Глава V. В Карпатах. 4 страница

30-ый армейский корпус был отправлен мною на р. Горынь; он сосредоточился у Степани. Как только большая его часть была подвезена, я вызвал для разговора по прямому проводу начальника штаба армий фронта генерала Саввича, прося его доложить Иванову, что я предполагаю перейти в наступление моим правым флангом, дабы отбросить противника за р. Стырь и занять Рожище - Луцк. На это мне Саввич ответил, что доложить он, конечно, может, но что едва ли Главнокомандующий согласится на какие-нибудь наступательные операции, так как при настоящему положении дела он считает их бесполезными. Я ему ответил, что ни о каких больших наступательных операциях и разговора нет, считаю их также в настоящее время бесполезными и желаю лишь нанести противнику, как только что сказал, короткий удар, дабы выпрямить фронт по реке Стыри. После некоторых переговоров Главнокомандующий согласился наконец на мое предложение, и я тотчас же сделал соответствующее распоряжение, придав 30-му корпусу 7-ю кавалерийскую дивизию[ccxlvii].

Наступление Зайончковского было ведено умело и настойчиво, причем было рассчитано так, что части 30-го корпуса и 7-я кавалерийская дивизия все время охватывали левый фланг противника[ccxlviii], заставляя его быстро отходить, 39-ый же корпус ген. Стельницкого вел бой с фронта, задерживая австро-венгерцев, дабы дать возможность 30-му корпусу производить охваты возможно глубже. В результате Луцк был взят, и мы заняли по Стыри ту линию, которую я наметил. Тут произошел некоторый инцидент, характеризующий генералов, принимавших участие в этом наступлении. При подходе к Луцку Стельницкий доносил, что начальник 4-й стрелковой дивизии Деникин затрудняется штурмовать этот город, сильно укрепленный и защищаемый большим количеством войск[ccxlix]. Я послал тогда телеграмму Зайончковскому с приказанием атаковать Луцк с севера, чтобы помочь Деникину. Зайончковский тотчас же сделал соответствующие распоряжения, но вместе с тем в приказе по корпусу объявил, что 4-я стрелковая дивизия взять Луцк не может, и что эта почетная задача возложена на его доблестные войска. Этот приказ, в свою очередь, уколол Деникина, и он, уже не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк, одним махом взял его, во время боя въехал на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк. В свою очередь, Зайончковский доносил, что без движения с севера Деникин Луцка взять бы не мог и что честь этого дела принадлежит 30-му корпусу, в чем он, в сущности, был прав[ccl]. Впоследствии оба эти генерала смотрели друг на друга очень враждебно и так примириться и не смогли.

В действительности, конечно, честь этого дела принадлежит обоим корпусам, но я привел этот инцидент как пример, до чего чутки в военное время войсковые части и их начальники до своих боевых отличий и как часто решение дела зависит от их соревнования. Деникин, который играл такую большую роль впоследствии, был хороший боевой генерал, очень сообразительный и решительный, но всегда старался заставить своих соседей порядочно поработать в свою пользу, дабы облегчить данную ему задачу для своей дивизии; соседи же его часто жаловались, что он хочет приписывать их боевые отличия себе. Я считал естественным, что он старался уменьшить число жертв вверенных ему частей, но, конечно, все это должно делаться с известным тактом и в известных размерах. И нужно думать не только о себе, но главным образом - об общей пользе, что, к сожалению, не всегда бывает.

несколько дней спустя перехода нашего на Стырь воздушная разведка мне донесла, что значительные силы германцев с северо-востока двигаются на Колки, - примерно, в общем, около двух пехотных дивизий[ccli]. Было ясно, что противник направил около корпуса с таким расчетом, чтобы выйти на правый фланг вверенной мне армии и, в свою очередь, постараться отбросить нас обратно на восток. Я немедленно двинул к Колкам обе дивизии 30-го корпуса и усилил 4-й стрелковой и 7-й кавалерийской дивизиями, считая эти силы совершенно достаточными, чтобы парировать маневр германцев. Кроме того, на всякий случай я брал одну дивизию в резерв, в мое распоряжение, расположив ее в районе Клевань - Олыка. Таким образом, я считал свое положение крепким и вполне обеспеченным от неприятных сюрпризов.

К сожалению, на это дело в штабе фронта взглянули иначе, и совершенно неожиданно для меня в один скверный вечер, когда мои распоряжения приводились в исполнение, я получил длинную шифрованную телеграмму от Главнокомандующего. По расшифровании ее, что взяло время, выяснилось, что штаб фронта предписывает произвести следующую операцию собственного измышления: правому флангу моей армии предписывалось в тот самый вечер отойти от Луцка обратно на Стубель с таким расчетом, чтобы к утру быть опять на старых позициях, 30-му же корпусу с приданными ему частями спрятаться в лесу восточнее Колков, и когда германцы вытянутся по дороге из Колков на Клевань, то неожиданно ударить им во фланг, разбить их и затем вновь остальными войсками правого фланга перейти в наступление. Предписывалось этот удивительный план произвести немедленно и безотговорочно[cclii].

Я ответил шифрованной же телеграммой, что повеление Главнокомандующего выполняю, но считаю долгом службы донести, что телеграмму я получил в 7 часов вечера, расшифровка взяла время, написать новые директивы также требуется время, отправка по телеграфу, расшифровка корпусными командирами новой директивы, составление новых приказов в штабах корпусов, а затем дивизий, рассылка в полки новых распоряжений, и доведение их до рот включительно требует не менее 10-12 часов. При этом такая спешка вызовет неминуемую суету и беспорядок во время этой щекотливой операции и большое неудовольствие в войсках, которые после удачного наступления должны бросать взятые с бою позиции и уходить назад. Поэтому в этот вечер ни в каком случае незаметного отхода быть не может, а состоится он с вечера другого дня. Кроме того, одним махом перескочить в течение одной ночи, когда войска двигаются медленно, со Стыри на Стубель - невозможно, так как тут около 50 верст расстояния[ccliii], и в одну ночь сделать такой переход нельзя, сохраняя хоть какой ни будь порядок, требуется два перехода, и воздушная разведка противника выяснит наше отступление. Приказание Главнокомандующего оставить в окопах разведчиков и дивизионную конницу, чтобы замаскировать наш отход, цели не достигает, ибо артиллерию оставить с разведчиками я не могу, чтобы ее не потерять, а отсутствие артиллерии не может не быть замеченным неприятелем. Наконец, трем дивизиям пехоты и одной кавалерийской у Колков в лесу спрятаться нельзя; там масса обширных болот, германский корпус идет, очевидно, с разведкой, и не может пропустить незамечено такую массу наших войск, войска же эти в болотах атаковать могут лишь совершенно иначе, чем на сухой местности, и никакой неожиданной атаки произойти не может. На основании всего вышеизложенного я доносил, что слагаю о себя всякую ответственность за успех этой операции. Мое донесение или, вернее, критика плана действий, мне приписанных, успеха не имела, приказание оставалось в силе и было выполнено.

Естественно, что неприятель утром же заметил наш отход, и мы с боем должны были отступать ни с того ни с сего. Точно так же и 30 корпус, как ни старался скрыться, был обнаружен немцами, и вышла обоюдная фронтальная атака, которая привела к тому, что обе стороны частью зарылись в землю[ccliv], а частью начали устраивать окопы поверх земли из бревен в местах болотистых, которыми эта местность изобилует. В результате этих действий получилось, что мой правый фланг протянулся дальше к северу до Колков на Стыри, но так как противник занял Чарторийск на левом берегу этой реки, а затем и станцию железной дороги этого наименования[cclv], то пришлось и далее протягивать мой фронт все более к северу до Кухоцкой Воли, где и был стык с 3 армией. На более пассивных участках пришлось поставить конницу, а не активную пехоту. Весь 30-ый корпус и три дивизии конницы, в сущности, зарыться в землю не могли, так же, как и правый фланг 39-го корпуса; в этих частях пришлось произвести громадные саперные работы, вследствие сильной заболоченности этих мест. Пришлось устраивать бесконечные гати, массу мостов, и окопы не врывать в землю, а строить их из бревен, прикрытых с наружной стороны землею, так как углубляться в землю было невозможно по причине близости грунтовых вод. Материала для выполнения этих работ было сколько угодно, так как вся местность сплошь покрыта лесами. Оказалось, что хотя и с большими затруднениями и несколько иным порядком, но воевать в Полесье значительными массами можно, так как 3 армия почти вся оказалась в болотах и против нее был многочисленный противник[cclvi].

Вскоре после Луцкой операции Царь приехал на Юго-Западный фронт и объезжал армии[cclvii]. Между прочим, приехал и в Ровно, где был расположен штаб моей армии, вместе с Главнокомандующим генерал-адъютантом Ивановым. Свитский поезд, прибывший за час ранее царского, чрезвычайно беспокоился, что могут появиться неприятельские аэропланы, которые нас действительно постоянно посещали и бросали бомбы. Начальник царской охраны мне передал, что Главнокомандующий приказал остановить царский поезд не на железнодорожной платформе, а где-нибудь раньше, по возможности незаметно. На это я ему ответил, что в данный момент эта предосторожность совершенно излишняя, так как все небо покрыто низкими густыми тучами, и, безусловно, никакой неприятельский аэроплан появиться не может, да и у меня тут собрано восемь аэропланов, которые не допустят появления неприятельского, тем более что время клонится к вечеру.

В почетный караул я поставил роту ополчения из моего конвоя. По прибытии Царь, выслушав мой рапорт, спросил, в скольких верстах от Ровно находится противник. Я ему ответил, что верстах в 25-ти, и что приготовленная для представления ему вновь сформированная 100-я дивизия[cclviii] расположена в 18-ти верстах отсюда, но считаю долгом предупредить, что место, на котором она сосредоточена, находится под огнем тяжелой артиллерии противника; я добавил, что считаю более безопасным поездку туда, так как при тумане неприятель, конечно, стрелять не будет, а без корректирования стрельбы он зря снарядов не выпускает. Царь вполне с этим согласился, и в автомобилях мы поехали на место смотра. По моей просьбе Царь наградил несколько нижних чинов георгиевскими крестами и медалями за оказанные ими раньше боевые отличия и пропустил войска мимо себя церемониальным маршем. Его сопровождал наследник Цесаревич. Как и прежде, бросалось в глаза неумение Царя говорить с войсками, он как бы конфузился и не знал, что сказать, куда пойти и что делать, поэтому неудивительно, что войска были как бы замороженными и не выказали никакой радости и подъема духа. По окончании смотра Царь проехал еще несколько вперед и осмотрел перевязочный пункт, где лежало несколько раненых солдат, которых нельзя было перевезти, вследствие крайне тяжелых ран, до производства операций.

Генерал Иванов в течение этой царской поездки несколько раз предлагал мне обратиться с просьбой к Царю от имени армии возложить на себя орден Св.Георгия 4-й степени в память того, что он находился в районе артиллерийского обстрела. Я ответил ген. Иванову, что лично для себя не нахожу удобным обратиться к Государю с этой просьбой, что он тут старший и наш главный начальник и потому, если он находит это нужным и своевременным может и сам просить Его об этом. Однако для себя он нашел это тоже неудобным и, ввиду моего категорического отказа пожелал возложить это поручение на командира 39 корпуса ген. Стельницкого, но Стельницкий куда-то исчез, и его найти не могли. Так желание Главнокомандующего преподнести Царю георгиевский крест[cclix] в данный момент исполнено не было.

Все-таки вслед за этим Главнокомандующий собрал Георгиевскую Думу[cclx] при штабе фронта под председательством ген. Каледина, и по его предложению Дума присудила Царю этот почетный боевой орден. Иванов поручил состоявшему при нем другу детства Николая II, свиты Его Величества генерал-майору князю Барятинскому, отвезти протокол думы в Ставку, где кн. Барятинский, стоя на коленях, представил Верховному Главнокомандующему как постановление Думы, так и самый крест с передачею просьбы Иванова принять и возложить на себя этот орден по просьбе всех войск Юго-Западного фронта. Государь согласился на эту просьбу и принял этот крест, который тут же надел. Впоследствии мне говорили в Ставке, что другие Главнокомандующие, в особенности Вел. Князь Николай Николаевич[cclxi], энергично протестовали против такого старательного действия Иванова, считая, что Георгиевская Дума ни в каком случае не могла присуждать крест Царю, так как его отличия не подходили под георгиевский статут. Крест мог быть поднесен без обсуждения совершенных отличий единогласной просьбой всех Главнокомандующих, но дело было уже сделано. Объяснялось такое желание Иванова заслужить отдельное благоволение нашего Верховного вождя тем, что, как рассказывали, фонды Иванова стояли очень низко и, якобы, генерал Алексеев сильно настаивал на необходимости смены Иванова. Этим поступком он будто бы на некоторое время укрепил свое положение.

Ярко сохранились у меня в памяти несколько дней зимних праздников 1915-1916 г. В то время на фронте было затишье, хотя неприятель обстреливал нас ежедневно и мы отвечали ему тем же, но больших боев не было, и, воспользовавшись этим, к нам в Штаб приезжало много гостей. Как кинематографическая лента, ежедневно менялись у меня перед глазами впечатления. То члены Государственной Думы, хотевшие со мной побеседовать, то представители различных городов и организаций с подарками на фронт, то артисты, желавшие веселить и развлекать наших воинов, то дамы со всевозможными делами, толковыми и бестолковыми. В эту зиму их было особенно много, так как я впервые позволил моей жене приехать ко мне в Ровно, то не имел права и другим отказывать в этом. Первые 17 месяцев войны я не видел своей семьи и очень сердился, когда узнавал, какое множество дам приезжало во Львов и вообще в Галицию, пока мы были там. Но запретить это было не в моей власти.