Теории развития эндогенного и экзогенного направления 5 страница

Разное отношение отца и матери к ребенку, воплощающееся в социализации, из­начально обусловлено широким историко-культурным и биосоциальным контек­стом, связанным с полоролевой дифференциацией и прокреативным (связанным с деторождением) поведением. Традиционная модель полоролевой дифференциации подчеркивает имманентную «инструментальность» мужского и «экспрессивность» женского поведения, что связано с разделением вне-семейных и внутрисемейных, отцовских и материнских функций.

Поскольку выкармливание и уход за маленькими детьми повсеместно составляет обязанность женщины, отражая сущность материнства, не только биологи, но и многие социологи и психологи склонны подчеркивать его биологические детерми­нанты.

Женщина теснее мужчины вовлечена в репродуктивный процесс. В мужском жизненном цикле нет аналога такому событию, как роды, хотя некоторые культуры создают его искусственно (например, обряд кувада). Женщина-мать значительно теснее отца связана с ребенком. Их контакт, имеющий первоначально характер сим­биоза, начинается уже в утробной фазе развития и закрепляется в дальнейшем. Это подтверждается следующими экспериментальными данными: психологи предлагали 27 матерям отличить по магнитофонной записи голос своего 3—7-дневного ребенка от голосов 4 других новорожденных; 22 матери сделали это безошибочно. В свою очередь новорожденные (однодневные) младенцы обнаруживают способность отли-

чать и предпочитать голос собственной матери другим женским голосам.

Идея имманентной экспрессивности материнской роли находит подтверждение в психологических данных, согласно которым женщины в среднем эмоционально чув­ствительнее и отзывчивее мужчин. Новорожденные девочки, слыша плач другого младенца, обнаруживают более острый эмпатический дистресс, чем мальчики. Женщины во всех возрастах превосходят мужчин по способности к эмпатии и само­раскрытию, передаче другим более интимной, личностно-зна-чимой информации о себе и своем внутреннем мире.

Но указанные различия еще не означают, что они будут реализоваться в социали­зации, в институте материнства. Данные о психофизиологической связи матери с ре­бенком малочисленны, а женская теплота и отзывчивость могут оказаться результа­том разной социализации мальчиков и девочек. Более того, женская нежность не всегда бывает направлена именно на ребенка. Поэтому понятие «материнский ин­стинкт» нельзя понимать буквально. Цитохимик и педиатр Р. П. Нарциссов указыва­ет, что материнство (как и детство) эволюционирует и наполняется качественно но­вым содержанием с развитием человечества, и современное материнство женщины имеет меньше общего с материнским инстинктом, чем любовь — с половым.

В привычной нам культуре материнство — одна из главных ипостасей женского стереотипа, и социальные характеристики материнской роли описаны гораздо более определенно, чем отцовской, в силу чего материнству приписывается большее зна­чение в деле первичной социализации, чем отцовству.

Создать историю и психологию материнства очень сложно. Одна из первых из немногих таких попыток сделана французским философом Э. Бадинтер. Проследив историю материнских установок на протяжении четырех столетий (XVII—XX вв.), она пришла к заключению, что материнский инстинкт — миф. Она констатировала чрезвычайную изменчивость материнских чувств в зависимости от культуры, амби­ций или фрустраций женщины и сделала вывод, что материнская любовь — не объ­ективная данность, а нечто сверхнормативное.

По мнению Э. Бадинтер, до конца XVIII в. материнская любовь была делом ин­дивидуального усмотрения и, следовательно, социально случайным явлением. Во второй половине XVIII в. она постепенно становится обязательной нормативной установкой культуры. Общество не только увеличивает объем социальной заботы о детях, но и ставит их в центр семейной жизни, причем главная и даже исключитель­ная ответственность за них возлагается на мать. Отсюда — идеальный образ нежной, любящей матери, находящей свое высшее счастье в детях.

«Новая мать» начинает больше, а главное иначе заботиться о детях. В конце XVIII в. начинается кампания за то, чтобы матери сами выкармливали младенцев, не доверяя их ненадежным кормилицам. Требуют (и добиваются) освобождения ребен­ка «от тирании свивальника». Растут гигиенические заботы о детях; возникает спе­циальный раздел медицины — педиатрия.

По мере индивидуализации внутрисемейных отношений каждый ребенок, даже новорожденный, к которому еще не успели привыкнуть, становится принципиально единственным, уникальным, незаменимым, и его смерть переживается и должна восприниматься как невосполнимая горькая утрата. Интенсифицируется материн­ское общение с детьми, матери больше не хотят отдавать детей в интернаты и т.д.

Однако эволюция нравов была медленной. «Новые матери» первоначально появ­лялись главным образом в среде состоятельной и просвещенной средней буржуазии. Аристократкам времен Стендаля и Бальзака было недосуг заниматься своими деть­ми. По совсем другим причинам этого не могли себе позволить пролетарские и мел­кобуржуазные семьи. Что же касалось деревни, там дольше сохранялись старые, до­вольно-таки грубые нравы.

Тем не менее длительная кампания в защиту прав матери и ребенка принесла

вполне ощутимые социальные и моральные плоды. Поскольку не любить детей стало стыдно, «плохие» матери были вынуждены притворяться «хорошими», симу­лировать материнскую любовь и заботу. А внешнее проявление чувств способствует тому, что человек и вправду начинает его испытывать.

Во второй половине XX в. явственно обнаружились тенденции, враждебные «де-тоцентризму». Социально-политическая эмансипация женщин и все более широкое их вовлечение в общественно-производственную деятельность сделало их семейные роли, включая материнство, не столь всеобъемлющими и, возможно, менее значи­мыми Для некоторых из них. Современная женщина уже не может и не хочет быть только верной супругой и добродетельной матерью. Ее самоуважение имеет кроме материнства много других оснований — профессиональные достижения, социаль­ную независимость, самостоятельно достигнутое (а не приобретенное благодаря за­мужеству) общественное положение. Некоторые традиционно материнские функции по уходу и воспитанию детей ныне берут на себя профессионалы — детские врачи, сестры, воспитатели, специализированные общественные учреждения — ясли, дет­ские сады и т.д. Это не отменяет ценности материнской любви и потребности в ней, но существенно изменяет характер материнского поведения.

Как отмечают социологи А. Черлин и Ф. Фурстенберг, обсуждая будущее амери­канской семьи, какие бы формы ни приняла она в 2000 г., удельный вес семейного ухода и воспитания детей, безусловно, снизится, тогда как роль внесемейных факто­ров возрастет. Это не значит, что общество может позволить себе ослабить внимание к интересам семьи, матери и ребенка, но отношение к материнству и детству качест­венно изменяется: современное родительство и материнство немыслимы без актив­ного участия женщины в профессиональной, трудовой, общественной деятельности. И это подтверждает, что биологизация материнства неправомерна.

Любовь матери к ребенку — чувство значительно более сложное, чем кажется на первый взгляд. Однако для развития ребенка важно не только то, каким будет мате­ринское отношение к нему, но и отношение отца к ним обоим. И тем более сложные последствия имеют нарушения целостной (отцовской и материнской) родительской любви. Краткий анализ этой непростой в психологическом плане темы дан Э. Фроммом.

Родившийся ребенок ощущает только положительное воздействие тепла и пищи и не отличает еще их источника: матери. Мать есть тепло, мать есть пища, мать есть эйфорическое удовлетворение и безопасность. Но постепенно ребенок понимает, че­го ждать от людей: мать будет улыбаться, когда он хорошо ест; она возьмет его на руки, если он заплачет, и т.д. Все эти ранние опыты кристаллизуются и интегриру­ются в одном: его любят просто потому, что он есть. Ребенок пассивно восприни­мает материнскую любовь; ему ничего не надо делать для того, чтобы мать его лю­била, — материнская любовь безусловна.

Э. Фромм постулирует важнейший факт, отличающий материнскую любовь от отцовской и любой другой, — материнская любовь есть благодать, ее не надо при­обретать, заслуживать, завоевывать, она принадлежит ребенку изначально и безус­ловно — просто так. Материнская любовь дает ребенку любовь к жизни. Но в безус­ловном характере материнской любви есть и обратная сторона — ее не только не надо заслуживать, она не может быть заслужена, приобретена, вызвана, прокон­тролирована. Если она есть, то подобна благодати; если ее нет, то ребенок ничего не может сделать, чтобы ее создать.

Для большинства детей моложе 8, 5-10 лет нет проблемы любви: они ощущают себя любимыми просто за то, что они есть. Сам ребенок еще не любит в прямом смысле этого слова: он благодарно и радостно отвечает на любовь к себе, принима­ет ее. Но к 7—8 годам в развитии ребенка появляется нечто новое — желание вызы­вать любовь к себе в ответ на собственную активность. Первое время он старается

что-то отдать матери (или отцу) — игрушку, сладости и т.д., или нечто создать — например стихотворение, рисунок, поделку. В этом возрасте впервые идея любви трансформируется из чувства, что он любим, в творчество любви. Но путь до на­стоящего чувства любви еще долог.

Фактически любовь ребенка к другим вырастет из чувства удовлетворения от то­го, что он отдает, от того, что он делает для других, и это удовлетворение больше, когда он отдает, а не когда получает. Постепенно любить для него становится важ­нее, чем быть любимым, и его чувства к другим сближают его с людьми, объединя­ют с ними. Более того, он чувствует, что может вызвать любовь своей любовью. Младенческий принцип «Ялюблю, потому что меня любят» сменяется принципом зрелой любви «Меня любят, потому что я люблю». Как пишет Э. Фромм, незрелая любовь говорит: «Я люблю тебя, потому что нуждаюсь в тебе», а зрелая говорит: «Я нуждаюсь в тебе, потому что люблю тебя».

С развитием способности любить тесно связано изменение объекта любви для ребенка. Первые месяцы и годы ребенка — время его теснейшей привязанности к матери. Но с каждым днем ребенок становится самостоятельнее, и его отношения с матерью понемногу утрачивают жизненное значение, а вместо этого все более и бо­лее важным становится отношение к отцу.

Чтобы понять этот сдвиг от матери к отцу, надо рассмотреть существенные каче­ственные различия между материнской и отцовской любовью. Мать любит ребенка безусловно, потому что это ее ребенок, а не потому, что он удовлетворяет каким-то особенным условиям или ожиданиям. Взаимоотношения с отцом совсем иные. В первые годы жизни ребенка он мало связан с ним, и значимость отца даже не сопос­тавима с ролью матери. Отец воплощает собой другой полюс человеческого сущест­вования — мир мышления, рукотворных предметов, закона и порядка, дисциплины, путешествий и приключений. Функция отца — учить ребенка, показывать ему доро­гу в мир. И эта функция тесно связана с социоэкономическим развитием. Институт отцовства формируется тогда, когда возникает частная собственность и появляется необходимость ее наследования одним из сыновей. Отцам приходилось выбирать, кому именно из своих детей ее оставить. Естественно, это должен быть сын, кото­рый, по мнению отца, достойно ее сохранит и приумножит, т.е. лучший и, следова­тельно, больше других любимый. Отцовская любовь — любовь обусловленная; ее принцип: «Ялюблю тебя, потому что ты выполняешь свой долг».

В обусловленной отцовской любви, как и в безусловной материнской, есть свои негативный и позитивный аспекты. Негативным аспектом является то, что отцовская любовь должна быть заслужена и, значит, ее можно потерять, если не оправдывать отцовских ожиданий. По природе отцовской любви главной добродетелью является послушание, а главным пороком — непослушание отцовской воле. Позитивная же сторона в том, что если эта любовь обусловленная, то ребенок способен что-то сде­лать, чтобы ее заслужить, «заработать». В отличие от материнской любви отцовская не находится вне контроля ребенка.

Материнская и отцовская любовь отвечают потребностям ребенка. Функция ма­тери — обеспечить ребенку безопасность в жизни. Функция отца — научить его, по­казать ему, как справиться с теми проблемами, которые ставит перед ним общество. Поэтому в идеале материнская любовь не должна стараться задержать развитие ре­бенка, не должна поощрять его беспомощность (в реальности же все обстоит с точ­ностью до наоборот — материнская любовь стремится сохранить детскость ребенка, передает ему свою тревогу и авторитарность, делающую его беспомощным). Она должна стимулировать его движение вперед, чтобы в конце концов он, приобретя самостоятельность, отделился от нее. Именно то, что мать терпима, а не угрожающе авторитарна, делает ребенка независимым, компетентным, и в итоге — позволяет стать авторитетом для самого себя и даже обходиться без авторитета отца.

Институт отцовства, по сравнению с биосоциальным материнством, является полностью историческим и культурным, хотя изучение его истории и роли в социа­лизации крайне скудно. Формула М. Мид, что «отцы — это биологическая необхо­димость, но социальная случайность» — не просто броское высказывание. Различие у человека материнства и отцовства и специфический стиль отцовства зависят от множества социокультурных условий и существенно варьируют от культуры к куль­туре.

М. Мид пытается обосновать свою мысль о том, что отцовство — это социальное изобретение, связанное с тем, что когда-то на заре человеческой истории было осу­ществлено социальное нововведение — самцы стали обязаны кормить самок и ма­лышей. В естественной природе этому нет аналогов, хотя есть аналоги защиты сам­ки с детенышами, власти над самками, соревнования за владение самкой. Даже если мы возьмем эволюционно наиболее близких к человеку приматов, то не обнаружим у самцов функции добывания пищи для самки и потомства. Обремененная детены­шами, с трудом поддерживая свое существование, она кормится сама. Самец может драться, чтобы защитить ее или обладать ею, но не кормит ее.

М. Мид высказывает мнение, что первые «кормящие самцы» вряд ли имели хотя бы малейшее представление о физиологических основах отцовства, хотя вполне возможно, что пища была наградой самке, не слишком переменчивой в своих сексу­альных предпочтениях. Сейчас же во всех известных человеческих обществах везде в мире будущий мужчина усваивает, что, когда он подрастет, одной из обязательных функций, которые ему придется выполнять, чтобы стать полноправным членом об­щества, будет обеспечение пищей женщины и ее потомства. Очень немногие муж­чины могут уклониться от выполнения этой обязанности, выбрав одиночество (став холостяками, бродягами, отшельниками, монахами и т.п.).

Эта функция принимает разные социокультурные формы из-за разделения труда. От социального устройства общества зависит то, каких женщин и каких детей дол­жен будет обеспечивать мужчина, хотя главное правило здесь предполагает, чтобы он обеспечивал женщину, с которой находится в половой связи, и все ее потомство. При этом может быть несущественным, считаются ли дети его собственными или какого-нибудь другого мужчины из того же клана, либо являются детьми его жены от прежних браков. Дети могут оказаться в доме также благодаря усыновлению, вы­бору, сиротству. Ими могут быть также девочки — жены его сыновей и братьев и т.д. Но представление о доме, в котором вместе проживают мужчина или мужчины и их партнерши, доме, куда мужчины приносят пищу, а женщины ее готовят, является общим для всего мира.

Важно то, что мужчинам нужно специально, в процессе социализации прививать желание обеспечивать других, и это поведение, будучи результатом научения, а не врожденным, остается весьма хрупким и легко исчезает при социальных условиях, не способствующих его сохранению. Тем самым на биологически данную принад­лежность к мужскому полу как результат специальной социализации накладывается выученная родительская роль. Когда семья рушится, как это бывает при рабстве, из­вестных формах договорного труда и крепостном праве, в периоды сильных соци­альных потрясений, вызванных войнами, революциями, голодом, эпидемиями, пер­вичной ячейкой в заботе о ребенке вновь становится биологическая данность — мать и дитя.

Интересно, что вместе с институтом семьи и отцовства возникает целый ряд со­путствующих проблем, которые должны решить общества, живущие семьями. Так, например, в истории сформировалась парадигма долгого, как сама жизнь, брака с целью добиться определенного постоянства отношений мужчин и женщин, имею­щих потомство, гарантирующего воспитание новых поколений.

Чтобы обеспечить прочность и непрерывность отношений, образующих семью,

каждое общество должно решить и проблему соперничества мужчин из-за женщин так, чтобы они не перебили друг друга, не монополизировали женщин (лишив тем самым многих мужчин жен и потомства), не отогнали бы слишком много молодых мужчин, не обошлись бы жестоко с женщинами и детьми. Правила, регулирующие это соперничество в выборе сексуального партнера, являются также приобретенны­ми, а не биологически унаследованными. Именно поэтому они исторически меняют­ся.

В современных обществах, где полигамия запрещена, а женщины не уходят в монастыри, появляется новая проблема — соперничество женщин из-за мужчин. Так, в обществах, где в силу разных обстоятельств женщин становится больше, чем мужчин (обычное для современности соотношение полов), пол, в меньшей мере биологически приспособленный к борьбе, активно включается в соперничество.

Имеются разнообразные решения проблемы, какой мужчина должен обладать какой женщиной, при каких обстоятельствах и как долго, равно как и наоборот — какая женщина должна владеть каким мужчиной: некоторые общества допускают периоды дозволенной свободы половых отношений, позволяющих менять партнеров с необходимой частотой (примерно такую же функцию выполняли карнавалы и фие­сты); другие общества практикуют передачу или временный обмен женами в качест­ве упрочнения делового сотрудничества между мужчинами; в третьих всем мужчи­нам одного клана разрешается иметь отношения с женами любого из них; известны такие общества, где более сильным мужчинам (борцам, охотникам, земледельцам, носителям народных преданий) разрешается иметь больше жен, чем остальным.

Все указанные ситуации касаются взрослых мужчин и женщин. Но перед обще­ствами стоит также задача защиты незрелых членов от посягательств на их свободу и достоинство, т.е. проблема инцеста (сексуальные отношения: отец—дочь, мать— сын, брат—сестра). Защита детей от родителей и других родственников, в первую очередь девочек от отца, — необходимое условие социального порядка и одновре­менно условие социальной адаптации отца (защита его от искушений). Как правило, табу инцеста расширяется самыми различными путями, так что ребенок защищается от всех взрослых.

К числу элементов, определяющих содержание отцовской роли в социализации, по мнению социологов М. Уэст и М. Коннера, относятся: 1) количество жен и детей, которых имеет и за которых несет ответственность отец; 2) степень его власти над ними; 3) количество времени, которое он проводит в непосредственной близости с женой (женами) и детьми в разном возрасте, и качество этих контактов; 4) то, в ка­кой мере он непосредственно ухаживает за детьми; 5) то, в какой мере он ответстве­нен за непосредственное и опосредованное обучение детей навыкам и ценностям; 6) степень его участия в ритуальных событиях, связанных с детьми; 7) сколько он тру­дится для жизнеобеспечения семьи или общины; 8) сколько ему нужно прилагать усилий для защиты или увеличения ресурсов семьи или общины.

Соотношение и значимость этих факторов зависят от целого ряда условий — преобладающего вида хозяйственной деятельности, по-лоролевого разделения тру­да, типа семьи и т.д. При всех кросскультур-ньгх различиях физический контакт от­цов с маленькими детьми в большинстве традиционных обществ незначителен, хотя в моногамных семьях и с возрастом ребенка он увеличивается. У многих народов существуют строгие правила избегания, ограничивающие контакты между отцом и детьми и делающие их взаимоотношения чрезвычайно сдержанными, суровыми, ис­ключающими проявления нежности.

Достаточно сложно определить, как влияют исторические и социокультурные вариации на реальную величину отцовского вклада в воспитание детей. Мысль о слабости и неадекватности «современных отцов» — один из самых распространен­ных стереотипов общественного сознания второй половины XX в., причем этот сте-

реотип является в известной степени транскультурным.

Исследователи констатируют: 1) рост безотцовщины, частое отсутствие отца в семье; 2) незначительность и бедность отцовских контактов с детьми по сравнению с материнскими; 3) педагогическую некомпетентность, неумелость отцов; 4) незаин­тересованность и неспособность отцов осуществлять воспитательные функции, осо­бенно уход за маленькими детьми.

Но интерпретация этих фактов бывает разной. Одни полагают, что происходит быстрое, неуклонное и чреватое опасными последствиями ослабление отцовского начала, т.е. налицо некая историческая тенденция. Другие (меньшинство) склонны думать, что так было всегда, что отцы никогда не играли важной роли в воспитании детей и сегодняшние тревоги отражают только сдвиги в акцентах и стереотипах мас­сового сознания.

Из всех перечисленных элементов стереотипной модели «ослабления отцовского начала» единственной безусловной реальностью является рост безотцовщины, свя­занный в первую очередь с динамикой разводов и увеличением числа одиноких ма­терей. Абсолютное число и удельный вес детей, воспитывающихся без отцов, в большинстве индустриально развитых стран неуклонно растет.

Остальные утверждения гораздо более проблематичны. Верно, что отцы прово­дят со своими детьми значительно меньше времени, нежели матери, причем лишь незначительная часть этого времени расходуется непосредственно на уход и обще­ние с детьми. Но мужчины никогда сами не выхаживали детей, и современные отцы в этом отношении не только не уступают прежним поколениям, но даже превосхо­дят их тем, что (особенно в нетрадиционных семьях, основанных на принципе ра­венства полов) берут на себя гораздо больший круг таких обязанностей, которые раньше считались исключительно женскими. Например, обследование 231 канад­ской семьи показало, что при выравненных социальных факторах, таких, как коли­чество внерабочего времени, отцы проводят с детьми столько же времени, сколько и матери.

Но почему же людям кажется, что отцовский вклад в воспитание снижается? Помимо других причин сказывается ломка традиционной системы половой страти­фикации. Если пренебречь частными межкультурными различиями, в традиционной патриархальной семье отец выступает как 1) кормилец, 2) персонификация власти и высший дисциплинатор и 3) пример для подражания, а нередко и непосредственный наставник во внесемейной, общественно-трудовой деятельности. В современной го­родской семье эти традиционные ценности отцовства заметно ослабевают под дав­лением таких факторов, как женское равноправие, вовлечение женщин в профес­сиональную работу, тесный семейный быт, где для отца не предусмотрено пьедеста­ла, пространственная разобщенность труда и быта. Сила отцовского влияния в про­шлом коренилась прежде всего в том, что он был воплощением власти и инструмен­тальной эффективности.

В патриархальной крестьянской семье отец не ухаживал за детьми, но они, осо­бенно мальчики, проводили много времени, работая с отцом и под его руководством. В городе положение резко изменилось. Как работает отец, дети не видят, а количест­во и значимость его внутрисемейных обязанностей значительно меньше, чем у мате­ри. По мере того как «невидимый родитель» (как часто называют отца) становится видимым и более демократичным, он все чаще подвергается критике со стороны же­ны, а его авторитет, основанный на вне-семейных факторах, заметно снижается.

Эта тенденция ощущается не только в Европе и США, но и в Японии. Традици­онная японская семья, основанная на принципах конфуцианства, была последова­тельно патриархальной и авторитарной. Интересы «дома» ставились неизмеримо выше интересов отдельных членов семьи, а власть отца как главы «дома» была ис­ключительно велика. Он мог «исключить» из списка членов семьи любого наруши-

теля семейных правил, расторгнуть брак сына (до 30 лет) или дочери (до 25 лет). В традиционных описаниях и обыденном сознании отец обычно изображается «стро­гим» и «грозным», а мать «нежной» и «любящей».

Но образ грозного отца почти не соответствует современным культурным усло­виям разных стран. Исследователи отмечают, что изменения касаются скорее куль­турных образов и установок, нежели психологических черт мужчин. Традиционный отцовский авторитет поддерживается не столько личными качествами отца, сколько его социальным положением главы семьи, тогда как фактическое распределение се­мейных ролей всегда было более или менее индивидуальным и изменчивым. Сего­дняшняя культура скорее признает и закрепляет этот факт, видоизменяя традицион­ные социальные стереотипы, нежели создает нечто новое. Кстати, сравнительная хо­лодность и наличие социальной дистанции во взаимоотношениях ребенка с отцом, часто рассматриваемые как свидетельства снижения отцовского авторитета, являют­ся скорее пережитками нравов традиционной патриархальной семьи, в которой к от­цу не смели приблизиться и сам он был обязан держаться «на высоте».

Ослабление и даже полная утрата мужской власти в семье отражается в стерео­типном образе отцовской некомпетентности. Оказывается, что в большей мере он свойствен женщинам (мужчины, кстати, в противовес, говорят о женском «сюсюка­нье», называют их «наседками» и пр.); мужчина оценивается при этом по традици­онно женским критериям (речь идет о деятельности, которой отцы никогда раньше всерьез не занимались и к которой они социально, психологически, а возможно, и биологически плохо подготовлены).

Это подводит нас к самому сложному и спорному вопросу теории родительства — насколько вообще заменяемы и обратимы отцовские и материнские роли и како­во соотношение их биологических и социокультурных детерминант?

Наблюдение за поведением родителей по отношению к новорожденным в естест­венной среде показывает, что, хотя психофизиологические реакции мужчин и жен­щин на младенцев весьма сходны, их поведенческие реакции различны: женщина тя­нется к ребенку, стремится приласкать его, тогда как мужчина отстраняется и часто испытывает при тесном контакте с младенцем эмоциональный дискомфорт. Чрезвы­чайно интересные результаты получены в ходе наблюдений за взаимодействием ма­терей и отцов с грудными детьми. Мать, даже играя с ребенком, старается прежде всего успокоить, унять его; материнская игра — своего рода продолжение и форма ухода за ребенком. Отец же, и вообще мужчина, наоборот, предпочитает силовые игры и действия, развивающие собственную активность ребенка.

Небезразличны для понимания специфики материнского и отцовского стиля от­ношений и такие, предположительно врожденные, черты, как повышенная эмоцио­нальная чувствительность женщин, их предрасположенность быстрее реагировать на звуки и лица, тогда как мужчины отличаются лучшим пространственным воспри­ятием, хорошим двигательным контролем, остротой зрения и более строгим разде­лением эмоциональной и когнитивной (познавательной, рациональной) реактивно­сти.

Как и другие аспекты полоролевой дифференциации, родительское поведение чрезвычайно пластично. Это верно уже в отношении высших животных: самцы ма­как-резусов и павианов в естественных условиях равнодушны к своим детенышам, но при отсутствии самок самцы вполне «по-матерински» реагируют на плач младен­цев и нежно заботятся о них, правда, сначала взрослые обезьяны и вожак пытаются заставить молодую мать вернуться к своим материнским обязанностям криками, подталкиваниями и т.п.

Родительские реакции человека еще более пластичны. Как правило, отцы не осуществляют непосредственного ухода за новорожденными; активный контакт от­ца с ребенком обычно начинается, когда ребенку исполняется 1, 5—2 года, а то и

позже. С рождением ребенка мужчина приобретает много неприятностей (дополни­тельные материальные заботы, бытовые обязанности вроде стирки и глажки пеле­нок, уменьшение внимания со стороны жены, нарушение сна и т.п.) и практически никаких удовольствий. Однако экспериментально доказано, что психологически подготовленные отцы охотно любуются новорожденными, испытывают физическое удовольствие от прикосновения к ним (правда, чаще это происходит в отсутствие матери, так как мужчины боятся проявить неуклюжесть и стесняются собственной нежности) и практически не уступают женщинам в искусстве ухода за ребенком.

Это способствует и возникновению более тесной эмоциональной привязанности отца к ребенку. Предполагается, что чем раньше отец приобщается к уходу за мла­денцем и чем увлеченнее он это делает, тем сильнее становится его родительская любовь. Во многих странах разрешается присутствие отцов при родах. Сказывается не только привычка, но и ответный эмоциональный отклик ребенка, к которому мужчины весьма чувствительны.

Это обстоятельство существенно и для женщин, но его не следует биологизиро-вать. Как указывает И. С. Кон, в 70-х гг. в научной литературе широко распростра­нилось мнение, что тесный контакт матери с новорожденным в первые часы после родов особенно важен для формирования материнской привязанности по причинам гормонального порядка; новейшие исследования не подтвердили этих данных. Пер­вые часы после рождения не являются ни «критическим», ни «сензитивным» перио­дом для формирования материнских чувств, хотя, конечно, очень важны для ребен­ка.