Наедине с Рубцовым 2 страница

И я расскажу еще об этом. А сейчас в памяти последний месяц 1965 года. Как я уже говорила, зима была снежной. Мы шли с Рубцовым по сыпучему снегу. Он - к Чулкову, я - на работу.

- Может, зайдем вместе, - предлагает Николай, остановившись возле протоптанной в снегу тропинки, ведущей к дому (теперь на этом месте здание народного суда). У меня в запасе еще 15-20 минут, и я решаюсь.

Дом, в котором жил Борис Чулков, - типичный для Вологды: деревянный двухэтажный, с просторной верандой, двумя входами на первый и второй этажи. Под окнами - деревья. Красивый дом, но почерневший от времени и полуаварийный, если не сказать больше.

Как сейчас помню остатки низенького крылечка, шаткую просевшую, но вымытую добела некрашеную лестницу на второй этаж. Тонкие скрипучие половицы.

- Мы не провалимся? - говорю шутя. А Рубцов серьезно:

- Нет, люди-то ходят. Теперь я часто вспоминаю его строчку из стихов:

«И какое может быть крушенье, если столько в поезде народу...» Вот оно: где люди, там все должно быть надежным. Чулков при встрече не вскинул дружески руки, но по виду было заметно, что очень рад встрече. Недолго мне пришлось присутствовать при беседе двух поэтов: минут, наверное, десять. Книги, книги, книги - вот что мне запомнилось в тесной и не очень светлой комнатке поэта.

Рубцов поставил на стол бутылку вина с румяным яблоком на этикетке, где на маленькой тарелочке уже лежало такое же румяное и аппетитное, но бутафорское яблоко, подаренное Чулкову после выхода его книжки стихов «Яблоко от яблони».

- У меня ничего нет. Вот только это, - сказал Борис и поставил на стол тарелку с кусочками и корочками черствого черного хлеба.

На это Рубцов просто махнул рукой. Они налили себе вина, и началась беседа. О чем они говорили, Бог знает. Разговор был для двоих, меня они словно не замечали.

Но вот Рубцов опомнился, повернулся в мою сторону:

- Что это мы! Все говорим, говорим, а Неля молчит. Я отвечаю, что мне все равно надо уходить, осталось времени только на дорогу. И тогда они встали и почти в один голос:

- Мы тебя проводим.

На перекрестке тропинки от дома к дороге нам повстречалась мама Чулкова - худенькая интеллигентная женщина с умными, добрыми глазами. Мы остановились на секунду.

- Мне, - говорю, - налево.

- А нам направо, - засмеялся Рубцов.

У меня не нашлось смелости снова пригласить Николая в свой дом, я помнила ночную фразу: «Разве ты не со мной?» Но и с его стороны, как обычно говорят, «надеюсь, еще встретимся» или что-то в этом роде - не было. Он, опустив вниз глаза, просто кивнул мне на прощание, я тоже последовала его примеру. Прошло около недели. Для меня - обычные будни: дом - поликлиника, поликлиника - дом. И вот однажды днем в дверь квартиры позвонили. Поспешила открыть сестра Светлана, (она ждала знакомых) и сразу ко мне шепотом:

- Тебя какой-то небольшого роста черноглазенький спрашивает.

Вышла. Возле перил лестничной площадки стоял Рубцов. И сразу быстро:

- Здравствуй, я к тебе ненадолго. Одевайся, выйдем, надо кое-что сказать.

Мы вышли. Николай был озабочен.

- Я скоро уеду. Не знаю пока, куда. Викулов предлагает поехать в Липин Бор. Говорит: там сосны. А что я, сосен не видал? Я ему сказала, что это - моя родина. И он заявил, что тогда поедет.

Так, разговаривая, мы вышли на перекресток, напротив входа в Кировский сквер с улицы Ленина. И тут услышали крик с тротуара:

- Коля! Рубцов!

Навстречу наискосок через дорогу бежал мужчина. Рубцов увидел его и тоже бросился навстречу. Я остановилась. Со стороны было видно, что встретились близкие люди, они что-то оживленно начали говорить друг другу. Потом мужчина, обхватив Рубцова за плечи, стал увлекать его за собой. И тот, уже через плечо, громко крикнул в мою сторону:

- Я тебе все напишу, обязательно напишу.

Так мы и расстались, и оказалось - надолго.

До следующей встречи с Николаем Рубцовым или просто Колей, как я его уже называла и как называли друзья, прошел почти год. А с того момента, когда после всего изложенного в газете поставила точку и начала печатать продолжение, прошло 4 года. А было это так.

В январе 1990 года пришел ко мне литературный сотрудник газеты «Вологодский комсомолец» Вячеслав Белков с просьбой, чтобы я поделилась воспоминаниями о Рубцове. Была очень рада такому вниманию к судьбе поэта. До этого никто из вологжан за годы со дня гибели поэта ко мне с такой просьбой не приходил.

Чувствовала, что В. Белкова привело ко мне не просто любопытство.

- Вы тоже любите Рубцова? - спрашиваю.

- Его нельзя не любить.

Мы после первого визита еще много раз беседовали, я показывала сохранившиеся у меня рукописные оригиналы, личные записки поэта, фотографии, телеграммы, письма. Но разве в коротких беседах обо всем расскажешь?

И я решила сесть за письменный стол. Сначала подготовила статью, (она была напечатана в «Вологодском комсомольце» в январе 1990 года), а потом принялась за объемный материал. Тоже для «ВК».

Чем больше я погружалась в прошлое, тем сильнее щемило сердце, нападали гипертонические кризы. Каждую ночь в сновидениях являлся Рубцов. Радость от встречи: он жив! А утром осознаешь, что случившегося не поправишь. Убеждаешь себя:

Коли нет. И все же чувствуешь его присутствие.

Было и такое: склонилась над чистым листом бумаги, погрузилась в думу и вдруг увидела, как на белом водяным знаком проступает лик. Осторожно, едва касаясь пастой, веду по контуру. Рубцов?! Показываю своим родным. «Кто это? Рубцов!!!»

Я даже в очередной раз пришедшему В. Белкову показала это чудо. Но он не мог определить сходства в рисунке: в жизни Рубцова никогда не видел.

Подготовленная первая часть рукописи оказалась невостребованной. Положила в стол.

Так и потекло время. В. Белков уже принят в Союз писателей, издал книжку «Жизнь Рубцова'». Вместо «Вологодского комсомольца» появился «Русский огонек».

В биографическом материале о Рубцове В. Белков сделал сноску на мою информацию, что поэта «унижали, он иногда надоедал, был суетлив». Это не мои слова. Унижали? Да. Но Коля Рубцов не был суетливым, надоедливым. Это выводы автора после рассказанного мною эпизода из жизни поэта. Николай был импульсивным, беспокойным, настойчивым в спорах, когда хотел доказать истину. Мог быть грозным, гневным. Но и в спорах он был интересен, и любили его больше всего за это. Дружки слетались к нему, как на пир. Они были готовы без конца слушать его взволнованные речи и прекрасные стихи. И, наоборот: в депрессии Рубцов всегда был одинок. И друзей возле него не было.

Предчувствие трагического конца у него появилось рано. А в 1969 году он впервые в упор спросил мою маму:

- Ты пойдешь за моим гробом? Ой, я представляю, как вы все засуетитесь...

Писать о таких вещах надо очень осторожно. Недаром говорят: «Что написано пером, того не вырубишь топором».

Рубцов не простил бы лжи о нем. Я смотрю на его портрет на стене, и мне кажется, что он тоже смотрит на меня, словно пытаясь сказать: «Ну что же ты? Пиши, пиши». И вновь я сажусь за письменный стол, вновь погружаюсь в те далекие годы, когда до беды было еще далеко.

...В январе 66-го года в центре города случайно встретились с Ниной Груздевой. Жизнерадостная, цветущая, она шла по улице как королева. Увидев меня, окликнула и тут же, с улыбкой:

- Как Рубцов?

Не задумываясь, ответила: «В Липин Бор уехал, обещал написать». Тогда Нина рассмеялась:

- Да никуда ни в какой Липин Бор не уезжал. Он у меня около месяца жил. Меня Романов просил об этом. Ему же ночевать негде.

Чувствую, как лицо опалило жаром, сердце забилось, как пойманная в сети птичка. В мозгу крутится: «Ночевать негде? А у меня? Почему нельзя у меня, можно у Нины? Значит, Рубцов не говорил, что мы с ним знакомы, что приводила его ночевать в свой дом. А может, Коле что-то не понравилось? Он мне напишет, - успокаиваю себя, - обязательно напишет». Все мысли только об этом.

Пишу стихи:

Я жду письма

- Мне ждать не ново...

...И снова, снова

Ни слова нет,

Ни полуслова,

Ни запятых, ни многоточий,

И нету дня у темной ночи.

В ожидании письма прошла моя тогдашняя весна…А в конце лета ко мне на квартиру пришла Нина Груздева, (она уже училась на заочном отделении Литературного института им. Горького) и предложила поехать с ней в Москву, посмотреть, где она учится, побывать на семинарах. Предложение интересное. Любопытно увидеть единственный (тогда еще в Союзе) Храм, где из студентов «лепят» поэтов и писателей. А втайне подумала: «Может, и Рубцова там увижу». Решение принято. С нетерпением жду отпуска. Едем: Нина - на сессию, я - на экскурсию.

Москва. Улица Добролюбова, 9/11. Общежитие института. Помню сердитую дежурную, которая бросила мой паспорт в ящик стола. Нина завела меня в комнату и тут же остановила со словами: «Подожди здесь, я скоро...»

Комната просторная, но неуютная. Стойкий табачный запах. Железные, похожие на арестантские кровати. Окно с мутными стеклами двойных рам на одну треть заполнено пачками из-под сигарет.

Группа молодых людей о чем-то спорит между собой. «Куда я попала?»

И тут как ветром распахивается дверь, не входит, а влетает Рубцов в расстегнутом пальто и вскинутыми вверх руками. С возгласами бросаются к нему студенты, хватают в свои объятия. Рубцов смеется и тоже с жестами, как обычно, читает стихи, объясняет, что за ним была погоня.

Позднее, я узнала, что поэта выгнали из института, выписали из общежития, а друзья любили его и укрывали от бдительного начальства в своих комнатах. Свидетелем такого факта и мне пришлось быть.

Рубцов поднимал и опускал руки, имитировал, как он на лифте ускользал от преследователя. Он назвал это лицо, но я запомнила только то, что этому человеку было поручено поймать Рубцова и выдворить его на улицу.

Я стояла боком, прислонившись к столу в углу комнаты. Стульев рядом не было, а сесть на чужую койку не решалась.

Когда кольцо ребят, обступивших Колю, разомкнулось, он увидел меня и воскликнул удивленно: «Неля!?»

Было у него движение подойти ко мне, но тут ему подали гитару, пододвинули стул. И Коля запел:

Я уеду из этой деревни,

Будет льдом покрываться река,

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока.

Мать придет и уснет без улыбки,

И в затерянном сером краю

В эту ночь у берестяной зыбки

Ты оплачешь измену мою...

Такое пение я услышала впервые, и сама интонация, и слова глубоко потрясали душу. Произвольно подступали слезы.

«Так вот какой Рубцов!» - опять подумала я, восхищаясь этим пением и предвидя нелегкую судьбу в возможной с ним будущей близости.

Кого же он оставил? Ведь видно же, что он все-таки любит все, о чем поет. Он страдает.

Так зачем же, прищурив ресницы,

У глухого болотного пня

Спелой клюквой, как добрую птицу,

Ты с ладони кормила меня.

Коля поет, как бы прислушиваясь к себе, не наблюдая, какое производит впечатление. Часто моргает, щурит глаза. Слежу за текстом, ожидая развязки. И вот:

Но однажды я вспомню про клюкву,

Про любовь твою в сером краю,

И пошлю вам чудесную куклу,

Как последнюю сказку мою.

Чтобы девочка, куклу качая,

Никогда не сидела одна.

- Мама, мамочка! Кукла какая!

- И мигает, и плачет она...

Окончив петь, Коля задумался, отложил гитару и с серьезным видом слегка похлопал по карману, как бы проверяя, все ли там на месте. Сунул руку в карман, достал конверт, вынул лист, развернул и стал читать письмо. Читал сосредоточенно. И вдруг: «Ха! Ха!» (не рассмеялся, а выговорил отчетливо) - и начал читать вслух фразу: «Когда ты уезжаешь, то всегда бываешь таким добрым».

Не успел Коля дочитать письмо до конца, как вновь распахнулась дверь, влетел паренек - и сразу к Рубцову. Что-то пошептал на ухо, и вместе они выбежали из комнаты.

Вскоре пришла Нина, но не одна, а с Сергеем Чухиным. Он поздоровался со мной. Мы знали друг друга по литературным семинарам. Это был юноша с добрым сердцем и открытой душой. Один из близких друзей Рубцова. Погиб Чухин тоже трагически в самом расцвете поэтического таланта. А тогда, темным осенним вечером, он был в Москве моим ангелом-хранителем.

Нина сообщила мне, что не могла получить комнату, пойдет ночевать к своему другу.

- Тебя пока Сережка устроит.

И тихо на ухо: «Он же свой парень, не бойся, не обидит».

Сережа привел меня в полутемную комнату, почти такую же, как первая. Показал на одну из стоящих параллельно коек: «Отдохни пока...» И сразу вышел, замкнув дверь на ключ.

Послушалась совета, прилегла на койку, но было не до отдыха: тревожные мысли путались в голове.

Через какое-то время Чухин вернулся.

- Все, договорился. Можешь спать до утра.

- А вдруг кто-нибудь придет? - говорю от страха почти шепотом.

- Я на ключ закрою. Сережа повернул ключ, оставив его в дверях, и бухнулся на соседнюю койку поверх одеяла.

Мне хотелось поговорить с ним, спросить о Рубцове, но не могла решиться, а Сережа быстро уснул. Ночь была утомительно длинная; я так и не сомкнула глаз, прислушиваясь к шуму за окном, к каждому шороху. Кто-то долго ходил по коридору. Потом щелкнул ключ, кто-то пытался открыть дверь.

Слышит ли Сережа? Нет, не слышит, спит. Вздыхаю:

Что молодо - то зелено,

От правды не уйдешь.

Бессоннице не ведено

Ходить, где не живешь.

Мне темную, тянучую

Пить ноченьку до дня.

Такая невезучая

Мне долюшка дана.

Только в следующем году в Вологде я рассказала Рубцову про бессонную ночь, про то, как пытались открыть дверь. Кто это мог быть? А он серьезно: «Наверное, это был я. Какой я дурак...» Дальше не говорил –«дурак», что не подал голос, не зашел? Или потревожил чужой сон?

На другой день Нина уговорила меня остаться еще на одну ночь, так как разрешили вместе с ней присутствовать на семинаре, которым руководил Сергей Смирнов.

На семинаре шел разбор стихов Бориса Примерова и Нины Груздевой. Мне понравились стихи Бориса, но сейчас ни строчки не могу вспомнить. Зато стихи Нины Груздевой были настолько близки и понятны, что до сих пор их вспоминаю: «Сидишь - нога на ногу, говоришь новости. Я с тобой - на небе. Без тебя - в пропасти».

Вечером этого дня так и не удалось увидеть Рубцова, спрашивать о нем даже у Нины стеснялась.

Ночь прошла в такой же просторной комнате, но по сравнению с первой - по-домашнему уютной. На окне шторы, цветы, какие-то картинки, игрушки-безделушки.

Есть письменный стол, за которым сидит молодая женщина, не обращая внимания на нас, вошедших.

- Это переводчица. Она работает. Не будем ей мешать, - предупредила меня Нина. На одной из двух деревянных кроватей-полуторок мы устраиваемся спать. Нина быстро заснула крепким здоровым сном. А у меня и вторая ночь была бессонной. Мысли снова возвращаются к Колиным стихам. Но почему на него такое гонение?

Я думаю о нашей с ним встрече, о его поведении со мной, о нескрываемой грусти и печали в его глазах. Вот хотя бы эта песня. Почему он спел именно ее? Хотел мне рассказать о себе? А потом - письмо...

Какая-то связь между песней и письмом, конечно же, есть. Зачем он в Вологде приходил ко мне, о чем он хотел поговорить?

А мысль точит: «И с Рубцовым ничего не поговорила. Может, больше и не увижу». Но все же увидела. Вечером с Ниной (она вышла проводить) были уже на улице, как нас догнал Сережа Чухин. И тут же, как из-под земли, появился Коля. Он остановил Сережу. Остановились и мы.

Я слышу разговор:

- Коля, как ты теперь?

- Уеду, - говорит.

- Куда?

- Еще не знаю. Наверное, в Ленинград.

Про Липин Бор, думаю, забыл, и про меня тоже. Со стороны ни за что не понять, что мы знакомы. Подмывает спросить: «А в Вологду не приедешь?». Но молчу. Коля даже не смотрит в нашу с Ниной сторону и вскоре так же исчезает, как и появился, но уже вместе с Чухиным.

Пройдя со мной метров пятнадцать, Нина останавливается:

- Я не могу тебя дальше провожать. Тут метро недалеко, сама доберешься.

Иду по незнакомому мне полутемному городу (раньше была только проездом). Пошел косой дождь со снегом. И льдинки, как иголки, колют лицо. Вместе с капельками воды по щекам текут слезы: я плачу.

Казалось, что я рассталась с Рубцовым навсегда. Но ошиблась. Нам суждено было встретиться в следующем, 1967 году в Вологде.

Это был самый счастливый год в моей жизни. И началось все для меня 8 марта. Как сейчас помню: ясный солнечный день, телефонный звонок, напевный голос Нины Груздевой:

- Неля, приходи ко мне... (Она жила в это время в общежитии-гостинице на ул. Октябрьской.) Коля Рубцов хочет тебя видеть. Сердце мое застучало: и верится, и не верится.

- Он далеко?

- Нет, рядом стоит.

«Так почему же он сам не может мне позвонить, стесняется? Наверное, да. Значит, и это тоже Рубцов?!»

...Оказывается, все правильно. Коля бывал почти по-детски застенчивым, немногословным, обидчивым, как будто пришибленным и одиноким. Но все это откроется для меня со временем. А в тот весенний день на него обижаюсь, говорю в телефон:

- Почему он молчит? Пусть сам об этом скажет.

И сразу же - ясный рубцовский баритон. Он что-то говорит мне веселым голосом, но я не разбираю слов, а слушаю и слушаю его голос. И только отчетливое «приходи» заставляет опомниться.

- Вот это подарок на 8 Марта! - думаю и произношу вслух. Рубцов это слышит и смеется.

Надеваю новое сиреневое жаккардовое платье, обычно связанные в пучок волосы распускаю, и они ложатся локонами на плечи. Бегу к Нине.

Вхожу в комнату. Коля, веселый, улыбчивый, поднимается навстречу. На нем все тот же коричневый пиджак, но зато рубашка легкая, шелковистая, цвета морской волны. И сам он мне кажется весенним. Настроение праздничное. Пьем красное вино. Нина читает стихи.

Нам весело. Время летит быстро.

Еще светло, но уже вечер. Пора расходиться по домам. И Нина отзывает меня в сторону и тихо говорит:

«Пусть Коля у тебя сегодня ночует, у меня нельзя, не разрешат». Я согласно киваю головой.

Коля надевает то же темно-серое пальто, а на голову - пёструю серую кепку. Какой он непохожий на себя в этом наряде? Пальто уже старое, великовато ему, а на голове - новая кепка. Он похож на хитроватого мужичка.

Приходим ко мне. Мама уже относится к нему как к знакомому. Не удивляется его приходу. Стелю постель на том же диване. А он:

- Опять ты не со мной?

- Конечно, нет, - отвечаю. Он вздыхает, но уже как-то по-доброму, не сердится.

Рано утром я проснулась от шороха, взглянула на диван. Рубцов уже не спал, бы погружен в чтение письма.

Снова закрываю глаза и изредка смотрю, а он, не замечая этого, читает, опускает письмо в карман, достает и снова перечитывает. Вздыхает снова.

Мне неловко, словно подсматриваю чужую тайну. Делаю вид, что только что проснулась.

Чаевничаем. Коля не спешит уходить, но и немногословен, задумчив.

Начинаю говорить о его стихах. О том, какое потрясающее действие они произвели на меня, когда их впервые увидела в «Вологодском комсомольце». Я ходила тогда по комнате, взбудораженная до слез, повторяя: «Вот это поэзия? Вот это поэзия! Если писать стихи, то только как Рубцов. А у меня? Так нельзя». И я повторяю, повторяю: «Я не буду писать, я не буду...»

Рассказывая, как и раньше, хожу по комнате, а Рубцов все слушает и слушает, смотрит на меня внимательно, с прищуром и все же остается погруженным куда-то внутрь, в самого себя.

Намного позже узнала от В. И. Аринина, что первые стихи Рубцова воспринимали в редакции «Вологодского комсомольца» с настороженностью. Присматривались. Но постепенно Владимир Иванович (в то время ответственный секретарь «ВК») готовит яркие подборки, все это оформляется рисунками Г. Бурмагиной. Так что не обратить на это внимания просто было невозможно, становилось понятным: Рубцов - это явление в поэзии!

Показываю эти газетные вырезки (пожелтевшие от времени, они хранятся у меня и сейчас), потом говорю, что и книжечку «Лирику» купила. А Коля мотает головой недовольно, даже хмурится:

- Нет, это не то, это не то. Скоро у меня выйдет настоящая. Я тебе ее подарю. А это - не то. «Лирика»?? Но это же не я придумал! У меня совсем другое название было[А.В.1]...[1]

Видимо, ему надоедает такой разговор, и, чтобы переменить тему, он принимает деловой озадаченный вид и спрашивает: «А где у вас телефон?»

Я повела его в комнату, где жила с дочерью моя тетя - Нина Александровна. Он взял телефонный справочник, потом посмотрел на меня:

- Ты не знаешь, где Бобылев живет?

- Нет, - говорю, - не знаю. Он берет карандаш и на первой странице справочника пишет: «Где же Бобылев живет?» Так и осталась у меня эта запись. Посмотрю - и вспоминаю. Ведь журналист В. Бобылев был тяжело болен и ненамного пережил Рубцова.

Не заглядывая дальше, Коля закрыл справочник, оглянулся на меня, улыбнулся одними уголками губ и ловко так, обхватив меня, плюхнулся на рядом стоящий стул так, что я оказалась у него на коленях...

А мне покоя не дает загадочное письмо, которое его так тревожит. Это письмо совсем рядом и даже торчит из кармана. И тогда я игривым движением, так, чтобы он это видел, захватила кончиками пальцев этот таинственный конверт. Он испуганно перехватил мою руку: «Это нельзя». И больше - ни слова. В лице появилась какая-то озабоченность. Быстро встал; чувствую, что собирается уходить. Я его не удерживаю. А он достал из кармана фотографию открыточного формата. «Это тебе». И быстро вышел. Стою в растерянности, смотрю на фотографию, каким только что его видела: в серой кепочке, с хитроватой усмешкой. Подписи на обороте нет. Что это? Таким образом он со мной простился?

На следующий день встречаю Нину, опять тот же вопрос:

- Как Коля?

Говорю, фотографию подарил, показываю (она у меня с собой в сумочке).

Нина смотрит на фотографию, откровенно смеется, потом поет частушку: «Задушевная подружка...» - Я пропускаю слова мимо ушей. Только слова «люби облюбочки мои» не то, чтобы насторожили, а очень удивили. А Нина поет уже другую частушку: «...полюбила трепача в сероватой кепочке».

«О ком это она? Обо мне и Коле? Ну и пусть... Неужели мы уже больше с ним не встретимся?»

* * *

Правда, говорят, что пути Господни неисповедимы. Мы случайно встречаемся с Рубцовым в центре города, на улице Ленина. Он шел с мужчиной, но, увидев меня, остановился. Остановилась и я.

Получилось так, что он стоит посередине, а мы по бокам. Я словно оцепенела, а мужчина (это был Сергей Багров) нетерпелив. Видимо, они куда-то спешили. Сергей сердито, взглядом и легким кивком головы призывал двигаться дальше.

Рубцов перетаптывался на месте и, раскинув руки в стороны, почти крикнул:

- Да не могу я так. Это же Неля! Я люблю ее! - Потом ко мне: - Пойдем с нами.

Побыть с Рубцовым было для меня счастьем. И я пошла.

Мои спутники уже не шли - почти бежали. Коля как будто убеждал самого себя и своего товарища, громко повторял: «Да, да, я люблю ее». И потом уж тихо и со вздохом: «Но у меня есть eтa...».

- Какая еще eтa? - не оборачиваясь к Коле, на ходу говорит Багров, - Гета, что ли?

Рубцов только хмыкнул и тихо произнес: «Ох, Неля, раньше бы нам встретиться». А я стала догадываться, что автор загадочного письма, наверное, эта женщина.

Быстрым шагом подошли к старому деревянному дому в начале улицы Урицкого (сейчас Козленская). Зашли в комнату. Это было жилье Сергея.

Голые стены, вдоль стены - деревянный диванчик-скамеечка, большой семейный стол и никакого убранства.

Коля с Сергеем - сразу к столу. Сергей выставил бутылки шампанского. Коля шепотом: «Может, конфеты какие-нибудь есть?» Сергей сходил за перегородку, вернулся недовольный: «Ничего нет».

А я подумала: «Голодные, наверное, ребята. Шампанское шампанским, а поесть-то что-либо – надо». И тут осеняет: «Так я же из магазина, у меня в сумке сыр». И выпалила: «У меня есть сыр!» А Багров:

- Ну и что?

- Как что? Хороший сыр, пошехонский. Это же старина!

- Старина - это да, - соглашается Сергей.

Не успел он разлить в стаканы шампанское, как вышла рослая симпатичная женщина за руку с ребенком. Рубцов, увидев ее, рванулся навстречу: «Полина!» Но она что-то буркнула в ответ, недовольно посмотрела в сторону стола и ушла с ребенком за перегородку.

Разговор за столом не клеился. Наскоро выпив шампанского и закусив сыром, Коля лег на диванчик-скамеечку и закрыл глаза. Делал вид, что хочет спать, а может, прошедшая ночь была бессонной, и он действительно хотел спать.

Собираюсь уходить, но тревожусь за Колю: «Проснется - куда он ночью пойдет?» Коля приоткрывает глаза - и Сергею: «Ты проводи ее».

Сергей провожает меня, то есть выходит со мной на крыльцо. Прошу его, умоляю:

- Не обижайте его, не отпускайте ночью. У него никого нет в городе.

Сергей улыбается, кивает головой: «Да вы не беспокойтесь, я же его друг».

Каждый раз, расставаясь с Колей Рубцовым, думаю: «Увижу ли снова?» Ведь свиданий мы не назначаем. Не видимся. Нас просто несло друг к другу. И этот весенний приезд окончательно закрепил место жительства поэта - Вологду. Да, Рубцов - вологжанин, хотя жилья по-прежнему у него нет. Ночует где попало: у друзей, даже у случайных знакомых. Таких знакомых было у него очень много. Правда, после смерти поэта они почему-то тоже называются друзьями. Но я прекрасно помню, как он мне говорил: «Я всех называл - друг, а друг у меня только один - Василий Иванович Белов».

* * *

О своих ночных скитаниях Рубцов умалчивал (он был еще и скрытным человеком), но о том, что жил у Чулкова и подолгу, он не скрывал. И условия-то у хозяев не ахти какие. (Я уже вспоминала о нашем приходе к поэту вместе с Рубцовым). Хорошо еще летом тепло и выручала веранда. Рубцов любил там отдыхать. Он мне рассказывал, когда вечером ложился спать, Борис обращался к жене, чтобы стелила чистую простыню. Она убеждала: «Я только вчера сменила». А Борис свое: «Я сказал - чистую!»

Видимо, беспокойное было житье среди двух поэтов, и она этого не выдерживала, уходила.

«Понимаешь, - говорил тогда Борис Рубцову, - ушла, совсем (раньше, бывало, тоже уходила) ушла, будильник взяла».

«Это, - пояснил мне Коля, - не то, что ему будильника жалко, а то, что совсем, совсем ушла...»

Ко мне Коля приходил все чаще и чаще. Можно сказать, проживал целыми днями за исключением кратковременных отлучек-отъездов по своим делам. Я не выпытывала у него, что за внезапные исчезновения. Не осуждала за такое же появление в неназначенное время, даже иногда совсем поздно вечером (может, прямо с дороги?).

Однажды признался: «Меня на мотоцикле подвезли, я так летел! Да, да, летел! Распахнул пальто и как на крыльях».

Точно так же неожиданно он появился июльским жарким днем того же 67-го года. Помню, даже вздрогнула от резкого дверного звонка: «Наверное, он!» И верно: входит улыбающийся Коля и следом за ним тоже с улыбкой Нина Груздева. Что за причина общей радости? Нина, опережая Рубцова:

- У Коли новая книжка вышла.

А Коля прямо на ходу достает из кармана книжку, быстро кладет ее на стол. И тут от сквозняка распахнутых балконных дверей отрывается сверху от люстры рулончик - липучка от мух и плавно опускается Рубцову на лысину. Мне не по себе. Коля схватился руками за голову, побежал в ванную комнату со словами: «Да это ничего, ничего. Только я мух не люблю...»

Пока он умывается, рассматриваю книжку. Объемистая, не то что «Лирика», в суперобложке и название красивое – «Звезда полей». Только на рисунке мальчишечка в трусиках мне не нравится и грузная женщина над ним - тоже.

Вернувшись, Коля без предисловий четким почерком на первой странице пишет:

«Неле Старичковой, с любовью, а также на память обо мне и о Вологде. Рубцов. 21/VII-67 года».

Читаю, удивляюсь: почему о Вологде? Я же не собираюсь никуда уезжать. Он ничего не говорит, просто улыбается, он счастлив. Но, видимо, кроме меня ему есть еще с кем поделиться такой радостью. Как появился внезапно, так внезапно и уходит. И Нина с ним тоже.

На второй день часов около трех, когда я уже вернулась из поликлиники (работала посменно: с 8 до 14 часов или с 14 до 20 часов), продолжительный дверной звонок заставил буквально выскочить в коридор.

Там стоял в разухабистой позе Коля. Голова гордо приподнята, с наклоном набок, глаза блестят, рот расплывается в улыбке, правая рука за спиной (что-то прячет).

Пропустила в комнату. Господи, да что же это с ним? Он пьян. Таким я его еще ни разу не видела. Укоризненно качаю головой и говорю, что этого от него не ожидала.

Он смотрит на меня, моргает глазами, оправдывается, что, мол, встретился с друзьями.

- Раньше мы мало знакомы были, а теперь...

- А теперь, - договариваю за него, - и так приходить можно?! - Он улыбается и продолжает что-то прятать за спиной. «Что у него там?» - хотела за спину заглянуть, а он уже выбросил вперед руку, разжал кулак: " Это тебе".

Опять фотокарточка? Да, на этот раз поменьше и помятая, где он в папахе, молодой и грустный. Напоминаю ему, что он уже мне фотокарточку подарил.

- Это вторая... - И не улыбается уже, а хохочет счастливым смехом.

Я все смотрю и смотрю на него: то ли тот Рубцов - тихий и молчаливый (даже фразу до конца не договорит) или этот - раскованный, смешливый, разговорчивый, совсем непохожий на прежнего? Да, и это тоже Рубцов!