Вот скоро настанет мой праздник.

Долго молчали они, думая каждый о своем. Огромные мартовские звезды царили над притихшим миром. «Интересно, наверное, такой же мерцающей звездочкой видится откуда-нибудь из неведомого пока Хороброва и наш костер» - подумал Сидорин. Костер погорит еще час, другой – и умрет. Звезды Ориона, вечно странствующего небесного охотника сойдут с небосклона, чтобы завтра появиться опять. Но и они не вечны, как не вечен костер. Просто, как сказал Алексей Прокофьев, у всех разное время.

- Сергей, а ты боишься Смерти? – неожиданно даже для себя переходя на «ты», спросил Асинкрит задремавшего спутника. – Прости, ты уснул...

- Ой, что вы! Это я так думаю. Грущу до утра. А кто ж ее не боится? Можно образно так представить: читаешь «Красную шапочку» - и не страшно, знаешь, что все кончится хорошо, и волка убьют. Но вот фильм про оборотней, ты смотришь его один, в темном зале – уже страшнее, особенно когда на твоих глазах человек в волка превращается. И – третий случай: зима, лес или поле, ты заблудился. И вдруг – огоньки зеленые. Волки! И обступают тебя, окружают. Ужас! Вот так я думаю и смерть. Пока не пришла, - что ее бояться.

- Про волков это ты здорово. «Огоньки зеленые»... но чаще все по-другому: флажки красные, а глаз не видно...

- Вы о чем, Асинкрит Васильевич?

- Так, о своем. Скажи, а волки к вашим кацким деревням подходят?

- Нет. Я вообще ни одного волка в жизни не видел. Не охотник. Может, и не осталось их.

- Хочешь, узнаем? – Асинкриту вдруг стала весело.

- А как это? – простодушно удивился Сергей.

Сидорин встал, потянулся так, что хрустнули суставы. Затем встал прямо, высоко запрокинул голову, будто допивая последний глоток влаги – и завыл. По-волчьи. Сергей испугался, испугался по-настоящему. Но Сидорин умолк – так же неожиданно, но не расслабился, нет, а стал вертеть головой. Так старый филин крутит головой, стараясь не пропустить малейшего шума в ночном лесу. Секунда, другая... И вдруг с севера, с глазовских болот донесся ответный вой. Вой этот словно передавался эхом. Сергей почувствовал, как кепка на его голове приподнялась. А с противоположной стороны, где Кадка сливается с Корожечной еще один – еле слышимый ответ.

Сидорин сел на место.

- Есть волки, - удовлетворенно сказал он. - На севере трое. Волчица и два переярка. Видно, матерого завалили. И на юго-западе – одиночка. Похоже, старик. Да, не сладко ему.

- Почему? – спросил Сергей ошалело.

- Кому старость в радость? Зубы сточились, клыки в капканах потерял, придется собаками промышлять. А может, уже промышляет. Вы местных расспросите.

- Странный вы все-таки человек, Асинкрит Васильевич, - только и мог ответить основатель музея кацкого народа.

- Не без этого, - улыбнулся Сидорин. Удивительно, но эта бессонная ночь словно зарядила его энергией. А разговоры о Смерти... нет, они не будоражили его. Скорее, выбивали из сердца, словно клином, какой-то заповедный, древний, прячущийся в сердце, страх. И потому Асинкрит спросил, не мог не спросить:

- Сергей, даю слово, последний вопрос. Впрочем, если не хочешь, можешь не отвечать... Говорят, Смерть не выбирают. Если бы у тебя была такая возможность – выбрал бы?

Сергей не отвел взгляд.

- Да, хочу умереть не в больнице, не в дороге и не в интернате для престарелых – хочу умереть дома. Хочу обойти напоследок разные места, повидать знакомых, каждому дать что-то на память, сказать какие-нибудь слова. А потом прийти домой, поставить в переднем углу лавки, постелить полотенца, лечь и сказать, как предки мои говорили, как, наверное, еще прапрапрапрадедушка Алексей говорил: «Устал я что-то. И жить-то не хотца. Умирать вот надумал».

Теперь у Асинкрита побежали мурашки по спине. Перед ним сидел не любезный экскурсовод, не приветливый и немного чудаковатый хозяин этнографического музея, а словно убеленный сединами ветхий человек, у которого вместо крови текла по телу вода Кадки, а вместо лимфы – струйки голубых дождей, столетиями поливавших эту древнюю землю. Сергей говорил, а за ним, как тени, вставали и становились стеной его предки-кацкари, безвестные русские люди – Яша Бангеной, Ваня Ломаной, Нюша Долгая...

- А родные засуетятся, - продолжал Сергей, - побегут за священником. Пока поп собирается, достанут блюдо, насыплют зерна, поставят посередине стаканчик масла, а по краям двенадцать свечей. Придет поп и начнет соборновать – так у нас говорят. А впрочем, откуда взяться в нашей глуши священнику? Скорее всего помазать будет какая-нибудь бабка–соседка. А потом свечи задует и поставит на пол. И будут глядеть родные, куда дым пойдет: под перёд – оживет лядещий, к двери – быть в доме покойнику! Но мне все равно, я-то знаю, что «жить не хотца». Последний храбрец – так мы, кацкари называем предсмертный вздох – и заголосят, завоют однодомицы, а по селу полетит весть, что-де отмаялся еще один раб Божий...

А мне уже закрывают глаза и кладут на грудь руки – скорей, пока не окостенели. Не окостенело – не уйдет беда: в течение сорока дней будет в Кацкой земле еще один покойник...

А в доме воцарятся полумрак и тишина: не горит под передом свет, занавешены зеркала. Молчаливые женщины смывают и обряжают в парадную сряду.

А на второй день, как только к переднему углу дома приставят крышку гроба, соберутся все односельчане. Я буду лежать на тех же лавках, только уже в гробу и в ноги мне будут класть гробовые – деньги на похороны. Каждый пришедший – кто сколько может. И кто-нибудь запоет, а остальные кто подхватит, кто заплачет:

Вот скоро настанет мой праздник,

И в первый последний мой пир

Душа моя радостно взглянет

На здешний покинутый мир.

Оденут меня и причешут

Заботливой нежной рукой

И новое платье оденут –

Как гостя на праздник большой.

Вдоль улицы шумной просторной

Все будут идти и рыдать;

Закрытый парчой небогатой,

Я буду во гробе лежать.

Мой гроб опускали в могилу

В мой мертвый безжалостный путь,

Родные все плачут, рыдают

И «Вечную память» поют...

И настанет день третий. Гроб подымут, лавки скувырнут. У крыльца поставят на другие лавки. Попрощаются, и пойдет по селу печальная процессия: впереди кто-то из женщин будет разбрасывать из блюда зерна – птичкам на поминки, следом понесут крышку гроба, венки и цветы, и первый венок обязательно понесет какой-нибудь мальчишонка в белой рубашоночке. А следом и меня на широких полотенцах...

На краю села поставят гроб на сани, убранные еловым лапником. Повезут на кладбище, и всю дорогу какая-нибудь ветхая старуха будет отламывать по веточке и кидать наземь, и обозначится этими еловыми веточками последний путь мой.

А в доме уже из родных ли кто, из соседей начнут все начисто мыть; всё-всё-всё – избу, сени, крыльцо, гандарею – помещение, соединяющее в русской избе сени и двор. А лавки не подымают – нет мне дороги назад.

Могилку выкопают с утра – не знаю кто, только что не родные, родных в копаля не рядят. А меня уже зарывают. Родные плачут и причитают; даже если и слез нет, и прожил я непростительно много лет, все равно заревут – так принято.

Маленькая горбатенькая старушка будет петь и приговаривать:

- Спи спокойно, Сереженькя, легкого тёбе лёжаньица. В двенадцать часов ночи придут за тобой ангелы и пронесут прямо в рай. А тот, кто в смерти твоей повинен, будет в аду болтаться, за язык подвешен!

И соберут в моем доме поминки. Лавки подымут – все село придет. Будут есть кутью и кисель, пить водку, поминать меня пьяными слезами и петь:

Спаситель мой, спаси меня,

Я раба твоя за-аблудшая,

За-аблудшая, за-аблудшая!

Меня враг сомутил

На худые дела.

Он за то сомутил,

Что я Бога люблю,

Что я Бога люблю

И его хвалю.

Ты на помочь ко мне

Кого пришлешь?

Кого пошлешь, или сам придешь?

Или матушку Богородицу?

Или ангела да хранителя?

Или мать пресвяту Богородицу?

- Ну вот и все, Асинкрит Васильевич. Говорят, жизнь себе человек делает сам, а почему бы ему не сделать и свою смерть? Почему не умереть так, как хочется – «под иконами, в русской рубашке»?

Сидорин понимающе улыбнулся:

- И все-таки ты тоже странный, Сергей. И это хорошо.

Они еще поговорили немного. Сергей рассказал, что верстах в тридцати от Мартынова живет на кордоне лесник Григорий Петрович Федулаев – с ним интересно пообщаться: Федулаев – первый волчатник в здешних краях. А затем Сергей задремал или просто думал свои думы возле спокойно затухающего костра. До рассвета еще была время, но тьма уже поблекла, словно предчувствуя свой уход. И вот из этой грязной мглы кто-то вышел. Наверное, заблудившийся охотник, вышедший на свет костра. Асинкрит крикнул было: «Идите, обогрейтесь», только слова застряли у него в горле. Высокая женщина в белых одеждах спокойно и уверенно шла, будто не замечая костер и сидевших возле него людей.

Сидорин протер глаза. Фигура приближалась, но шла она чуть левее того места, где сидели мужчины. Первое желание – стать маленьким-маленьким, вжаться в землю, закрыв глаза руками... Женщина прошла мимо костра и вдруг остановилась. Просто стояла, словно ожидая, что ее окликнут. Сергей продолжал дремать, низко опустив голову. А может действительно, взять – и окликнуть? Да и дело с концом... Асинкрит успел рассмотреть: на женщине было похожее на плащ одеяние с накидкой, которая скрывала голову и делала фигуру женщины еще выше. Он нисколько не сомневался, кто перед ним. Повернется или нет? Словно чувствуя свою кончину, предсмертно рванулось вверх пламя костра. Но сил уже не было и огонь рассыпался искорками по черной земле. Он мог бы поклясться, что слышал, как Смерть вздохнула – и шагнула в темноту, растаяв в ней словно утренний сон... Значит, еще не время.

... Не проходило дня, чтобы Сидорин не вспоминал эту ночь на Ивановой горе. А о женщине в белых одеждах он думал и в родном Упертовске, и в уютном Кашине, и в огромной Москве. Память об увиденном шла за ним по пятам, но страх отступал все дальше и дальше.