Стрельцов и генсеки

Хрущевское десятилетие ознаменовано было еще одной футбольной казнью. Я, конечно, не сравниваю тюрьму с тренерской отставкой. Но всякое уворованное у спортсмена время — если учесть, как мало отпущено этого времени на активную деятельность, — преступление со стороны тех, кому судьбы талантов отданы в подчинение. Как-то в Кисловодске Бесков вспомнил при мне про то свое отлучение от сборной — и я поразился: как же глубоко и неизлечимо болит в нем нанесенная ему тогда рана. Мы разговаривали зимой восемьдесят седьмого года — Константин Иванович все уже всем доказал, никто не ставил под сомнение тренерское его величие. Но ему по-прежнему было жаль тех невоплощенных возможностей, какими располагал он в свои цветущие сорок четыре…

Бесков взялся в шестьдесят третьем году готовить команду к чемпионату мира шестьдесят шестого. Кубок Европы он, не сомневаюсь, надеялся выиграть. Но выиграть как промежуточный финиш. Он предполагал и всем давал понять, что блеск и триумф главного усилия впереди. Есть еще время помедлить — так и эдак разложить пасьянс.

Летом шестьдесят четвертого года у него уже сложилась команда без видимых уязвимых мест в составе… Если кого и не хватало, то разве что Стрельцова. И не только потому, что Эдуард гениальный и лучший. Но и потому, что в концептуальность мечты Константина Ивановича о центре подобной мощи в атаке никто выразительнее Стрельцова не вписался бы. Правда, когда Эдик вышел в шестьдесят пятом году на поле, мы увидели другого Стрельцова. Стрельцова, круче повернутого к футболу высшей математики — способности комбинировать, выстраивая перспективу из множества ходов, совершаемых в зависимости от его пасов разными по игровому складу людьми. Но в шестьдесят третьем Эдуарду было все же двадцать пять, а не двадцать семь — и про мощь в прошедшем времени никто бы и не заикнулся. А кроме того, и преображенный временем Стрельцов никак не мог быть лишним для Бескова. И по тому, как складывалась игра в Мадриде, когда мяч впереди следовало бы подержать подольше, конечно, необходим был только Эдик.

На новоотстроенном стадионе «Сантьяго Бернабеу» в Испании — в присутствии Франко — советская сборная не могла быть фаворитом. Тем более у рефери, которому сулили золотые горы за потворство хозяевам.

К тому же сказался и недостаток Константина Ивановича — нерешительность в определении состава именно на решающие игры (он и через восемь лет в Глазго на том же погорел, хотя, будем откровенны: ему прежде всего не повезло — и в том, и в другом случае).

Бесков решил играть с пятью защитниками. А проиграли за шесть минут до конца, когда Шустиков ошибся — и не мог, наверное, не ошибиться, играя на позиции правого защитника, которая никак не с ноги ему была. Мяч попал торпедовцу в бок на такой высоте, что ни принять его Виктору не удалось, ни обработать, ни подальше отбить. Мяч срикошетил — и лег точно на ногу Лапетре, а тот немедленно отпасовал Марселино под удар в прыжке головой…

Но игра в финале складывалась все равно на равных — и быть вторыми в Европе нам до конца века удалось всего один раз еще. И при всей досаде стыдиться за такой финал не приходится. И кто же из нас, увлекавшихся в те времена футболом, сможет забыть, как играла сборная два лета подряд, собирая в Лужниках по сто с лишним тысяч зрителей? Какую уверенность в своих футболистах тогда мы испытывали… Времена тупо суровели — от иллюзий якобы оттепели ничего не оставалось. Мы опять мрачно отодвигались назад. И футбол на международном уровне, доступный нашим соотечественникам, разрешал и нам, не футболистам, надеяться, что не все потеряно — и не только на одно творчество крепостных мы обречены.

И опять кто-то — называли Аджубея, не знаю уж, так оно было или не так, но Ильичев, не сомневаюсь, и тут подсуропил — настучал Никите Сергеевичу, что проигрыш на глазах у Франко имеет конкретного виновника. И, как всегда, полетела самая талантливая голова. Снова отставание на порядок обеспечили нам умники со Старой площади (адрес ЦК). Снова футбол подставили под гнев ничего в нем не смыслившего Хрущева.

…В следующий приезд наш в Мячково я смотрел на игроков сборной, в том числе и на виновника поражения — Шустикова, как смотрели тогда на спустившихся с небес космонавтов. Из виртуального пекла (игру со стадиона «Сантьяго Бернабеу» транслировали, не произнося имени Франко, если даже и попадал он в кадр) они ступили на дачную землю торпедовской базы — и доступны были общению с простыми смертными.

Первый круг закончили, победив «Спартак» со счетом, который входит в историю взаимоотношений клубов, — 5: 0. Становилось понятным, что ни «Спартак», ни «Динамо» — динамовцев даже чемпионство не примирило с чужаком Пономаревым, и в третьем сезоне игроки пришли в противоречие с «Ушерой», как они неблагодарно и непочтительно прозвали великого бомбардира «Торпедо», — вряд ли в нынешнем сезоне претенденты на что-либо стоящее. Армейцы играли ровнее, чем они. И за честь Москвы предстояло постоять в первую очередь торпедовцам. Замечу, что столичные клубы чужды землячества. Когда во втором круге торпедовцы с колоссальным трудом и уже с минимальным счетом сумели снова выиграть у «Спартака», спартаковский тренер Никита Симонян кричал в судейской, что ради непременной победы московской команды засуживают их клуб — клубный престиж он готов был отделить от московского.

Возможность вернуть себе чемпионское звание заметно сковывала наших друзей-торпедовцев. Состав, казавшийся оптимальным для ненатужного лидерства, ближе к финишу обнаруживал несовершенства, ставившие под сомнение вероятность окончательной победы. Тренер Марьенко дал Иванову неделю отдыха. Но без Кузьмы «Торпедо» и в играх с заведомыми середняками побеждало на пределе усилий. Марьенко стыдил своих футболистов в раздевалке: «Что же мы без Иванова вообще ничего не значим?»

В общем-то, без Иванова дотянуться до первенства представлялось маловероятным.

Вдруг не заладилась игра против горьковской «Волги» — терять в такой игре очко означало терять важный темп в лидерстве. Но мяч нижегородцам никак не удавалось забить. И уже ясным становилось, что матч в Москве закончится по нулям. Гости тянули время — вратарь затеял перепасовку с одним из защитников. Иванов всем видом своим выразил презрение к неспортивно ведущим себя соперникам — и повернулся к ним спиной, уходя из штрафной площадки «Волги». Но Кузьма же из породы игроков, которые и спиной видят… Ну спиной — не спиной, а периферическим зрением он отметил, как волокитчики на мгновение утратили контроль за мячом. И выскочил на бесхозный мяч с ястребиной нацеленностью… Потом он говорил, что едва не расхохотался — за четырнадцать лет в футболе не видел он таких лопухов, как эти двое из Горького. В газетах потом писали, что Иванов выкрал мяч у вратаря с защитником. Тем не менее комический гол укрепил «Торпедо» в дальнейших притязаниях…

Многое должен был решить матч в Тбилиси. В Тбилиси торпедовцев — особенно Иванова — любили. И в том случае чужое поле пугало гораздо меньше, чем во всех других.

Мой начальник Авдеенко, купив билет на предъявленное студенческое удостоверение младшего брата Сергея, полетел в Тбилиси. Я, втянувшийся худо-бедно в апээновскую дисциплину, не мог себе этого позволить.

«Торпедо» проиграло 1: 3. Иванов винил в проигрыше Кавазашвили. Но думаю, что несправедливо — во-первых, нет никаких доказательств, а кивать на фамилию не аргумент; во-вторых, Анзору для репутации важнее была торпедовская победа — как вратарь чемпионов он мог рассчитывать на сборную, пока на место яшинского дублера. Я не собираюсь делать из Кавазашвили бессребреника, но спортивные амбиции были в нем сильнее всего прочего. Но и подозрения Кузьмы не беспочвенны. В конце сезона перед тбилисскими посулами не все устояли…

Наш товарищ Авдеенко, вернувшись из Тбилиси, рассказывал, что, в утешение проигравшим, ведущих торпедовских игроков ждало кавказское угощение в домах Месхи и Метревели. Наш товарищ вернулся еще большим торпедовцем, чем уезжал. Я к тому это говорю, что мы уже научились стойко принимать неудачи «Торпедо». А еще помню, как после проигрыша кому-то не из самых именитых Владимир Познер — он на встречах с футболистами пользовался наибольшим успехом как знаток Америки — возмущался, что наши проигрывают командам, где никто понятия не имеет о «голубой ноте» (он перед тем читал в Мячково лекцию о джазе).

В шестьдесят четвертом году Виктор Александрович Маслов пришел старшим тренером в киевское «Динамо» — и в первый же сезон «Деда» динамовцы выиграли Кубок. Но никто еще не предвидел, что наступает их время.

Поэтому в московском матче торпедовцев с киевлянами мы очень надеялись на победу наших знакомых — и когда Валентин Иванов пошел бить пенальти, ни у кого не оставалось сомнений, что два необходимых для выигрыша чемпионских титулов очка будут сегодня набраны.

Как внимательно ни смотри с трибун на поле, всех нюансов во взаимоотношениях игроков рассмотреть не удастся. В отличие от Эдуарда Валентин Иванов был безошибочным исполнителем одиннадцатиметровых штрафных ударов. Но сам он потом говорил, что прежде, чем идти с мячом к меловой отметке, осмотрелся: не хочет ли кто-нибудь еще пробить пенальти? — и все отводили глаза в сторону. Правда, Воронину помнилось, что он-то заметил тень неуверенности на лице Кузьмы — и спросил его что-то вроде: как ты? А тот кивнул или даже сказал, что все нормально. В общем, киевский вратарь Виктор Банников сумел отразить ивановский удар…

Я не хочу описывать ни своего тогдашнего огорчения, ни сочувствия любимому игроку. Про такие вещи принято сразу постараться забыть — иначе играть дальше нельзя и энергетический контакт с игроком теряется, если не простишь ему промаха. Но я сейчас вот о чем думаю: а не помог ли невольно Валентин отстраненному от футбола партнеру? Ну вот забей он пенальти, стань «Торпедо» в шестьдесят четвертом чемпионом — и не уперлись ли в стену хлопоты за Стрельцова, если команда и без него выигрывает чемпионаты?

Банников, лишивший «Торпедо» первенства, должен был укрепиться в должности основного вратаря киевского «Динамо», где главным конкурентом у него стал Евгений Рудаков, не оцененный в свое время бедным (до прихода Кавазашвили) на хороших голкиперов «Торпедо». Но когда в сезоне шестьдесят шестого — и тоже в Москве — Эдуард Стрельцов забил ему гол, признанный редакцией «МК» самым красивым голом сезона, окончательно рассерженный на Банникова Маслов стал держать Виктора вообще в глубоком запасе. На какое-то время потерявший тренерское доверие вратарь остался все же в Киеве. Но повторный взлет карьеры ждал его в Москве, когда перешел он в «Торпедо», куда вскоре снова пришел старшим тренером Маслов.

Дополнительный матч — «Торпедо» и тбилисское «Динамо» набрали равное количество очков — игрался в Ташкенте. И можно было вполне ожидать реванш за неудачу в столице Грузии. Два раза подряд проигрывать равному по силам противнику было не в традициях «Торпедо» начала шестидесятых. К тому же в шестьдесят четвертом году автозаводский клуб вообще не выигрывал у тбилисцев. И когда Владимир Щербаков очень лихо забил первый гол, показалось, что Ташкент станет для москвичей чемпионским городом.

Но во втором тайме — на девятнадцатой, кажется, минуте — Марьенко заменил Иванова. Позже Иванов недоумевал: зачем тренер это сделал? Да, Кузьма играл с травмой. Но опыт показывал, что соперники, а уж тбилисцы, которые выше всех ставили Иванова, опасаются его в любом состоянии. И не успел он, уходящий с поля, переступить на гаревую дорожку, как у тбилисцев все стало получаться.

Трижды у торпедовских ворот подавался угловой — все разы подавал Датунашвили. Безобразно игравший вратарь Шаповаленко (Кавазашвили по вышеупомянутым причинам не доверили играть в столь ответственном матче) дважды до мяча не дотягивался (и не было Иванова, чтобы пообещать закопать его во вратарской площадке, как пообещал когда-то капитан «Торпедо» Поликанову), но мячи, летящие в створ, выбивали защитники. Третья оплошность Шаповаленко оказалась роковой. Счет стал ничейным — и в добавочное время игра пошла, как говорят футболисты, в одну (торпедовскую) калитку: пропустили еще три мяча.

Отгоревали торпедовцы, очевидно, на пути из Ташкента в Москву — утешили себя, не сомневаюсь, традиционным образом. Но в Москве уже побитыми не выглядели — да и смешно бы им, сильнейшей из столичных команд, драматизировать ситуацию. Профессиональная гордость не позволяла им жаловаться на то, что ташкентский матч не удался — могло быть иначе. Они понимали, что в тот год не разобрались, как играть с Тбилиси. Или, может быть, знали, как, но нечем было у грузин выигрывать. Концовка турнира плохо им удавалась — игры вытягивали на классе Иванова с Ворониным. Остальные — старались, но выше головы никто не прыгнул. И второе место было очень неплохой наградой за благие намерения — восстановить в команде атмосферу начала шестидесятых.

Поздней осенью много банкетировали, много сидели в ресторанах, но это уж можно считать заслуженным весельем, расслаблением. Собирались своими, торпедовскими компаниями, что тоже — хороший признак.

Мы уже притерлись несколько к специфической футбольной среде — и присматривались к отношениям в команде с большим пониманием. И мне казалось, что внутри команды достигнуто равновесие, на группировки она не распадается, и тренер Марьенко ни с кем из ведущих игроков не конфликтует.

Субординация в команде напоминала, на мой взгляд, патриархальную семью. Как-то засиделись большой футбольно-околофутбольной компанией в Доме журналистов — и вдруг последовало приглашение от Иванова поехать дальше гулять к нему домой. И к моему удивлению, Щербаков, пришедший в ресторан со своей девушкой, никуда не поехал. К нему приглашение, оказывается, не относилось — и, по-моему, причиной была не молодость ведущего форварда, а то, что девушка его не могла понравиться жене хозяина дома. И я не заметил, чтобы Володя Щербаков комплексовал, не поехав в гости.

Через несколько дней в том же ресторане неожиданно заговорили о Стрельцове — едва ли не в первый раз за то время, что познакомился я с футболистами.

«Щербак» сказал: «Я знаю, что Эдик на сто голов (голов, разумеется, а не забитых мячей) выше меня. Но сегодня он, как я, не сыграет. При нынешней плотной игре защиты он в штрафной площадке не развернется, не успеет никого из защитников пройти…»

Володя, пожалуй, первый, кто отнесся к возвращению Стрельцова как к реальности, по-деловому, конкретно, — и он попробовал представить его в новых обстоятельствах, перестал воспринимать его внутри сложенного мифа.

В ту осень, часто встречаясь с отдыхавшими торпедовцами, я увлекся не столько футболом, сколько футболистами. И сам себе в той системе отношений я нравлюсь мало. Превращение в околофутбольного человека — дело малопочетное, о чем я и тогда догадывался. Могу извинить себя профессиональным любопытством, но ведь я ничего, кроме заметок в АПН, тогда не писал. Бескорыстие в моем интересе, при желании, обнаружить можно — я же в футбольной прессе не сотрудничал и не собирался. Информация, поступавшая ко мне, могла быть использована в сугубо личных размышлениях — мало для кого тогда интересных. Да я ими и не очень делился — я оставался в своей компании, почти каждый в которой был знаком с футболистами в такой же степени, а то и большей. Я только начинал работать журналистом — и торпедовцы не могли не брать этого во внимание, относясь с большим интересом к моим более опытным и старшим приятелям. И все-таки не только, наверное, суетное и мелкое было в тогдашнем моем интересе к людям футбола. Что-то я находил для себя в том общении. Из какой-то осознанной неудовлетворенности тянулся к ним. И вряд ли случайно, что через столько лет именно я пишу именно об этом.

Я и сейчас немного жалею, что вел себя в давние годы как человек несерьезный и незатейливо праздный — занятые важным делом люди столько времени в компаниях футболистов не проводят. Но и с такой же точно огорчающей жестокостью понимаю, что во вполне респектабельном качестве я бы многого и не рассмотрел из того, что помогает мне сейчас восстанавливать картину исчезнувшей жизни вместе с населявшими ее людьми…

…Поздней осенью все того же казавшегося мне, двадцатичетырехлетнему, бесконечным года мы с Борисом Палычем Хреновым шли пешком в центр от Суворовского бульвара, точнее, из Дома журналистов, и решили (я, конечно, предложил) заглянуть еще и в ресторан ВТО.

В шуме, тесноте и, как мне видится из сегодняшней дали, тумане от сгустившихся винных паров Хренов — тот самый Хренов, который наглухо закрыл Симоняна в матче, где не справился со Стрельцовым Маслёнкин, — предложил выпить за скорейшее возвращение в строй Эдика. А может быть, мы и зашли только для того, чтобы выпить за его возвращение?

Хренов работал в «Торпедо» третьим тренером — занимался с дублем — и не наверняка, но мог и знать, что старший тренер обратился к начальству с просьбой разрешить играть Эдуарду, пообещав в случае благожелательного отношения к его просьбе в наступающем году выиграть первенство.

В одном из посланий «оттуда» Стрельцов сообщает Софье Фроловне: «Получил письмо от Витьки Марьенко…» Думаю, что Эдик был тронут — к самым близким друзьям он «Витьку» вряд ли мог относить. Да и занимали они в команде очень разное положение — и Марьенко вполне мог оказаться в стане завистников. Не оказался, что приятно… Какую, однако, карьеру сделал Виктор за время отсутствия Стрельцова! И поиграл еще: и за «Торпедо», и за — уж не помню точно — то ли «Шахтер», то ли Харьков, у Пономарева. И успел превратиться в тренера — стать Виктором Семеновичем. Привел за год работы в «Торпедо» команду к серебряным медалям. И вот с убедительными для начальства аргументами хлопочет за возвращение в команду Стрельцова.

…Точно помню, что нас, стоявших, как нам казалось, очень близко к «Торпедо», ни в какие хлопоты не посвящали — либо не хотели сглазить, либо боялись, что мы, какие-никакие, а представители прессы, где-нибудь преждевременно разболтаем о том, как и с кем ведутся переговоры. Насколько я понимаю, сразу после свержения Хрущева они возобновились с гораздо большей, чем раньше, активностью.

В качестве развлекательных, как бы теперь сказали, спонсоров всю нашу группу массовиков-затейников из АПН пригласили и на банкет в зиловском Дворце культуры, и на ужин в Мячково.

За Стрельцова хлопотали, но никто и не подумал пригласить его на застолье, посвященное награждению серебряными медалями. Правда, допускаю, что Аркадий Вольский — в свои тридцать два года он уже очень был искушен во власти, в политике и в поведении своем ничем не напоминал при голливудской внешности кондовых парторгов из фильмов на производственную тему, вполне европеизированный господин — сознательно не хотел вытаскивать раньше времени Эдика на люди, тем более на банкет, где выпивка могла спутать все карты тем, кто за Стрельцова ходатайствовал.

На торпедовском банкете я впервые близко увидел Льва Яшина — и он произвел на меня самое отрадное впечатление, подтвердив мою давнишнюю мысль, что оговорка в интервью (про омара под майонезом) совсем не случайна для него. И в образ партийного буки, навязываемый любителям футбола центральной печатью, Яшин не собирается вмещаться. Поднявшись с бокалом для тоста, он сразу же пошутил, что слово ему предоставили, когда уже трудно и на ногах стоять, и тем более говорить. Но держался он на ногах прямо и говорил очень естественно, не прибегая к принятым в таких случаях клише. И сил на продолжение выпивки у Льва Ивановича еще оставалось с избытком — после банкета он поехал на новоселье к Борису Батанову, который за четыре года дослужился до двухкомнатной квартиры.

Был на банкете и Анатолий Башашкин — игрок того ЦДКА, за который я болел в детстве. Он и против Стрельцова успел сыграть. В каком-то из матчей армейского клуба с «Торпедо» он не участвовал — смотрел с трибуны, — и кто-то из соседей по служебной ложе, желая сделать ему приятное, предположил, что будь Башашкин на поле, Стрельцу бы не поздоровилось. На что армейский стоппер сказал: «На Эдика таких, как я, и шестерых мало…» При том, что, напомню, Башашкин — олимпийский чемпион, играл в мельбурнском финале.

Представляя заслуженного армейского футболиста, Вольский сказал, что у них на автозаводе Башашкин — самая популярная фамилия. У любого магазина на прилежащих к ЗИЛу улицах только и слышишь вопрос: «Башашкиным будешь?» Центральный защитник выступал под третьим номером, а среднестатистический советский человек иначе как на троих не мог приобрести бутылку водки — больше, чем рублем, на выпивку мало кто в те давние времена располагал.

Наконец Аркадий Иванович Вольский осуществил тонко задуманную операцию.

Пробившись на прием к только что избранному Октябрьским пленумом ЦК генеральному секретарю, он, почувствовав, что настала подходящая минута, в разговоре о положении дел на ЗИЛе ввернул как бы между прочим фразу про опального футболиста…

Хрущева не было. Новый государь мог позволить себе популистский жест — причем чистосердечный: Стрельцова он любил, а что совсем недавно подписывал бумажку, говорящую о нежелательности Эдика, так кто же вспоминает такое человеку, пришедшему к власти? — И Брежнев увековечил себя в истории фразой, произнесенной с деланным недоумением: «А если слесарь отбыл срок, то ему, что же, нельзя работать слесарем?» Вольский понимал, что момент государевой милости и государева остроумия надо использовать для пресечения попыток затормозить решение о стрельцовском возвращении. И напомнил, что Ильичев категорически против возвращения футболу Стрельцова. Брежнев воспользовался случаем, чтобы декларировать и ближайшие кадровые изменения — и снова сострил: «Ну, на Ильичева мы управу найдем».

Начало выступлений Эдуарда за мастеров весной шестьдесят пятого совпало с переводом Леонида Федоровича Ильичева на другую должность. Заметно пониже — он на долгие годы превратился в заместителя министра иностранных дел. В одного из многочисленных заместителей министра… И дожил благополучно до глубокой старости — уже в горбачевские времена отмечался на телеэкране какой-то внушительный юбилей академика Ильичева (он, ко всему, оказался и большим ученым). По-моему, Эдика он пережил…

Я рос в литературной семье и об Ильичеве слышал с детства: он ненавидел за что-то моего отца и всячески вредил ему с тех времен, когда был главным редактором «Известий». Я, возможно, отношусь к Леониду Федоровичу излишне пристрастно, придираюсь. Но он занимал должность, на которой не мог не творить зла регулярно. В шестьдесят четвертом году его ведомство настаивало на суде над Бродским как над тунеядцем. С участием Ильичева в Ленинском комитете блокировалось присуждение премии Солженицыну. И еще оставалось время, чтобы окончательно лишить футбол Эдуарда, а Эдуарда — футбола. О Леониде Федоровиче и стишок сложили: «Над нами гнет идей неновых, нас та же лапа бьет сплеча. Вокруг так много Ильичевых и слишком мало Ильича». Под «Ильичом» не Брежнева подразумевали, а бессмертного товарища из Мавзолея. Ленина еще считали адептом справедливости.

Вряд ли его отставка означала перемену идеологического курса. Наверное, Ильичев просто недостаточно быстро сориентировался и с опозданием примкнул к участникам заговора против Хрущева…

В пору хрущевского правления двенадцатилетний мальчик убил утюгом своих отца и мать, не отпустивших сына на школьную экскурсию. Об этом доложили Хрущеву — и он приказал ребенка расстрелять. Всем здравомыслящим людям ясно было, что мальчик болен психически, — и председатель Верховного суда Горкин попросил Брежнева обратиться в хорошую минуту к Никите Сергеевичу и отговорить его от жестокого опрометчивого решения. Леонид Ильич вышел от Хрущева свекольно-багровым от унижения — и гневно потребовал от просителя никогда не обращаться к нему больше как к посреднику между наследником Сталина и остальными. Мальчика, убившего родителей, расстреляли…

Другой мальчик — из Перова — мог бы гордиться такими могущественными — и общими с лучшими людьми своего отечества — врагами, которым не удалось его добить. Но лучше бы для всех нас, если бы он гордился лишь успехами своими в футболе. А их вполне могло и не быть после пятьдесят восьмого года. Все шло к тому, чтобы их никогда больше не было.