ВСТРЕЧА. Самое удивительное в людях то, как они подбираются в пары: мужчины с женщинами

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Самое удивительное в людях то, как они подбираются в пары: мужчины с женщинами. Они беспрестанно сражаются меж собой и не могут оставить друг друга в покое. По-видимому, они не могут понять, что мужчины и женщины, это различные виды, с совершенно различными потребностями и желаниями. Только лишь воспроизводство заставляет их вступать в контакт.

И ничего удивительного, что ты так это воспринимаешь. Твои партнеры — это всего лишь безмозглые трутни, являющиеся всего лишь продолжением самой тебя, не имеющие собственной тождественности.

Мы знаем наших любовников и прекрасно понимаем их. Люди выдумывают мнимого, надуманного любовника и надевают его маску на тело, которое берут в кровать.

Это трагедия языка, подруга. Те, кто познают себя только лишь посредством символической репрезентации, вынуждены представлять друг друга в воображении. А поскольку оно несовершенно, частенько ошибаются.

Но и силы. Я так считаю. В твоем и моем биологическом виде, по различным эволюционным причинам, совокупление происходит с представителями, значительно ниже развитыми. Разум этих существ всегда намного ниже нашего. Люди же совокупляются с партнерами, бросающими вызов их лидерству. Конфликт между партнерами возникает не потому, что общаются менее эффективно, чем мы, но лишь потому, что вообще общаются.

После введения мелких поправок Валентина Виггин еще раз прочитала свое эссе. Когда она закончила, слова повисли в воздухе над компьютерным терминалом. Она была довольна собой, искусно и с большой долей иронии проанализировав характер и личность Римуса Оймана, председателя кабинета Звездного Конгресса.

— Ну что, очередной штурм на повелителей Ста Миров закончен?

Валентина даже не оглянулась, чтобы поглядеть на мужа. Уже по самому тону она прекрасно знала, какое у того выражение лица, и, не поворачивая головы, улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет супружества они могли видеть друг друга, не глядя.

Якт втиснулся в маленький кабинет. Его лицо очутилось настолько близко, что Валентина слыхала дыхание мужа, когда тот читал первые абзацы. Он был уже не молод; усилие, связанное с наклоном и опорой рук на фрамугу вызвали, что дыхание сделалось быстрее, чем ей хотелось бы слышать.

В конце концов, он заговорил. И был при этом так близко, что губами касался ее щеки, щекоча при каждом слове.

С этого момента даже его мать станет украдкой подсмеиваться над ним, как только увидит бедняжку.

— Тяжело было написать все это смешно, — призналась Валентина. — Все время ловлю себя на том, что обвиняю его.

— Ох, знаю. Если бы открыла свою злость, если бы обвинила его во всевозможных преступлениях, тогда он показался всем жестоким, и его стали бы бояться. Фракция Исполнения Закона возлюбила бы его еще сильнее, а трусы во всех мирах стали бы кланяться ему еще ниже.

— Если им нужно будет кланяться еще ниже, пускай покупают ковры потоньше.

Валентина рассмеялась — в том числе и потому, что щекотание губ по щеке становилось невыносимым. Кроме того, хотя и в меньшей степени, появился искус желаниями, которые она во время полета удовлетворить не могла. Просто корабль был слишком маленьким и со всей семьей на борту слишком забитым, чтобы рассчитывать на минутку настоящего уединения.

— Якт, мы уже почти на полпути. В каждом году нашего супружества нам случалось сохранять целомудрие на большее время, чем весь этот сумасшедший полет.

— Можно повесить на двери табличку «Не входить».

— С таким же успехом можешь вывесить табличку «Постаревшая парочка пытается оживить давние воспоминания».

— Если старый солдат еще может стать на караул и отдать честь, так почему ему нельзя промаршировать на параде?

— Никаких парадов, пока не достигнем цели. Осталась буквально пара недель. Нам только нужно будет встретить пасынка Эндера, а затем сразу возвращаемся на курс к Лузитании.

Якт отстранился, вышел в коридор и выпрямился. Это было одно из немногих мест на корабле, где мог это сделать. При этом он не удержался от стона.

— Да ты трещишь будто ржавая дверь, — заметила Валентина.

— Я сам слыхал, как издаешь точно такие же звуки, когда поднимаешься из-за этого стола. Так что я не единственный ветхий, больной и жалкий рамолик в этой семейке.

— Ладно уж, иди по своим делам, позволь мне передать это.

— Я привык во время рейса работать, — признался Якт. — А здесь все делают компьютеры, а на корабле при этом ни бортовой, ни килевой качки.

— Я за тебя беспокоюсь. Куча работы и отсутствие развлечений превращают мою Вал в злобную старую ведьму.

— Каждая минута нашей здесь болтовни — это восемь с половиной часов реального времени.

— Но ведь наше корабельное время такое же реальное, как и у всех снаружи, — заявил Якт. — Временами я даже жалею о том, что друзья Эндера нашли способ поддерживать нашу связь с Землей.

— Что пожирает массу компьютерного времени, — объяснила ему Вал. — До сих пор только армия могла связываться с кораблями, летящими с субсветовой скоростью. Если друзьям Эндера удалось этого добиться, я обязана этим пользоваться. Я просто должна им это.

— Но ведь ты пишешь не только потому, что кому-то что-то должна.

— Якт, даже если бы я каждый час высылала по одному эссе, то для всего остального человечества получалось бы, что Демосфен публикуется всего лишь раз в три недели.

— Ты не можешь писать по эссе в час. Тебе нужно есть, спать…

— И выслушивать тебя, пока ты тут. Иди уже, Якт.

— Если бы я только знал, что спасение планеты от уничтожения потребует от меня возвращение к состоянию девственности, то никогда бы на такое не согласился.

Тут он не совсем и шутил. Всей семье было очень трудно покинуть Трондхейм. Даже ей, даже когда в перспективе ее ждала встреча с Эндером. Все дети были уже взрослыми или почти что взрослыми. Это путешествие казалось им великолепным приключением, и они не связывали собственного будущего с каким-то конкретным местом. Никто из них не избрал для себя профессии моряка как их отец; все стали учеными или же исследователями, проводя жизнь в публичных обсуждениях и личных размышлениях. Они могли бы поселиться где угодно, на любой планете. Якт гордился ими, но в то же время был разочарован тем, что угаснет вот уже семь поколений длящаяся традиция, связывающая его семью с морем. Отлет с Трондхейма был наибольшим отречением, о котором Валентина могла просить мужа… И все же, он без всяческих колебаний сказал: да.

Возможно, когда-нибудь он и вернется, и тогда его встретят все те же океаны, льды, штормы, рыба и те невообразимо прекрасные зеленые летние луга. Вот только его экипажи давным-давно уже уйдут… Уже ушли. Люди, которых он знал лучше собственных детей, лучше, чем жену — эти люди уже постарели на пятнадцать лет. Когда же он вернется — если только вернется — пройдет еще сорок. На шхунах будут плавать их внуки. И они забудут имя Якта. Для них он будет всего лишь чужим арматором, не моряком, не человеком, руки которого хранят запах и желтую кровь скрики. Он уже не будет одним из них.

Потому-то, когда жаловался, что о нем забывают, когда шутил, что им не удается остаться одним, дело было вовсе не в подколках стареющего мужа. Осознавал он это или не осознавал, но Валентина понимала истинное значение его предложений: раз уж я так много отдал ради тебя, не дашь ли ты мне чего-то взамен?

И он был прав. Валентина работала больше, чем это было необходимо. Отдавалась делу больше, чем следовало бы… и от него тоже требовала слишком многого. И не важно, сколько мятежных текстов напишет Демосфен за время путешествия. Гораздо важнее было, сколько людей прочтет их и поверит им, сколько из них потом будут говорить и действовать против Звездного Конгресса. Но наиглавнейшей надеждой оставалась та, что удастся тронуть кого-нибудь в самой администрации Конгресса, и этот человек поймет свои обязанности перед человечеством и сломает эту безумную, клановую солидарность. И наверняка написанное ею кого-нибудь изменит. Их будет не так уж и много, но, может быть, будет достаточно и этих. И, возможно, это случится в самое время, чтобы удержать их от уничтожения планеты Лузитания.

Если же нет… Тогда она, Якт и все те, что так много отдали ради того, чтобы лететь, доберутся на место лишь за тем, чтобы сразу же поворачивать и бежать… или же гибнуть вместе с обитателями того мира. Так что ничего удивительного, что Якт чувствует себя не в своей тарелке и желает проводить с ней побольше времени. Странно уж, скорее, то, что пропаганда так сильно увлекла ее саму, что каждый час она отдает писанине.

— Ладно, приготовь такую табличку на дверь, а я уж прослежу, чтобы ты не остался в кабине один.

— Женщина, из-за тебя мое сердце подпрыгивает будто сдыхающая треска, — вздохнул Якт.

— Когда ты начинаешь говорить на рыбацком языке, то становишься таким романтичным, — заметила Валентина. — Дети обязательно станут над нами смеяться, как только услышат, что даже эти три несчастных недели ты не можешь придержать свои лапы при себе.

— У них наши гены. Они обязаны всячески помогать нам, чтобы мы сохранили свои способности до двухсот лет.

— Так когда мне будет позволено ожидать тебя в моей каюте, о Древнейшая?

— Как только ты уйдешь и оставишь меня в покое.

Издав громкий вздох, скорее театральный, чем откровенный, Якт протопал по ковру коридора. Через мгновение раздался громкий удар и крик боли. Понятное дело, это было шуткой; в первый же день полета Якт случайно зацепился головой о металлическую фрамугу, но после того все подобные столкновения были уже умышленными, ради смеха. Естественно, никто вслух не хохотал — семейная традиция требовала серьезности, когда Якт брался за свои штучки — но он был не из тех людей, которые нуждаются в подкреплении. Он сам был своей наилучшей публикой. Если человек не может сам справляться со своими проблемами, то никогда не сможет стать ни моряком, ни командиром. Согласно тому, что знала Валентина, она и дети были единственными, которые по-настоящему были нужны ее мужу. И он сознательно пошел на согласие с этим фактом.

Но все же, он не нуждался в них в такой уж степени, чтобы бросить жизнь мореплавателя и рыбака, чтобы не бросать дом на целые дни, частенько — недели, а то и на целые месяцы. Поначалу Валентина выходила в море вместе с ним; в то время им настолько не хватало друг друга, что никак не могли успокоиться. Через несколько лет желание сменилось терпением и доверием. Когда Якт выходил в море, она проводила свои исследования и писала свои книги, когда же он возвращался, тогда все свое внимание она посвящала мужу и детям.

— Вот если бы папа уже вернулся… Тогда мама наконец-то выйдет из своей комнаты и поговорит с нами.

Я не была хорошей матерью, подумала Валентина. Какое счастье еще, что дети удались.

Строчки статьи все так же светились над терминалом. Оставалось сделать лишь одно: Валентина отцентрировала курсор внизу и впечатала имя, под которым публиковала все свои произведения.

ДЕМОСФЕН Этим именем прозвал ее старший брат, Питер, когда они были еще детьми — пятьдесят… нет, три тысячи лет назад.

Само воспоминание о Питере до сих пор было способно заставить ее волноваться, залить волнами жара и холода. Питер, жестокий и нерассуждающий, разум которого был настолько утонченным и опасным, что мальчишка управлял сестрой уже в два года, а всем миром, когда достиг совершеннолетия. Они были еще детьми, на Земле двадцать второго века, когда он начал читать политические произведения известных личностей, как живущих, так и покойных. Но не затем, чтобы изучать их идеи — эти он выхватывал немедленно — но чтобы знать, как те их провозглашали. Он желал научиться говорить как взрослый. Овладев же этим искусством, он передал свои знания Валентине, заставив ее, в качестве Демосфена, писать примитивные, демагогичные тексты. Сам же он, под псевдонимом Локи создавал серьезные статьи, достойные государственного деятеля. Он публиковал их в компьютерных сетях, и через несколько лет те очутились в самом центре политических дискуссий тогдашнего времени.

Из-за чего Валентине было обидно тогда — да и сейчас еще доставляло неприятность, поскольку смерть Питера не дело не закрыла — то, что он, охваченный стремлением к власти, заставлял ее публиковать тексты, выражающие его собственную личность. Сам же он писал статьи, из которых исходила любовь к миру, спокойствию, в них говорили эмоции, которыми природа одарила ее. В те дни она воспринимала имя «Демосфен» как ужасное бремя. Все, что она подписывала этим именем, было ложью; причем — даже не ее собственной, а ложью Питера. Ложью внутри лжи.

Теперь все уже не так. Вот уже три тысячи лет. Я завоевала свою собственную славу. Я писала исторические произведения и биографии, формирующие способ мышления миллионов ученых Ста Миров, десяткам народов я помогла обрести самосознание. Так что ничего тебе не удалось, Питер. Я совсем не то, чем ты желал меня сделать.

Но, поглядев на законченную статью, Валентина осознала, что, пусть даже и освободившись от власти Питера, она все так же осталась его ученицей. Всем методам полемики, риторики… ну да, в том числе и демагогии… она научилась от него или же по его требованию. Пускай используемая теперь ради благородных целей, но и теперь она оставалась политической манипуляцией типа тех, которые так любил Питер.

В конце концов Питер стал Гегемоном и в течение шестидесяти лет в начале эры Великой Экспансии правил всем человечеством. Это он объединил, заставив затратить громаднейшие силы, конфликтующие народы. Корабли отправились во все те миры, где раньше жили жукеры, а потом были открыты и новые, пригодные для заселения планеты. Когда Питер умер, все Сто Миров были уже населены, либо же к ним летели корабли с будущими колонистами. Потом прошла почти что тысяча лет, прежде чем Звездный Конгресс вновь объединил человечество под единым правлением. Но память о первом, единственно истинном Гегемоне было началом истории, которая дала возможность существованию человеческой общности.

Из моральной пустоши души Питера родилась гармония, единство и мир. Зато сохранившимся в памяти человечества наследием Эндера стали убийства, резня и ксеноцид.

Эндер, младший брат Валентины, на встречу с которым она летела теперь вместе с семьей… Он был нежным; Валентина любила его, и в самые ранние годы пыталась его защищать. Он был самым добрым среди них. Хотя, была в нем какая-то доля жестокости, достойной Питера, но и достаточно совести, чтобы пугаться собственной грубости и брутальности. Валентина любила брата в той же мере, что и презирала Питера. Когда же тот изгнал младшего брата с Земли, которой решил овладеть, Валентина тоже ушла. Это был последний акт отречения от личной власти Питера над собой.

И вот я возвратилась, размышляла Валентина. И снова в политике.

— Передавай, — произнесла она резко, во весь голос, чтобы терминал понял, что ему приказывают.

В воздухе над текстом статьи появился значок передачи. Когда-то, когда Валентина еще писала научные статьи, ей приходилось сообщать направление, пересылая текст каким-нибудь обходным путем, чтобы издатель не мог так просто добраться до нее, истинного автора. Теперь же всем этим занимался таинственный приятель Эндера, действующий под псевдонимом «Джейн». Он выполнял сложнейшие переводы передаваемой с летящего на субсветовой корабля на язык, понятный для планетарных анзиблей, для которых время шло в пятьсот раз быстрее.

Сообщение с космолетом пожирало громадное количество времени планетарных связей, потому обычно такой вид связи использовался для передачи только лишь навигационных данных и указаний. Только лишь высоким правительственным чиновникам и военным разрешалось передавать более длинные тексты. Валентина до сих пор не могла понять, каким образом «Джейн» получает доступ в анзибли для ее статей, одновременно, не позволяя никому открыть, откуда же приходят эти революционные эссе. И это еще не все: «Джейн» тратил еще больше времени, пересылая на корабль все опубликованные ответы на ее тексты, информируя Валентину о любых аргументациях и стратегиях, используемых правительством против пропаганды Демосфена. Кем бы ни был «Джейн» — а Валентина подозревала, что это название тайной организации, которая проникла в высшие этажи правительственной администрации — справлялся он превосходно. И очень рисковал. Но, если уж «Джейн» желал — или желали — так рисковать, повинностью Валентины было создание такого числа статей, настолько страшных для правительства, какое ей только удастся создать.

Если слова могут служить в качестве смертоносного оружия, она обязана снабдить мятежников целым арсеналом.

Но вместе с тем она оставалась всего лишь женщиной. Ведь даже революционеры имеют право на личную жизнь, разве не так? На краденые то тут, то там мгновения радости, возможно — наслаждения, или хотя бы только облегчения. Валентина поднялась, не обращая внимания на боль после столь долгого сидения за клавиатурой, и протиснулась через двери своего малюсенького кабинетика. До переоборудования под личные потребности это была самая обычная каморка для хранения оборудования. Валентина чувствовала, что стыдится, спеша в кабину, где ждет ее Якт. Большинство революционных пропагандистов прошлого наверняка легко бы переждали эти три недели физического воздержания. А может и нет? Интересно, занимался ли кто-нибудь подобным вопросом.

Добираясь до кабины, Валентина пыталась представить, как ученый мог бы написать вывод о финансировании такого научного проекта.

Помещение с четырьмя койками они делили с Сифте и ее мужем Ларсом — тот предложил девушке руку и сердце за несколько дней перед отлетом, поняв, что Сифте на самом деле собирается покинуть Трондхейм. Совместное проживание с новобрачными было делом нелегким — Валентина все время чувствовала себя чужаком. Только, никакого другого выбора у них не было. Космолет, вообще-то, был фешенебельной яхтой, снабженной всяческими удобствами, о которых только можно было мечтать, но он никак не был приспособлен для такого числа пассажиров. Но он был единственным подходящим кораблем в окрестностях Трондхейм, так что его должно было хватить.

Двадцатилетняя дочь Якта и Валентины, Во, и их шестнадцатилетний сын Варсам занимали кабину вместе с Пликт, многолетней учительницей и самой близкой приятельницей семьи. Те члены экипажа яхты, которые решили лететь в это путешествие — ведь их и нельзя было оставлять на Трондхейм — спали в оставшихся двух помещениях. На мостике, в столовой, салоне и каютах толпились люди, изо всех сил пытающиеся оставаться людьми в этой толчее.

Но сейчас в коридоре никого не было, а Якт даже успел приклеить на двери карточку:

УЙДИ ИЛИ СДОХНИ И подписал: «Хозяин». Валентина вошла в каюту. Якт стоял, опираясь о стенку, настолько близко к двери, что от неожиданности она даже вскрикнула.

— Радостно знать, что один мой вид пробуждает стон наслаждения.

— А знаешь что? С формальной точки зрения — это я хозяйка корабля.

— Все твое принадлежит и мне. Я женился на тебе ради денег.

Валентина прошла дальше, и Якт закрыл за женой двери.

— Ты тот клочок земли, который я могу обрабатывать, засаживать и собирать урожай, все в соответствующее время. — Он протянул к ней руки, и Валентина прижалась к мужу. Тот провел руками по ее спине и обнял ее еще сильнее. В его объятиях Валентина чувствовала себя в полнейшей безопасности, ей было позволено все.

— Кончается осень, — сказала она. — Близится зима.

— Самое время собирать урожай, — заметил на это Якт. — А может и самое время разжечь огонь и согреть старый дом, пока не выпал снег.

Он поцеловал ее, и все было так, как в первый раз.

— Если бы сегодня ты вновь попросил моей руки, я бы согласилась, — шепнула Валентина.

— А я, если бы встретил тебя сегодня впервые, попросил бы твоей руки.

Они уже много-много раз повторяли эти слова. Но, тем не менее, все так же улыбались, слыша их, поскольку те оставались правдой.

Оба корабля уже практически закончили свой космический балет громадных скачков и осторожнейших поворотов в пространстве. Теперь они уже могли встретиться и стыковаться. Миро Рибейра следил за этим процессом с мостика. Он сидел, сгорбившись, опирая голову на подголовнике кресла. Кому-нибудь такая позиция могла бы показаться неудобной. Еще на Лузитании, видя его, сидящим в подобной позиции, мама вечно жалела сына и заявляла, что сейчас же принесет подушку, чтобы ему было поудобнее. Ей все никак не удавалось понять, что лишь в такой, сгорбленной, неудобной позе сын мог держать голову, не затрачивая дополнительных сил.

Он терпел ее хлопоты, поскольку спорить не было бы смысла. Мать вечно двигалась и говорила так быстро, что ей никак не удавалось успокоиться, чтобы выслушать его. С тех пор, как тот повредил мозг, проходя сквозь защитное поле, отделяющее колонию людей от леса свинксов, Миро говорил невыносимо медленно, с большим трудом и не всегда разборчиво. Брат Миро, Квим, тронутый на религии, утверждал, будто Миро должен благодарить бога, раз вообще был способен разговаривать — первые дни он контактировал с людьми только лишь путем перебора алфавита и по одной букве передавал то, что хотел сообщить. Кто знает, может такой способ был и лучшим — по крайней мере, тогда Миро молчал. Ему не нужно было слышать свой голос — хриплый, раздражающий, его чудовищную замедленность. У кого в семье хватало терпения слушать его? Даже те, что пытались: младшая сестра Эла; друг и отчим Эндрю Виггин — Голос Тех, Кого Нет; и, понятное дело, Квим — даже в них он чувствовал раздражение его медлительностью. Они пытались заканчивать предложения за него. Старались как-нибудь подогнать его. Поэтому, хоть они и утверждали, что желают с ним говорить, хотя садились и слушали, свободно поговорить ему не удавалось. Миро не мог рассказывать о идеях, формулировать длинных, сложных предложений, поскольку, когда он добирался до конца, слушатель уже успевал забыть начало.

Человеческий мозг, решил Миро, точно так же как и компьютер, может воспринимать данные только с определенными скоростями. Если они проходят излишне медленно, внимание слушающего распыляется, и информация теряется.

Впрочем, не одни только слушатели. Миро должен был честно признать, что и сам уже не имел к себе терпения. Как только он думал об усилии, необходимом для изложения какого-нибудь сложного замысла, как только представлял себе, как пытается формировать непослушными губами, языком и челюстями слова, как только оценивал, как долго все это продлится, то обычно чувствовал, что говорить уже и не хочется. Разум все время мчался вперед, с той же скоростью, что и раньше; он обдумывал столько мыслей одновременно, что иногда Миро хотелось отключить мозги, притормозить их, успокоить и тем самым обрести покой. Но эти мысли оставались его исключительной собственностью. Делиться ими он ни с кем не мог.

Разве что с Джейн. С Джейн он разговаривать мог. В первый раз она показалась ему на домашнем терминале. Лицо сформировалось на экране.

— Я приятельница Голоса Тех, Кого Нет, — сообщила она. — Думаю, мы чуточку перестроим этот компьютер. Чтобы он получше реагировал.

За все это время Миро успел убедиться, что Джейн — это единственная особа, с которой он может свободно общаться. Прежде всего, потому что она обладала безграничным терпением. Они никогда не заканчивала предложений за него. Она умела ждать, пока он сам этого не сделает; и никогда мальчик не чувствовал, что его подгоняют, никогда у него не появлялось впечатления, будто ей с ним скучно.

А самое главное, рядом с нею ему не требовалось так старательно подбирать слова. Эндрю подарил Миро личный терминал — компьютерный передатчик, помещенный в драгоценном камне, похожий на тот, что и сам носил в уже. Пользуясь датчиками камня, Джейн улавливала каждый звучок, каждое шевеление лицевых мышц. Миро даже не нужно было заканчивать слов — достаточно было начать, и Джейн тут же их понимала. Теперь он мог позволить себе быть небрежным. Он мог разговаривать быстрее, и его понимали.

К тому же, он мог разговаривать бесшумно. Вместо того, чтобы слушать неприятный, хриплый и стонущий голос, который только и способна была издавать его гортань, Миро мог проговаривать слова про себя. Потому, разговаривая с Джейн, он говорил быстро и естественно, как будто вовсе и не был калекой. С Джейн он чувствовал себя будто в давние времена.

Теперь же Миро находился на мостике транспортника, который буквально несколько месяцев назад доставил на Лузитанию Голос Тех, Кого Нет. Мальчик боялся встречи с кораблем Валентины. Если бы только знать, куда можно было бы улететь вместо этого, он так бы и сделал. Ему совершенно не хотелось знакомиться с сестрой Эндрю. Да и вообще с кем-либо другим. Он был бы счастлив, если бы оставался на корабле сам, разговаривая исключительно с Джейн.

Нет, не был бы. Никогда он уже не будет счастлив.

Во всяком случае, эта Валентина со своей семьей будет хоть кем-то новым. На Лузитании Миро знал всех, по крайней мере — тех, кого ценил, все сообщество ученых, людей образованных и умных. Знал настолько хорошо, что приходилось наблюдать их огорченность, их боль, их жалость к калеке, которым он стал. Когда они глядели на него, то видели только лишь разницы между тем, каким он был ранее и тем, каким сделался теперь. И замечали одни лишь потери.

Имелся шанс, что новым людям — Валентине и ее семейству — удастся поглядеть на него и увидать нечто большее.

Хотя, в такое верится с трудом. Чужие увидят еще меньше, не больше тех, кто знал его еще до того, как он сделался калекой. По крайней мере, мама, Эндрю, Эла, Кванда и остальные знали, что у Миро имеется разум, что он способен воспринимать и понимать идеи. А что подумают эти, новые, увидав меня? Когда увидят сгорбленное тело, мышцы которого уже начали поддаваться атрофии; увидят, как я волочу ногами, что мои руки сделались как лапы, что ложку я хватаю будто трехлетний ребенок; они услышат мою неразборчивую, практически непонятную речь. И посчитают, даже будут уверены в том, что такой вот никоим образом не сможет понять ничего трудного или непростого.

Не прилетел. Улетел. Я вовсе не отправился на встречу с этими людьми. Я хотел уйти оттуда. Сбежать. Но при том обманул сам себя. Я думал о тридцатилетнем путешествии, но ведь оно будет казаться таким только для них. Для меня же прошло всего полторы недели. Почти что ничего. Мое же одиночество почти что заканчивается. Кончается мой «тет-а-тет» с Валентиной, которая слушает меня так, будто я все еще человек.

Немного. Немного оставалось, и у Миро вылетели бы слова, прерывающие маневр рандеву. Он мог бы украсть у Голоса космолет и отправиться в путешествие, которое длилось бы целую вечность. И в нем бы он никого не встретил.

Только Миро не был подготовлен к настолько нигилистичному действию. Отчаяния в нем пока что не было. Может статься, что он еще найдет цель, оправдающую его дальнейшую жизнь в этом теле. И, возможно, реализация этой цели начнется со встречи с сестрой Эндрю.

Космические корабли практически соединились, их пуповины метнулись сквозь пустоту, разыскивая друг друга, чтобы, наконец-то, состыковаться. Миро следил за мониторами и слушал радиосообщения о каждой удачной стыковке. Корабли соединялись всеми возможными способами, чтобы дальнейший путь к Лузитании пройти совместно, группой. Теперь они должны будут делиться всеми резервами. Корабль Миро был транспортником и потому мог взять лишь горстку людей. Зато на него можно было бы перенести некоторые запасы и материалы. Два бортовых компьютера совместно определяли оптимальную систему равновесия.

Когда они тщательно пересчитают грузы, то решат, как быстро каждый из кораблей должен будет вести ускорение, чтобы перескок Парка до субсветовой скорости исполнить в один и тот же момент. Переговоры между двумя машинами были невероятно сложными и тонкими. Компьютеры должны были практически до совершенства узнать оба корабля, их груз и возможности. Этот процесс закончился еще до того, как произошло уплотнение замка переходного тоннеля.

В коридоре, ведущем к входному люку, Миро услыхал шаги. Он повернул кресло — медленно, поскольку все делал медленно — и увидал, как к нему приближается человеческая фигура. Несколько сгорбленная, но и не слишком, потому что сама по себе не была особенно высокой. Волосы практически седые, с несколькими прядями посеревшего бронзового цвета. Женщина остановилась, а парень глядел ей прямо в глаза и оценивал. Пожилая, но и не слишком уж старая. Если встреча ее взволновала, то по ней почти что ничего не было и видно. Только ведь, в конце концов, как рассказывали Эндрю и Джейн, она знавала многих людей пострашнее, чем двадцатилетний калека.

Прошло мгновение, буквально одно биение сердца, прежде чем женщина проанализировала странные звуки, исходящие из его рта, и распознала слова. Сам-то он уже привык к этому, но все так же ненавидел подобные паузы.

Миро не облегчал ей беседу этими лаконичными ответами. Впрочем, а что ему было говорить? Ведь это же не была встреча двух глав государств, которые должны были совместно принять комплекс серьезных решений. Но следовало постараться, хотя бы для того, чтобы она не восприняла его в качестве врага.

— Твое имя, Миро… означает «присматриваюсь», не так ли?

— «Внимательно приглядываюсь». А можно и так — «обращаю внимание».

— А тебя не так уж и трудно понимать, — отметила Валентина.

Миро был шокирован тем, насколько откровенно та затронула эту проблему.

— Гораздо сильнее мне мешает твой португальский акцент, чем дефект речи.

На какое-то мгновение Миро показалось, что получил удар прямо в сердце: она говорила о его ситуации столь откровенно, как никто другой, исключая, разве что, Эндрю. Хотя, ведь она же была его сестрой. Так что с самого начала следовало ожидать, что она будет откровенной.

— Или тебе хотелось бы, чтобы мы делали вид, будто между тобой и другими никаких барьеров не существует?

Валентина явно ощущала изумление парня. Но оно прошло, и теперь у него появилась мысль, что, видимо, он не должен из-за этого сердиться. Скорее уж, радоваться, что им не нужно избегать этой проблемы. И все же, он рассердился и даже не сразу мог понять, почему. Но потом уже понял сам.

— Дефект моего мозга тебя не касается, — заявил Миро.

— Если из-за него мне трудно с тобой общаться, то это именно то дело, которым заняться придется. Не злитесь на меня, молодой человек. Я только-только начала уставать, а тут ты начинаешь меня доставать. Так что не следует злиться только лишь потому, что я упомянула о твоей проблеме как о, в некоторой степени, своей. Я вовсе не собираюсь взвешивать каждое словечко, чтобы не обидеть обидчивого парня, считающего, будто весь мир крутится вокруг его разочарований.

Миро был взбешен тем, что она так быстро его раскусила и осудила. И так сурово. Ведь это же нечестно… Творец иерархии Демосфена не должен так поступать.

— Я вовсе не считаю, будто бы весь мир крутится вокруг моих разочарований! Но и не думай, будто тебе позволено так командовать на моем корабле.

Вот что рассердило его, а вовсе не слова. Валентина была права: слова никакого значения не имели. Это все ее поведение, абсолютная уверенность в себе. Он еще не привык к людям, глядящим на него без сожаления и отвращения.

Валентина присела рядом. Миро повернул кресло, чтобы глядеть на нее. Та не отвернулась. Более того: она внимательно осмотрела его тело, с головы до ног, и на ее лице было выражение холодного восхищения.

— Можно сказать, что ты парень крепкий. Тебя согнуло, но не сломило.

— Не более, чем я обязана сделаться терапевтом. Эндрю не затем устроил эту нашу встречу, чтобы я тебя лечила. Мы встретились, чтобы ты мог мне помочь. Если у тебя нет на это желания, что же… Если желание имеется, тогда превосходно. Позволь мне только объяснить тебе пару моментов. Каждую свободную минуту я посвящаю написанию противоправительственной пропаганды, пытаюсь разбудить чувства в Ста Мирах и на всех колониях. И я пытаюсь направить все это против флота, который выслал Звездный Конгресс, чтобы задавить Лузитанию. Твою планету, а не мою, если можно заметить.

— Там же находится и твой брат. — Нельзя, чтобы она декларировала свой чистый альтруизм.

— Все правильно, у нас у обоих там родные. И мы оба желаем спасти свинксов от уничтожения. И мы оба знаем, что Эндер оживил в твоем мире Королеву Улья. И если Звездный Конгресс настоит на своем, уничтожены будут две цивилизации. Ставка высока, и я стараюсь как могу, чтобы этот флот остановить. Если несколько проведенных с тобою часов позволят сделать это лучшим образом, то стоит посвятить это время беседе, а не литературному творчеству. Но я вовсе не собираюсь терять его, беспокоясь, а не обижу ли я тебя случаем. Если же ты намереваешься сделаться моим противником, то можешь оставаться здесь сам, а я возвращаюсь к работе.

— Эндрю говорил, что ты самый замечательный человек, которого он знает.

— Он пришел к подобному выводу еще до того, когда увидал, как я воспитываю трех маленьких дикарей, теперь уже взрослых. Насколько мне известно, у твоей матери вас шестеро?

— Это ужасно. На самом старшем ребенке родители всегда делают самые ужасные ошибки. В это время они меньше всего знают, но прилагают более всего стараний. Тем самым, имеется наибольшая вероятность того, что поступят плохо. И при этом упрямо будут твердить, что ведут себя правильно.

Миро не понравилось, как эта женщина уж слишком поспешно начинает осуждать его маму.

— Понятное дело, что нет. — Валентина повернулась в своем кресле. — Ну, и что ты решил?

— Работаем совместно, или я понапрасну на три десятка лет отключилась от истории человечества?

— Понятное дело, рассказа. Факты мне может сообщить и компьютер.

— О тебе. О свинксах. О тебе и свинксах. Ведь вся эта проблема с Лузитанским Флотом началась с тебя и свинксов. Из-за твоего вмешательства…

— Неужели я вновь употребила неправильное слово?

Миро сердито глянул на нее. Но ему было понятно, что Валентина права — он и вправду был чрезмерно издерганным. Слово «вмешательство», используемое в чисто научном смысле, было совершенно естественным, не имеющим какой-либо оценки. Оно означало лишь то, что своим поведением он вызвал перемены в исследуемой культуре. А если даже и имело негативный оттенок, то лишь потому, что сам утратил научную перспективу — перестал свинксов исследовать, а вместо того начал относиться к ним как к друзьям. И в этом заключалась его вина. Нет, даже и не вина… он даже гордился, что такая перемена с ним произошла.

— Все началось, поскольку ты нарушил закон, а свинксы начали возделывать амарант.

— Правильно, и вправду — ирония судьбы. Вирус десколады заразил и уничтожил все виды амаранта, которые вырастила для них твоя сестра. И твое вмешательство пошло псу под хвост.

— Вовсе и не пошло, — запротестовал Миро. — Они учатся.

— Да, знаю. И самое главное, они сами выбирают, чему учиться, что им делать. Ты дал им свободу. Я от всего сердца могу поблагодарить тебя за этот поступок. Но я должна буду писать о тебе для людей Ста Миров и колоний, а они не обязательно могут воспринимать происшедшее именно таким вот образом. Потому-то мне от тебя нужна история об этих событиях, как и почему ты нарушил закон и вмешался в культуру свинксов; почему население и правительство Лузитании взбунтовались против Конгресса вместо того, чтобы тебя выслать на суд, после которого тебя бы наказали за совершенное тобой преступление.

— Я и сама уже писала об этом, но в общих чертах. Теперь же мне необходим личный подход. Мне бы хотелось помочь другим заметить в так называемых свинксах людей. И в тебе тоже. Если это возможно, было бы неплохо, если бы тебя полюбили. И тогда Лузитанский Флот окажется тем, чем он является на самом деле: чудовищно преувеличенной реакцией на угрозу, которой на самом деле никогда и не существовало.

— Именно это я и твержу, — ответила Валентина.

Миро не мог вынести ее спокойствия, ее непоколебимой веры в себя. Нужно было сопротивляться, но единственным возможным методом в этом случае могло стать лишь предложение от самого себя до конца не обдуманной идеи, которая была всего лишь наполовину сформированным сомнением.

— Но этот флот одновременно является и обороной.

Слова вызвали желаемый эффект — они прервали ее лекцию, заставили даже удивленно подняться брови. Вся штука теперь была в том, что теперь придется объяснять, что он имел в виду.

— Десколада, — сказал Миро. — Это самая опасная форма жизни.

— Решением этой проблемы является карантин, но не высылка флота, вооруженного системой Др М., которая может превратить всю Лузитанию и ее обитателей в облако микроскопических частиц.

— Ты настолько уверена, что права в этом вопросе?

— Я уверена, что у Звездного Конгресса подобной правоты нет, хотя бы в рассмотрении проблемы уничтожения другого вида разумных существ.

— Свинксы не могут жить без десколады, — заметил миро. — Но если десколада когда-нибудь доберется на другую планету, она уничтожит там всяческую жизнь. Наверняка уничтожит.

Приятно было убедиться, что и Валентина может выглядеть шокированной.

— Мне казалось, что вирус уже приручен. Ведь это твои дед с бабкой обнаружили способ притормозить его распространение, усыпить его в человеческих организмах.

— Десколада приспосабливается. Джейн утверждает, что вирус уже несколько раз изменился. Моя мать и моя сестра Эла работают над этим, пытаются опередить десколаду. Иногда создается такое впечатление, как будто десколада действует сознательно. Разумно. Она как бы находит способы обойти те химикаты, которые мы используем, чтобы приручить вирус и удержать его от убийства людей. Она проникает в земные растения, необходимые людям для выживания. Теперь нам приходится их опылять. А вдруг вирусу удастся обойти и этот барьер?

Валентина молчала. Никаких гладких ответов. Эту проблему она еще не обдумывала. И никто еще не обдумывал — кроме самого Миро.

— Я не говорил об этом даже с Джейн, — прибавил он. — Но что будет, если этот флот окажется правильным ходом? Если уничтожение Лузитании — это единственный способ спасти человечество от десколады?

— Нет, — перебила его Валентина. — Здесь нет никакой связи с причинами, по которым Звездный Конгресс этот флот выслал. Они руководствуются межпланетной политикой, желая показать колонистам, кто здесь управляет. Это все дорвавшиеся до власти чиновники и военные…

— Послушай меня, — перебил ее Миро. — Ты сама говорила, что желаешь выслушать мои рассказы, так вот тебе первый из них: не имеет ни малейшего значения, чем они руководствовались. И не имеет значения, что это банда психопатов с комплексом убийцы. Меня это не касается. Проблема вот в чем: нужно ли… нужно ли при этом уничтожать Лузитанию?

— Кто ты, собственно, такой? — задала вопрос Валентина. Они оба услыхали страх и отвращение, прозвучавшие в ее голосе.

— А про это скажешь мне ты, — пошел в контратаку Миро. — Ведь ты у нас философ морали, не так ли? Обязаны ли мы любить свинксов столь сильно, чтобы позволить вирусу, который они носят в себе, уничтожить все человечество?

— Понятное дело, что нет. Просто мы должны найти способ, как нейтрализовать десколаду.

— Тогда подвергнем Лузитанию карантину. Даже если всем людям на планете, включая твою и мою семью, должны будут умереть, нам нельзя уничтожить свинксов.

— Эндер сообщил мне, что она развивается, но…

— Она несет в себе целую техническую цивилизацию. Она построит космические корабли и вышлет их в пространство.

— Вариантов нет. Десколада уже в ней. И во мне.

Вот теперь она по-настоящему была поражена. Миро видал это в глазах Валентины: страх.

Вскоре она будет и в тебе. Даже если бы ты сбежала на свой корабль, отсоединилась от меня и избегла заражения, как только ты высадишься на Лузитании, десколада проникнет в твой организм, в тела твоего мужа и детей. Им придется вместе с водой и пищей принимать соответствующие вещества… И это до конца дней своих. И они уже никогда не смогут покинуть Лузитанию, поскольку понесут в себе смерть и уничтожение.

— Когда вы улетали, это было только возможность. Нам казалось, что мы справимся с десколадой за короткое время. Теперь же наши ученые даже не уверены, сможем ли мы хотя бы когда-нибудь с ней справиться. А это означает, что вы уже никогда не сможете покинуть Лузитании.

Миро изучал лицо женщины, присматриваясь, как та переваривает полученную от него информацию. Начальный страх исчез. Валентина вновь была самой собой. Теперь же она размышляла.

— Хочешь знать мое мнение? — спросил Миро. — Я считаю, что совершенно неважно, насколько отвратителен Конгресс, неважно, насколько злобны его намерения. Этот флот может стать единственным спасением человечества.

Валентина отвечала ему медленно, подбирая нужные слова. Миро глядел на женщину с удовольствием — она была не из тех, кто ляпает, не подумав. Она умела учиться.

— Я понимаю, что если события пойдут по одному из возможных вариантов, то может наступить момент, когда… Но это маловероятно. Прежде всего, королева улья, зная обо всем этом, скорее всего, не построит кораблей, которые разнесут десколаду по другим планетам.

— А ты знаешь королеву улья? — спросил Миро. — Ты понимаешь ее?

— Даже если бы она и решилась сделать нечто подобное, — встретила его вопрос Валентина, — твои мать и сестра над этой проблемой работают. Правда? Прежде, чем мы долетим до Лузитании… прежде, чем туда доберется флот… вдруг им удастся найти способ, чтобы раз и навсегда решить проблему десколады.

— А если и найдут, обязаны ли мы будем им воспользоваться?

— Как смогут они убить все вирусы десколады? Ведь те являются интегральной частью жизненного цикла pequeninos — свинксов. Когда умирает телесная форма свинкса, именно вирус десколады дает возможность превращения в форму дерева, что сами свинксы называют третьей жизнью. И только лишь в третьей жизни, в форме дерева, мужские экземпляры способны оплодотворить самок. Если вирус исчезнет, тогда переход к третьей жизни сделается невозможен, и нынешнее поколение свинксов будет последним.

— Это вовсе не исключает того, что решение можно будет найти. Единственное, оно будет лишь затруднено. Твои мать и сестра должны открыть способ нейтрализации десколады у людей и съедобных растений, но одновременно не уничтожать тех ее свойств, которые дают возможность свинксам достичь зрелости.

— И на все это у них неполных пятнадцать лет, — напомнил ей Миро. — Маловероятно.

— Да. Шанс имеется. И ты, рассчитывая на этот шанс, желаешь избавиться от флота?

— Флот послали затем, чтобы он уничтожил Лузитанию, вне зависимости от того, укротим мы вирус, или нет.

— Повторяю: мотивация правительства не имеет никакого значения. Какими бы ни были причины, уничтожение Лузитании может оказаться единственной действенной защитой для всего остального человечества.

— Ведь ты Демосфен, так? Эндрю мне рассказал.

— Это ты придумала Иерархию Чуждости. Утланнинги — это чужие из нашего мира. Фрамлинги — это чужие нашего вида, но из другого мира. Рамены — чужие иного вида, но способные договориться с нами, способные к сосуществованию с человеком. И, наконец, варельсы… Кто они такие?

— Свинксы — это не варельсы. Королева Улья — тоже нет.

— Но вот десколада — точно. Чужая форма жизни, которая может уничтожить все человечество.

— …И с которой мы договориться не можем. Чуждый вид, с которым мы не можем сосуществовать. Ведь это же ты написала, что в подобном случае война неизбежна. Если чужой вид пытается нас уничтожить, а мы не можем установить контакта, не можем с ними договориться, тогда нет ни единого шанса, чтобы изменить их намерения мирным путем. В таком случае оправданы любые действия, способные нас спасти. Не исключая полной ликвидации противной расы.

— Но вот что нам делать, если нам необходимо уничтожить десколаду, а мы этого сделать не умеем, не убивая при том свинксов, Королевы Улья и всех людей на Лузитании?

Миро был изумлен, увидав в глазах Валентины слезы.

— С каких это пор наш разговор превратился в дискуссию обо мне?

— Ты все это обдумал, изучил все возможные будущности, как хорошие, так и плохие. Но только в одну из них пожелал поверить, сделав ее основой для своих моральных суждений. И это та будущность, в которой ты и все, что ты любил, все твои надежды обязаны быть уничтожены.

— Я не сказал, что такое будущее мне нравится.

— И я тоже такого не говорила. Только лишь сказала, что это то самое будущее, к которому ты решил приготовиться. Но я — нет. Я предпочитаю жить в мире, где существует надежда. В мире, где твои мать и сестра найдут способ остановить десколаду, где Звездный Конгресс может быть преобразован или же заменен чем-то другим, в мире, где нет сил и воли уничтожить целую расу.

— Перед смертью у меня будет достаточно времени на отчаяние. Но ты… неужели сам ищешь повода для отчаяния? Правда, я могу понять импульс, который привел к этому. Эндрю рассказывал, что ты был красивым юношей, впрочем, ты и сейчас такой же, и что утрата возможности управлять телом была пережита тобой весьма болезненно. Но ведь другие теряли большее, чем ты, но не поверили в столь мрачную картину мира.

— Таким вот образом ты меня оценила? — спросил Миро. — Мы знакомы всего лишь полчаса, и ты уже все обо мне знаешь?

— Я знаю, что это самый неприятный разговор, который случился у меня за всю мою жизнь.

— И посчитала, будто это все из-за того, что я калека. Знаешь, Валентина Виггин, я кое-что тебе скажу: мои надежды не отличаются от твоих. Я даже верю, что когда-нибудь получу назад большую часть своего тела. Если бы не было надежды, я бы давным-давно был трупом. Я рассказал тебе все это не потому, что живу в отчаянии. Рассказал, поскольку это было возможно. А раз это возможно, мы обязаны об этом думать, чтобы впоследствии нас не застали врасплох. Мы обязаны думать, чтобы знать — как жить во вселенной, когда случится самое худшее.

Казалось, что Валентина изучает лицо парня. Он чувствовал на себе ее взгляд, почти материальный — будто легкую щекотку под кожей, где-то в глубинах мозга.

— Да, мой муж и я переберемся сюда и станем жить на твоем корабле.

Она поднялась с места и направилась в коридор, ведущий к переходному шлюзу.

— Потому что у нас страшная толкучка. И потому, что с тобой решительно стоит беседовать. И не только лишь затем, чтобы получить материал для собственных статей.

— Сдал, — согласилась она. — А я, тебе я экзамен сдала?

— Ну да, еще как экзаменовал, — не согласилась она. — Но если ты сам того не заметил, то скажу тебе: я экзамен сдала. В противном случае, ты бы не рассказал мне всего того, что рассказывал.

Валентина ушла. Миро слыхал ее шаги в коридоре, потом компьютер доложил, что она проходит через кишку, соединяющую оба корабля.

И Миро уже без нее скучал. Потому что она была права. Она сдала этот экзамен. Валентина слушала его так, как никто другой — без нетерпения, без окончания предложений за него, без отвода глаз. Он разговаривал с ней без старательной выверенности, зато со всеми чувствами. Его слова иногда переходили в невнятное бормотание. И все равно, она слушала столь внимательно, что понимала все его аргументы и ни разу не попросила что-то повторить. С этой женщиной он мог разговаривать столь же естественно, как и до своей трагедии. Да, конечно, она была упрямой, настаивающей на своем, склонной поучать и излишне скорой в оценках. Но вместе с тем, она была способна выслушать аргументацию, а в случае необходимости даже поменять мнение. Она умела слушать, а значит — он мог говорить. Возможно, что рядом с нею он вновь будет прежним Миро.