Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

Пробормотав: «Не надо бояться человека с ружьем» Асинкрит принял от Большакова оружие, который сказал ему: «А то как-то не по-человечески. Вам и самому неловко будет». Пришлось соглашаться и на защитную одежду, тем более, что ночью выпал обильный снег.

Кирилл Андреевич дал последнее указание новичкам:

- Убойные места у волка невелики по площади, и считайте, что они – точки. Поднимайте плавно ружье, осязайте ложу плечом, а шейку ружья пальцами, чувствуйте цевье, вонзайте взгляд ваш в эту нужную точку, глядите, как мушка завернулась в волчью шерсть, спускайте курок!

- Да ты поэт, Андреич, - сказал кто-то.

- И, правда, откуда он таких слов набрался, Петрович? - спросил Сидорин Федулаева.

- Так он же всю жизнь в лесу живет, поневоле поэтом сделаешься.

Говорят, жребий слеп, но, видимо, только на один глаз. Иначе бы не оказались на номере рядом Исаев и Асинкрит, который не скрывал, что собирается не охотиться, а отбывать номер. А вот Павел Валерьевич был настроен решительно. Он старательно изображал из себя бывалого охотника. Хмурил брови, ласково гладил свое ружье, и бормотал тихо, но так, чтобы это слышали другие: «Не подведи, родная. Сегодня наша коллекция увеличится».

Ну, а дальше началось то, что, в сущности продолжается с тех пор, когда пути волка и человека пересеклись впервые...

Охота велась по всем правилам. Сначала загонщики стучали по деревьям, затем стали перекликаться: волков поднимали с лежки мирными звуками так, чтобы они встали, потянулись, послушали и, подосадовав на случайно пришедших к окладу лесорубов, пошли трусцой к лазу... Все дальнейшее было делом техники. Наверное, только Сидорин не поддался охотничьему азарту. Более того, у него вдруг сильно заболела голова, перед глазами полетели золотистые мушки. Он умыл лицо снегом. Не помогло. Со всех сторон раздавались крики, стрельба, только на их с Исаевым участке ничего не происходило. И вдруг... Нет, Большаков был прав, рассказывая начинающим охотникам, как волки выходят на номера. Но эта крупная, молодая волчица вышла по-другому: гордо, высоко подняв голову. Она остановилась перед опушкой, повернув туловище по направлению к крику, полная самообладания. Было заметно, что волчица вся превратилась в слух и зрение, пытаясь решить, что делать дальше.

Исаев поднял ружье. Глаза его горели, руки тряслись. Опустил и сказал, обращаясь к себе:

- Успокойся. Осязаю ложе плечом, шейку ружья...

- Послушайте, интеллигент, - прошептал Асинкрит, - вам не жаль такую красоту?

- Вы сдурели?

- Ничуть. Молодая волчица – жалко...

- Американские деньги отрабатываете? – и Исаев в третий раз поднял ружье и прицелился.

Сидорин закрыл глаза... Много позже он пытался объяснить себе, какая сила бросила его к Исаеву, но так и не смог этого сделать. Прозвучал выстрел, но за доли секунды до него Асинкрит толкнул депутата. Оба упали в снег. Волчица вздрогнула и... Удивительно, но все дальнейшее Сидорин видел, словно смотря фильм, показываемый в замедленной съемке.

- Ах ты сволочь! – кричит Исаев и бьет его прикладом по голове. Волчица срывается с места и мчит прямо на флажки. Павел Валерьевич пытается подняться и прицелиться в убегающего зверя. Сидорин еще раз толкнул охотника, и тот вновь уткнулся лицом в снег.

Головная боль стала нестерпимой, и вдруг в глазах что-то вспыхнуло, будто все эти мушки, соединившись на мгновенье, затем взорвались, превратясь в яркий сноп света.

- Алиса, беги!!! – заорал что есть мочи Асинкрит. Волчица, услышав крик, встала как копанная.

- Беги, я сказал, беги! – продолжал кричать Асинкрит. И волчица нехотя, но послушалась.

И Сидорин вспомнил все. И Алиса будет жить. Он был счастлив.

- Ах ты, сукин сын, - бормотал, выплевывая снег, копошившийся внизу Исаев.

- Спасибо тебе, интеллигент. Хотя, признаюсь, сволочь ты тоже порядочная.

Тяжело дыша, они стояли друг против друга. Асинкрит улыбался во весь рот, Павел Валерьевич продолжал хмуриться, явно ничего не понимая.

Выстрел прозвучал неожиданно. Стреляли откуда-то из осинника. Исаев резко качнулся и медленно осел на снег.

- Что, что с вами? – улыбка погасла на лице Сидорина.

- Убойные места у волка невелики... А у человека?

- Неужели кто-то промазал?

- Или наоборот, был точен, - прохрипел депутат. – Больно очень...

Под ключицей, чуть выше сердца на белом маскхалате с каждой секундой увеличиваясь, росло красное пятно.

- Эй, люди, кто-нибудь, на помощь! – растерянный Сидорин успел перехватить падающего Исаева.

Его никто не слышал. Тогда он стащил с себя халат и полушубок, стараясь не причинить боль, осторожно положил на него Исаева и потащил того по снегу.

- Что... вы делаете? Оставьте, это бесполезно...

- Неправда ваша. Лучше молчите, вам нужны силы.

- Как вы... думаете... это – Львовский?

- Потом, все потом, Павел Валерьевич. Вон там, на пригорке... вижу. Эй, люди! Помогите! Они от выстрелов оглохли что ли? – пыхтел Сидорин.

- Асинкрит... вы, когда в передрягу попадаете, что делаете? – у Исаева еще хватало сил помогать Сидорину, отталкиваясь от земли ногами.

- В смысле, если мне плохо?

- Да.

- Если просто плохо, вспоминаю тех, кому было хуже, чем мне. Например, при голоде – тех, кто блокаду в Ленинграде пережил. Когда очень плохо – читаю стихи, которые, как говорится по случаю. Но вот сейчас просто думаю о тех, кого очень люблю. Представляю, как они ждут меня, как встретят, когда я...

- А я вот никого, кроме себя не любил. Хочу... хочу зарок дать... Нет, это называется обет. Если... если буду жить – к черту... неприкосновенность... и депутатство... к черту.

- Куда ж вы денетесь – будете жить, а вот рогатого с копытами не стоит поминать.

- Тогда я стихи... по случаю.

- Очень плохо, Павел?

- Вам тоже несладко.

- К тому же вижу, - остановился отдышаться Сидорин, - кто-то бежит сюда. Вот мне и помощь.

А Исаев вдруг стал читать стихи, если можно назвать чтением прерывистое, с большими паузами бормотание.

Разнежась, радоваться маю,

Когда растаяла зима...

О, Господи, не понимаю,

Как все мы, не сойдя с ума,

Встаем-ложимся, щеки бреем,

Гуляем или пьем – едим,

О прошлом-будущем жалеем,

А душу все не продадим.

Вот эту вянущую душку –

За гривенник, копейку, грош.

Дороговато? – За полушку.

Бери бесплатно! – Не берешь?

- Вы, вы видите ее? – вдруг оборвав стихотворение не последнем слове, спросил Исаев.

- Кого? – удивился Асинкрит, оглядываясь по сторонам.

- Женщина... высокая, в белом. Она, наверное, врач. Она поможет.

Сидорин вздрогнул, все поняв. Собрался сказать: «Пожалуйста, только не окликайте ее». И не успел. Его опередил Исаев:

- Она проходит... Почему вы проходите? Помогите мне...

Это были последние в жизни слова Павла Валерьевича. Он попытался набрать воздуха, приподнялся – и затих.

Сидорин медленно опустился на колени, ощущая трепет перед моментом, когда душа покидает человека. И какой же контраст – насмешливый незнакомый голос над ухом:

- Какого прекрасного человека вы замочили, Асинкрит Васильевич.

- Вы?!

- Да, Григорий Александрович Львовский собственной персоной, прошу любить и жаловать. Я же говорил вашей пассии, Асинкрит Васильевич, что последнее слово всегда будет за мной.

- Ублюдок!

- А за ублюдка, Буратино, ответишь. Впрочем, за все остальное тоже. И, поверь мне, очень скоро. У меня ведь еще более интересная концовка нарисована. Или написана? Неважно, времени мало, не до словесных изысков. Мне вот пришлось ружья ваши тащить. Три ружья, да еще бегом по снегу – это я вам скажу...

- Зачем?

- Не догадываешься?

- Догадываюсь. Наверное, в концовке своей пьески Дуремар и место для своего монолога оставил?

- Умница! Но как вы там славно поцапались на номере! Ведь разве можно придумать лучше?

- И все равно, Дуремар, ничегошеньки ты не понял.

- Неужели? И что же я не понял, убивец депутатов?

- Подумай, если успеешь?

- Чудесно! Ему осталось жизни с гулькин нос, а он вякает.

- Это ты решил – сколько мне осталось? Я же говорю, что ничего ты не понял, Дуремар.

- Не называй меня так...

- Хорошо, не буду. Озабоченный у телефона – лучше? так тебя Лиза называла.

- Ах ты... – и Львовский схватился за ружье.

- Не запутался из какого стрелять, скунс?

Все это Сидорин произносил с холодной презрительной улыбкой, словно специально провоцируя Львовского на решительные действия. Но тот растерялся. Может, он ожидал, что Асинкрит будет вести себя по-другому? Но кто теперь узнает об этом? Из-за кустов ирги серой молнией бросилась на спину Григорию Александровичу Алиса. Право слово, это трудно описать, поскольку, произошло все в одну секунду: вот Львовский поднимает ружье, вот с глухим рыком невесть откуда взявшаяся волчица прыгает ему на спину. Сидорин не слышал ни хруста костей, ни зубного скрежета, только голова убийцы родителей Лизоньки и Исаева как-то неестественно дернулась на бок.

Асинкрит удивленно посмотрел на волчицу.

- Ну, ты даешь, Алиса. Вернулась? Теперь тебе отсюда трудно будет выбраться. Впрочем, где наша не пропадала?

Потом посмотрел на бездыханное тело Львовского.

- Все, Григорий Александрович, занавес! Спектакль закончился. Обошлись без прощального монолога.

Сзади кто-то громко кашлянул. Алиса бросилась к подошедшему человеку в ноги, радостно, словно собака, виляя хвостом.

Это был Петрович.

Мужчины молча обнялись, а затем долго-долго смотрели друг на друга. Не забыл меня, Петрович?

- Кто бы спрашивал! Я-то ничего не забыл.

- Извини, но так вот случилось. Потерпи, скоро обо всем расскажу.

Затем Сидорин подошел к телу Исаева.

- Бедняга.

- Я все видел, - откликнулся Федулаев.

- А помешать не мог?

- Нет. Потом стал вот за этим следить...

- Алиса... Кто бы мог подумать?

- Я сам не ожидал. Надо же, не забыла она тебя.

- Поверишь, Петрович, - Сидорин вдруг грустно улыбнулся, - вот этот человек, Исаев, мне перед смертью стихи читал.

- Пушкина?

- Нет, Георгия Иванова.

- Тоже хороший поэт? Ты мне его не читал.

- Хочешь, сейчас прочту.

Старик кивнул – с тех пор, как они расстались с Асинкритом, никто не читал ему стихов.

...От этой картины веяло каким-то сюром. Два бездыханных тела на снегу, волчица, переводящая преданные глаза с одного говорящего на другого. Потом молодой стал читать стихи, а пожилой внимательно слушал его. Нет, они не были циниками. Просто тот, кого звали Петрович, слишком много повидал в жизни, чтобы удивляться чему-нибудь, а молодой знал, что две души сейчас предстают перед другим Судией, справедливым и беспристрастным, милосердным и суровым, каким бывает любящий отец. И нет ничего зазорного в том, чтобы проводить их стихами.

Александр Сергеевич, я о вас скучаю.

С вами посидеть бы, с вами выпить чаю.

Вы бы говорили, я б, развесив уши,

Слушал бы да слушал.

Вы мне все роднее, вы мне все дороже

Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже

Захлебнуться горем, злиться, презирать,

Вам пришлось ведь тоже трудно умирать...

***

- Теперь я понимаю, Асинкрит, почему ты мне вчера про Пушкина стихи читал, - сказал Петрович. В зимнем домике остались всего три человека – они с Сидориным, да Большаков, который сшибал стресс чудовищной долей алкоголя. Разъехались гости, уехали сотрудники милиции, взявшие показания у свидетелей, главным из которых был Федулаев. Его изрядно помучили вопросами, но картина в общем-то с самого начала выглядела ясной, тем более, что Львовский находился в розыске. А волчица... зверь он и в Африке зверь...

- А я понимаю, почему со мной все это случилось... Надо же, пожалел, что человеком на свет родился.

Сидорин замолчал. Молчал и старик. Где-то в другой комнате пьяно бормотал Кирюха:

- Помните, крепость волка удивительна. Ни медведь, ни лось не отличаются такой жизнеспособностью...

- О чем молчишь, Васильич? – спросил наконец Федулаев.

- О многом. О двух Лизах – я тебе о них рассказывал, об Исаеве, Львовском. О тебе. О своих снах. Помнишь, почему я от тебя уехал?

- Ты особо не объяснял. Собрался – и уехал.

- Сон мне приснился. На огромном поле идет концерт. Я среди слушателей. Какие-то ансамбли, певцы. И мне так хорошо. Слева, справа, спереди – незнакомые люди, но они мне все – братья и сестры. И мы все поем, вслед за каким-то человеком на сцене.

Донниковое поле,

Донниковая грусть,

Донниковое море,

Донниковая Русь.

А потом вдруг все исчезло. Певцы, сцена, зрители. Мне стало страшно, я не знаю, куда идти. И вдруг слышу, как тонкий детский голосок выводит:

У моей России длинные косички,

У моей России светлые реснички...

Иду на голос, иду, иду – и проснулся.

- Сон сбылся?

- Не пойму. По крайней мере, не до конца.

- Опять уедешь? Сон догадывать?

Сидорин засмеялся.

- Нет, просто жить.

- Человеком?

- Слава Богу, да. Но ты, отец, не думай, мы ведь не прощаемся, - будешь еще детей моих уму разуму учить.

- Так я и не отказываюсь. А тебе совет хочу дать.

- Слушаю.

- Помнишь, как ты Алису к себе приручил?

- В смысле, девушку?

- В смысле, волчицу. Бестолочь! Когда она щенком бегала – проблем не было. А когда подросла, помнишь?

- Ты что имеешь в виду?

- А то! Посоветовал я тебе: избей ее за малейшую провинность, за непослушание. Как ты со мной спорил.

- Вспомнил. Уломал ты меня...

- А ты ее!

- Она даже обмочилась.

- И стала твоя!

- Ты хочешь, чтобы я Лизу ремнем выдрал?

- Тьфу на тебя! Другого хочу: мира в вашей семье. Думаешь, почему в нынешних семьях мира нет?

- Почему?

- А потому, что семьи вроде герба российского стали – о двух головах.

- Это плохо?

- Это неправильно! С двумя сердцами жить можно, а с двумя головами - нет.