Уж во всяком случае, не коньяк.

— Не жужжи! — отрезал Кевин.

Все, включая Дэвида, взяли по рюмке «Курвуазье».

— За «Рипидоново общество», — провозгласил Жирный.

Мы чокнулись. Потом я добавил:

— За наш девиз.

— У нас есть девиз? — спросил Кевин.

— «Рыбы не носят оружие», — сказал я. И мы выпили за это.

Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз бывал в Сономе, что в Калифорнии, на земле виноделов. Городок с трех сторон окружен очаровательными холмами. Там очень красивый городской парк, прямо в центре. Поблизости старинное здание суда, пруд, в котором плавают утки, пушки, оставшиеся от давних войн.

Парк окружает множество магазинчиков, предназначенных для туристов, что приезжают на выходные, — там очень ловко умеют всучить доверчивому ротозею никому не нужный хлам. А рядом стоят старые здания, оставшиеся от мексиканского правления. Они свежевыкрашенны и снабжены табличками, оповещающими об их исторической ценности.

Воздух приятно пах — это особенно заметно, если вы приезжаете из Южных Земель, — и, хотя было уже темно, мы побродили немного по городу, прежде чем зайти в бар под названием «У Джино», чтобы позвонить Лэмптонам.

Когда Эрик и Линда Лэмптоны приехали за нами на белом «фольксвагене‑ рэббите», мы сидели в баре, попивая коктейль «сепаратор» — фирменный напиток Джино.

— Простите, что не смогли встретить вас в аэропорту, — сказал Эрик Лэмптон, подойдя вместе с женой к нашему столику.

Видимо, он узнал меня по фотографиям в прессе.

Эрик Лэмптон оказался стройным мужчиной с длинными светлыми волосами. На нем были красные джинсы‑ «колокола» и футболка с надписью «Спасите китов». Кевин, само собой, сразу его узнал, как, собственно, и многие посетители бара. Со всех сторон раздавались приветственные возгласы — Лэмптоны едва успевали улыбаться и кивать знакомым. Рядом с Эриком шла Линда — тоже стройная и с зубами, как у Эммилу Харрис. В отличие от мужа у нее были длинные мягкие темные волосы. Застиранные шорты, клетчатая рубаха и бандана на шее. Оба носили ботинки: Эрик — на молнии, Линда — на шнуровке.

Мы погрузились в «рэббит» и вскоре уже ехали по улице, застроенной относительно современными домами с большими лужайками.

— Мы — «Рипидоново общество», — сказал Жирный. Эрик Лэмптон ответил:

— А мы — «Братья Божий».

Кевин потрясенно уставился на Эрика. Мы, в свою очередь, на Кевина.

— Значит, название вам знакомо, — констатировал Эрик.

— Gottesfreunde, — сказал Кевин. — Четырнадцатый век!

— Верно, — кивнула Линда. — «Братья Божий» появились в Базеле. Потом распространились в Германию и Нидерланды. Вы должны знать о Мейстере Экхарте.

Кевин кивнул.

— Первый человек, кто предположил различие между Божеством и Богом. Величайший из христианских мистиков. Он учил, что человек может достичь единения с Божеством, говорил, что Бог существует в человеческой душе! — Мы еще никогда не видели Кевина таким возбужденным. — Душа сама способна узреть и познать Бога. Сегодня этому никто не учит! И… и… — Кевин начал заикаться — такого мы еще не видели. — Шанкара в Индии, в девятом веке, учил тому же самому. Это трансхристианский мистицизм, там говорится, что человек может познать Бога, потому что в самом человеке есть «несотворенная искорка», единосущная Богу. Брахма… вот почему Зебра…

— ВАЛИС, — сказал Эрик Лэмптон.

— Не важно кто, — продолжал Кевин, поворачиваясь ко мне. Он крайне возбудился. — Это объясняет откровения по поводу Будды, и Святой Софии, и Христа. Такие вещи не ограничены странами, культурами или религиями. Извини, Дэвид.

Дэвид дружелюбно кивнул, хотя было видно, что он потрясен. Ортодоксальностью здесь и не пахло. Эрик сказал:

— Шанкара и Экхарт — одна и та же личность, живущая одновременно в двух местах и двух временах.

Жирный пробормотал себе под нос:

— Он заставляет вещи казаться другими, чтобы создавалось впечатление, что время меняется.

— И время, и пространство, — проговорила Линда.

— А что такое ВАЛИС? — спросил я.

— Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система, — ответил Эрик.

— Хорошее описание.

— Какое есть, — хмыкнул Эрик. — Нормальное описание. Или вам хочется давать имена, вроде как человек вал имена животным по указанию Бога? ВАЛИС — это имя. Называйте его так и будьте довольны.

— ВАЛИС — человек? — спросил я. — Или Бог? Или что‑ то еще?

Эрик с Линдой улыбнулись.

— Он пришел со звезд? — продолжал я.

— Место, где мы сейчас находимся, тоже одна из звезд, — сказал Эрик. — Наше Солнце — звезда.

— Ребусы, — пробормотал я. Жирный спросил:

— ВАЛИС — Спаситель?

Оба, и Эрик, и Линда, на мгновение замолкли, потом Линда сказала:

— Мы — «Братья Божий».

Больше никто из них ничего не добавил. Дэвид внимательно посмотрел на меня и сделал жест, который я понял как: «Они достигли ТАКОГО уровня?».

— «Братья Божий» — очень древняя группа, — ответил я вслух. — Я думал, они все умерли столетия назад.

Эрик проговорил:

— Мы никогда не умирали, и мы гораздо старше, чем вы можете себе представить. Старше, чем вам говорили. Даже мы не скажем вам правды, насколько мы стары, если вы спросите нас.

— Значит, вы существовали до Экхарта! — отрезал Кевин.

— За века до него? Ответа не последовало.

— За тысячелетия? — спросил я.

— Высокие горы — сернам; каменные утесы — убежище зайцам, — нараспев произнесла Линда.

— Что это? — в унисон воскликнули мы с Кевином.

— Я знаю, что это, — сказал Дэвид.

— Быть не может, — прошептал Жирный. Через некоторое время Эрик проговорил:

— На них гнездятся птицы: ели — жилище аисту. Жирный повернулся ко мне.

— Раса Эхнатона. Псалом 103, из гимна Эхнатона. Он вошел в Библию… и он старше Библии.

Линда Лэмптон заговорила:

— Мы — уродливые строители с руками, подобными когтям. Мы стыдливо прячемся. Вместе с Гефестом возвели мы великие стены и жилища для самих богов.

— Верно, — пробормотал Кевин. — Гефест был уродом. Бог‑ строитель. Вы убили Асклепия.

— Они — циклопы, — слабым голосом произнес Жирный.

— Значит — круглоглазые, — сказал Кевин.

— Но у нас три глаза, — проговорил Эрик. — Так что в исторические записи вкралась ошибка.

— Не случайная? — поинтересовался Кевин.

— Нет, — ответила Линда.

— Вы очень стары, — сказал Жирный.

— Да, — подтвердил Эрик, Линда кивнула. — Мы очень стары. Но время — не реально. Во всяком случае, для нас.

— Бог ты мой! — потрясенно проговорил Жирный. — Это изначальные строители.

— Мы никогда не останавливались, — сказал Эрик. — Мы по‑ прежнему строим. Мы построили этот мир, эту пространственно‑ временную матрицу.

— Вы — наши создатели, — выдавил из себя Жирный.

Лэмптоны кивнули.

— Вы и в самом деле Божий братья, — сказал Кевин. В буквальном смысле.

— Не бойтесь, — произнес Эрик. — Помните, как Шива держит руку, чтобы показать, что бояться нечего?

— Но ведь Шива — разрушитель, — запротестовал Жирный. — Его третий глаз разрушает.

— Он еще и созидатель, — заметила Линда. Наклонившись ко мне, Дэвид прошептал:

— Они сумасшедшие?

Они боги, сказал я себе. Они — Шива, который одновременно разрушает и защищает. Они судьи.

Наверное, мне следовало испугаться… Тем не менее я не испугался. Они уже совершили акт разрушения — низвергли Ферриса Ф. Фримонта, как было показано в «ВАЛИСе».

Наступило время Шивы Созидателя. Время воссоздания всего, что утеряно. Двух погибших девушек.

Как и в кино, Линда Лэмптон оказалась способна поворачивать время вспять… и воскрешать умерших.

До меня начал доходить смысл фильма.

«Рипидоново общество», словно рыба, осознал я, покинуло морские глубины и вынырнуло на поверхность.

Вторжение коллективного подсознательного, учил Юнг, способно уничтожить наше слабое индивидуальное эго. В глубинах коллективного дремлют архетипы. Пробудившись, они могут созидать либо разрушать. Вот в чем опасность архетипов: противоположные качества еще не разделены. Биполяризация на парные противоположности не возникает, пока не возникает сознание.

Так и с богами: жизнь и смерть, защита и разрушение — суть одно. Тайное единение существует вне пространства и времени.

Такое может очень сильно испугать, и неспроста. В конце концов, ставкой оказывается само ваше существование.

Настоящая опасность, а с ней и степень крайнего ужаса, приходит, когда сначала имеет место созидание и защита, а после грядет разрушение. Поскольку при такой последовательности все, что создано, должно погибнуть.

В каждой религии таится смерть.

Она вольна проявить себя в любой момент, и не исцеление несет она на своих крылах, но отраву.

Однако мы все были отравлены с самого начала. А ВАЛИС дал нам информацию, целительную информацию. ВАЛИС пришел к нам в облике врача, и век страданий, Железный Век был уничтожен вместе с ядовитой металлической занозой.

И все же… риск сохранился.

Все это что‑ то вроде какой‑ то ужасной игры. Игры, исход которой неизвестен.

Libera те, Domine, сказал я себе. In die ilia. Спаси и сохрани меня, Господи, в этот день гнева. Вселенную пронизывает поток иррационального, и мы, маленькое доверчивое «Рипидоново общество», рискуем быть увлечены им и исчезнуть навсегда.

Как исчезли многие до нас.

Я вспомнил об открытии, которое совершил великий врач Возрождения. Яд в строго отмеренных дозах может служить лекарством. Парацельс первым использовал в качестве лекарства такие металлы, как ртуть. Именно благодаря этому открытию — использование ядовитых металлов в строго отмеренных дозах в качестве лекарства — Парацельс попал в учебники истории. Жизнь великого врача, впрочем, закончилась весьма неудачно.

Он умер от отравления металлом.

Так что, если взглянуть на вещи с другой стороны, то лекарство может быть и ядом, лекарство может убить.

«Время — ребенок, играющий в шахматы; царство ребенка». Так написал Гераклит двадцать пять сотен лет назад. Ужасная мысль во многих смыслах. Самая ужасная из всех. Ребенок, играющий в игру… с самой жизнью, играющий везде.

Я бы предпочел альтернативу. Я осознал вдруг важность девиза нашего крошечного общества, девиза, не позволяющего ни при каких обстоятельствах разорвать связь с сутью христианства.