Старый особняк.

К удивлению Толстиковой, городская набережная не произвела на Сидорина впечатления.

- Выси не хватает, размаха, шири. И уж больно все цивильно, - изрек, словно приговор вынес.

- Цивильно? Я, наоборот, считаю, что у нас грязи и мусора хватает.

- Я в другом смысле. Вот, посмотри, - и он показал Лизе на противоположный берег, - все с плитку замуровали, земле дышать нечем. И кустарники с деревьями... Кто же их так стрижет? Изгаляются, а не стригут. Я бы туда десяток вязов посадил, лип...

- Но хоть что-то нравится?

- Почему нет? Тот памятник – очень даже ничего. Но все равно – шири нет. В Кинешме был – есть ширь, в Лебедяни есть, в Кинешме, а у вас...

- Заладил – ширь, ширь... Зато у нас за последний год открылось десять храмов. Десять! И дворец графа Замарай-Гржемайло отреставрировали.

- Еще раз повтори, пожалуйста, фамилию...

- Замарай-Гржемайло... Потомок древнего шляхского рода, двадцать лет у нас губернаторствовал.

- И мы увидим его дворец?

- А ты думаешь, куда я тебя веду? Кстати, Плошкин, когда к нам заходит и видит меня – стихи больше не читает. Видно, связал с тобой.

- Так это хорошо или плохо?

- Что связал или что не читает?

- И то и другое.

- Надо подумать, - уклончиво ответила Лиза. - Хотя, не резковато ли ты с ним тогда обошелся?

Сидорин хмыкнул, но ничего не сказал. Лиза посмотрела на него:

- Ты о чем думаешь?

- О вреде чтения, - быстро ответил Асинкрит, будто ждал вопроса. - Вот ты мне про Плошкина сказала, а я одну книгу знаменитую вспомнил. Ее персонаж однажды изрекает: «Правду говорить легко и приятно». И теперь на все лады это талдычим... а на самом деле – и не легко, и не приятно. Это я о своем разговоре с Плошкиным-Озерским. Резковато, говоришь? Наверное, так и есть.

Сидорин явно загрустил, и Лизе захотелось поддержать его:

- Между прочим, Асинкрит, - слова «правда» и «даль» есть только в русском языке.

- Все правильно: русский человек без простора и правды жить не может... Когда мы к Замарашке твоему придем?

- Не называй его так! Разве не красиво - Замарай-Гржемайло. Вот ты – Сидорин. Просто Сидор. Хотя и я, - вздохнула Лиза, - всего лишь Толстикова.

- А ты пишись: Зашибай-Толстайло.

- Не смешно!

- Так когда придем?

- Следующий поворот направо. И впрямь, забавно.

- Ты это о чем?

- Знаешь, какая у меня была девичья фамилия?

- Елизавета Михайловна, вы все-таки необыкновенный человек! Конечно же, не знаю.

- Волкова! – не без торжественности произнесла Лиза. И добавила с гордостью:

- Видно, предок мой, немало твоих подопечных пострелял.

- Серьезно? - Сидорин еле сдерживал улыбку. – И как же вы пришли к такому смелому умозаключению?

- Элементарная логика.

- Элементарная?

- Конечно, Ватсон. Человек стреляет волков, он их гроза...

- Как вы сказали? Гроза? Какой яркий образ!

- Гроза! Не думайте, что собьете меня с мысли. Подвиги его вошли в легенду... в местную легенду. И стали говорить о нем: это тот, который волков бьет. Вот так и повелось... Вы что-то имеете возразить?

– С чего вы взяли?

- Уж больно гадко ухмылялись, пока я говорила.

- Скажем так: скептически. А если вашего предка, простите за прозу жизни, волк просто скушал?

- То есть как?

- Очень просто: ам – и нет больше какого-нибудь Ивана из-под Великого Устюга. И стали все говорить о его детях: это те, чей батяня оказался в зубах у волков. Вот и родилась фамилия.

Лиза остановилась.

- Скажи, что пошутил, а то обижусь. Я серьезно. Не может такого быть.

Сидорин шутливо поднял руки вверх.

- Сдаюсь.

- А теперь скажи, что моя версия – верная.

- Ни за что! Как же я могу пойти против правды?

- Почему ты думаешь, что твоя злобная выдумка про моего предка – правда?

- Вы подняли, сударыня, огромный философский вопрос. Почему то, что для одних – правда, для других кривда? Убили Наполеона или залечили? Неужели великого «Гамлета» написал человек, который, судя по завещанию, был малограмотен и не имел дома ни одной книги? Николай Второй – святой или кровавый? Видите, какие глобальные вопросы, а вы мне с вашим темным предком...

- Это ваши предки были темные.

- Мои предки, сударыня, наоборот, были светлые, белокурые. За это их и прозвали – Сидорины. Такой пшеничный отлив, видите ли. Как у Есенина.

- Ой, батюшки! «Как у Есенина». Тогда почему не Пшеничниковы?

- А это у нас другая ветвь. Слушай, Лиза, почему мы стоим?

- А мы уже пришли. Впечатляет?

- Неплохо. Провинциальный классицизм второй четверти девятнадцатого века.

- «Неплохо». Посмотри, какая громада, а тяжести совершенно не чувствуется!

- И что там сейчас находится?

- Детский дом. Поэтому внутрь не веду.

- А во дворе что?

- При Гржемайло стоял флигель, хозяйственные постройки и был разбит небольшой парк. От всего этого осталось несколько лип.

- Можно посмотреть? – попросил Сидорин. И пояснил:

- Люблю старые деревья.

- Знаешь, я тоже. Пойдем, меня здесь знают – «и прочих там шведов» сюда вожу.

Их пропустили. На большом дворе, как раз возле лип, играли дети. Сидорин и Лиза поздоровались с воспитательницей, коротко объяснив цель своего прихода.

- Конечно, смотрите. Вы нам не мешаете. Но дети, видимо, по своему поняли причину прихода незнакомых мужчины и женщины к ним в детский дом. К Лизе подбежал мальчик лет восьми и дернул ее за руку:

- Тетя, возьмите меня, пожалуйста, к себе. Я хороший.

За ним подбежал девочка:

- Нет, меня возьмите. Я уже буквы знаю.

Лиза растерялась. Она стояла уже в кольце детишек – по всей видимости, малыши практично решили, что в этой паре решение принимает женщина.

- Деточки... маленькие... вы понимаете..., - только и смогла произнести Толстикова.

- Вы что к людям пристали? – с напускной строгостью вступилась за гостей воспитательница. – А ну отошли! Если наигрались – собираемся и уходим.

«Кольца» больше не было.

- Вы уж простите их, – чувствовалось, что воспитательница была общительным человеком, – ведь это же ненормально, когда нет родителей. Поди, объясни им, почему за забором их сверстников за руку мамы и папы ведут, а у них – только казенная кровать и тумбочка.

- А что, кого-то берут? – спросила Лиза, все еще не пришедшая в себя от потрясения.

- Очень редко. Одно время иностранцы приезжали, но сейчас их что-то не видно.

- Скажите, пожалуйста, а они все, - Лиза показала на ребятишек, - сироты?

- Нет, не все. У многих есть родители, но лучше бы их не было.

- Пьют?

- Пьют. Тот мальчик, который к вам первый подбежал, Костик... Видите, и сейчас далеко не отходит, шельмец... Его мать цыганам продала. За пятьсот рублей.

- Не может быть! – И без того большие, глаза Лизы стали еще больше. – Она же... мать!

- Да какая она мать? Видели бы вы ее. Существо. Звери, и те за своих детенышей жизни кладут... – воспитательница махнула рукой, мол, что о такой говорить.

И только сейчас Толстикова заметила, что Сидорин, отвернувшись, смотрит на липы. Она не поверила своим глазам: спокойно стоит – и смотрит.

- Лиза, видишь девочку? Там, под крайней липой, на скамеечке сидит.

Толстикова посмотрела в ту сторону, куда показывал Асинкрит. На скамейке, чуть в стороне от других детей, действительно сидела девочка. Очень красивая девочка. Роскошные черные волосы ее были заплетены в две косички. Малышка тихо и сосредоточенно играла с куклой.

- Я заметил, - пояснил Сидорин, - она одна... не подошла.

Подбежал вездесущий Костик.

- Ее не берите, она больная.

- Опять ты?! – воспитательница с самым суровым видом схватила прут, - ох, надеру тебя, будешь знать, как не в свое дело нос совать. Буратино! – И, уже тихо – Сидорину и Лизе:

- Чудесная девочка. – Замолчав на мгновение, добавила:

- И с наследственностью все в порядке.

Асинкрит вдруг спросил воспитательницу:

- Простите, как вас зовут?

- Зинаида Васильевна.

- Очень приятно. Зинаида Васильевна, мы действительно зашли сюда, чтобы осмотреть старую усадьбу. И если мешаем вам или детям – уйдем.

- Нет, что вы, нисколько не мешаете. Да и дети привыкли, к нам ведь делегации разные приезжают. Не часто, но приезжают. У нас хороший детдом, ребятишек не обижают.

- Очень хорошо. А девочка... действительно больна?

- К сожалению. Порок сердца. Два раза в год ее в больницу кладут, вроде потом ничего себя чувствует. Врачи говорят, надо клапан искусственный ставить. Только ведь сами понимаете, сейчас и при живых родителях это не всем по карману, а здесь сирота. Для Лизы одно спасение – если иностранцы удочерят.

Асинкрит заметил, как при упоминании имени девочки его спутница вздрогнула.

- Ее зовут Лиза? – переспросила Толстикова.

- Да, Лиза. А фамилия простая – Иванова. Может, вы с ней поговорить хотите? Сейчас я ее позову.

- А можно мы сами... подойдем? – попросил Сидорин.

- Подойдите. Только нам через десять минут на обед идти.

- Спасибо. Мы успеем.

- Асинкрит, - неожиданно заволновалась Лиза, - а, может, не стоит? Что мы у нее спросим?

- Просто познакомимся. И вообще, что ты волнуешься? Знаешь, кто лучший в мире разговоритель... разговариватель детей?

Толстикова засмеялась.

- Мне почему-то казалось, что твоя фамилия Сидорин, а не Карлсон.

Они приблизились к скамейке. Девочка бросила на подошедших быстрый взгляд, но ничего не сказала, продолжая заниматься своей куклой.

- Привет, - сказал Сидорин.

- Здравствуйте, - еле слышно ответила девочка, не поднимая глаз.

- Привет, - внесла свою лепту Толстикова.

Наступило молчание.

- Вот и познакомились, - констатировал Асинкрит, но больше его радости никто не разделил.