Глава V. В Карпатах. 3 страница

Я было стал укладываться и готовиться к сдаче своей должности и к отъезду. Получил я, однако, ответ главковерха, в котором он мне отказывал наотрез в смене, выражая мне свою благодарность за прошедшую боевую службу, но с оговоркой, что я обязан выполнять веления моего Главнокомандующего. Эта последняя фраза, правду сказать, была мне непонятна, ибо приказания начальства мною неизменно выполнялись. Если же я иногда и протестовал против них, то лишь тогда, когда по долгу службы и пользы нашему делу считал необходимым, ранее выполнения приказа, выяснить ту обстановку, в которой я находился, и которая по-видимому была неизвестна в штабе фронта. Из последней фразы телеграммы я понял, что мое начальство на меня жаловалось, вероятно в ответ на запрос Верховного Главнокомандующего.

Тогда я поехал в штаб фронта в г. Ровно, предварительно испросив на это разрешение[ccxvi]. Иванов принял меня довольно любезно, мне даже казалось, что он был несколько смущен и высказал, что он совершенно не понимает, чем я обижен, так как его критика касалась не меня, а моего штаба. Я ему ответил, что мой штаб находится под моим непосредственным начальством, сам по себе ничего штаб делать не может, а если бы даже считать, что штаб плохо исполняет мои приказания, то опять-таки главный виновник я, ибо я обязан наблюдать за действиями и работой моего штаба и должен устранять тех лиц, которые не соответствуют своему назначению. Я же считаю, что и начальник штаба, ген. Ломновский, и штаб работают хорошо, а если Главнокомандующий недоволен, то единственный виновник - я, а вовсе не штаб; в общем, я нахожу, что, невзирая на телеграмму Великого Князя, которую тут представляю, я могу оставаться командующим армией только в том случае, если я пользуюсь полным доверием моего Главнокомандующего, иначе будет вред для наших боевых действий. А поэтому настоятельно прошу его прямо мне сказать: 1) пользуюсь ли я его доверием, и 2) что он имеет лично против меня. На столь прямо поставленный вопрос я ответа, в сущности говоря, не получил, ибо в очень продолжительной беседе мне объяснялись разные эпизоды из Японской кампании, которые к делу совершенно не шли; причем говорилось мне также, что нет основания мне не доверять, и что лично против меня ничего не имеется; все это пересыпалось всевозможными рассказами, до предмета нашей беседы совершенно не касавшимися. В результате оснований для ухода с моего поста я не получил, да мне, в сущности, и жалко было покидать армию в то время, когда наши дела были плохи, и когда мы обязаны были напрячь все наши силы, чтобы спасти Россию от нашествия. Пообедав у Главнокомандующего вместе с его начальником штаба ген. Саввичем, которого я раньше не знал, я вынес убеждение, что это - тип так называемой лисы патрикеевны, и что мне и в дальнейшем ничего приятного в сношениях с этим штабом не предстоит. Во всяком случае, острастку я дал и надеялся, что в дальнейшем мои отношения будут не столь натянуты, в чем и не ошибся.

В начале задержки нашей на Буге пришлось отбить несколько наступлений, в особенности - на правом фланге армии[ccxvii], а затем противник зарылся в свою очередь на левом берегу Буга, причем нам приходилась отвечать ему чрезвычайно редким ружейным и, в особенности, артиллерийским огнем, что очень обескураживало войска. Перемешанные за время отступления части войск, которые приходилось бросать, по мере надобности, из одного корпуса в другой, были мною тут восстановлены в своей нормальной организации, а прибывавшие пополнения форменных неучей усиленно обучались в тылу каждой дивизии[ccxviii].

Беда заключалась лишь в том, что винтовок было чрезвычайно малое количество, которые отчасти пополнялись ружьями, взятыми у австрийцев и германцев, но это была капля в море, да и патронов к этим винтовкам было весьма недостаточно. Кадровых офицеров, как я уже говорил, в строю было очень мало, примерно человек 5-6 на полк; остальной состав офицеров, также в недостаточном количестве, состоял из прапорщиков, наскоро и плохо обученных, и часть которых уже впоследствии на практике выработала из себя хороших командиров. Были не только роты, но и батальоны, во главе которых находились малоопытные прапорщики. Старых унтер-офицеров также почти совсем не было, а пополнялись унтер-офицеры восстановленными полковыми учебными командами, из которых ускоренным курсом выпускались столь же малоопытные унтер-офицеры. В каждой роте можно было найти в среднем 5-6 рядовых старого состава, все же остальные нижние чины были в сущности плохо обученные милиционеры, а не настоящие солдаты регулярной армии. За год войны обученная регулярная армия исчезла; а была в действительности армия, состоявшая из неучей. Только высокие боевые качества начальствующего персонала и их личное самопожертвование и пример могли заставить такие войска сражаться и жертвовать собой во имя любви к родине и славы ее. Более, чем в каких-либо других войсках, тут можно было сказать: «Каков поп, таков и приход». Для характеристики приведу один пример.

Из 12-го армейского корпуса, который занимал позицию на крайнем правом фланге армии, недавно назначенный командир, впоследствии столь известный по гражданской войне ген. Каледин, однажды ночью мне донес, что противник переправился через Буг, опрокинул занимавшие окопы передовые части войск его корпуса и значительными силами продолжает наступать дальше[ccxix]. Я вызвал Каледина для разговора по прямому проводу и спросил его, почему же он не делает своих резервов из частей войск, которых у него достаточно, чтобы отбросить неприятеля обратно на левый берег Буга. Он мне ответил, что собственно совершенно неустойчива 12-я пехотная дивизия, прежде столь храбрая и стойкая, и что ни начальник дивизии, ни он ничего с нею поделать не могут, и она при нажиме противника немедленно начинает уходить. По его мнению, начальник дивизии изнервничался, ослабел духом и не в состоянии совладать со своими частями. Меня это огорчило, потому что это был до этого времени отличный боевой генерал[ccxx], георгиевский кавалер, и держал свою дивизию в порядке. Очевидно, отступление наше с Карпатских гор и его расстроило духовно и телесно.

Колебаться нечего было, и я тут же отдал Каледину приказание моим именем отрешить его от командования и немедленно назначить на его место начальника артиллерии корпуса генерал-майора Ханжина, которого я знал еще с мирного времени и был уверен, что этот человек не растеряется. Действительно, Ханжин подъехал к полку, который топтался на месте, но вперед не шел, ободрив его несколькими прочувственными словами, он сам стал перед полками и пошел вперед. Полк двинулся за ним, опрокинул врага и восстановил утраченное положение фронта. Не покажи он личного примера, жертвуя собой, ему, безусловно, не удалось бы овладеть полком и заставить его атаковать австро-германцев. Такие личные примеры имеют еще то важное значение, что, передаваясь из уст в уста, они раздуваются, и такому начальнику солдат привыкает верить и любить его всем сердцем.

Кстати тут скажу несколько слов о ген. Каледине, который сыграл во время революции на Дону большую роль. Я его близко знал еще в мирное время. В два приема он служил у меня под начальством, и я изучил его вдоль и поперек. Непосредственно перед войной он командовал 12-й кавалерийской дивизией, в составе моего 12 армейского корпуса. Он был человеком очень скромным, чрезвычайно молчаливым и даже угрюмым, характера твердого и несколько упрямого, человеком самостоятельным, но ума не обширного, скорее узкого, то, что называется, ходил в шорах. Военное дело знал хорошо и любил его. Лично был он храбрый и решительный. В начале кампании, в качестве начальника кавалерийской дивизии, он оказал большие услуги армии в двух первых больших сражениях, отлично действовал в Карпатах, командуя различными небольшими отрядами. Весной 1915 года недалеко от Станиславова он был довольно тяжело ранен в ногу шрапнелью, но оправился быстро и вернулся в строй. По моему настоянию он был назначен командиром 12-го армейского корпуса, и тут оказалось, что командиром корпуса он уже был второстепенным, недостаточно решительным. Стремление его всегда все делать самому, совершенно не доверяя никому из своих помощников, приводило к тому, что он не успевал, конечно, находиться одновременно на всех местах своего большого фронта и потому многое упускал. Кавалерийская дивизия по своему составу небольшая, он ею долго командовал, его там все хорошо знали, любили, верили ему, и он со своим делом хорошо там управлялся. Тут же, при значительном количестве подчиненных ему войск и начальствующих лиц, его недоверчивость, угрюмость и молчаливость сделали то, что войска его не любили, ему не верили, и они взаимно друг друга не понимали. На практике на нем ясно обнаружилась давно известная истина, что каждому человеку дан известный предел его способностям, который зависит от многих слагаемых его личности, а не только от его ума и знаний, и тут для меня стало ясным, что, в сущности, пределом для него и для пользы службы была должность начальника дивизии; с корпусом же он уже справиться хорошо не мог[ccxxi].

Скажу несколько слов об еврейском вопросе в войсках. Думаю, что эти слова будут безусловно нелицеприятны, ибо у меня нет пристрастия к этому племени ни в хорошую, ни в дурную сторону, а во время войны я их, как воинов, всесторонне изучил. Несомненно, что большая часть евреев были солдаты посредственные, а многие и плохие; часть их охотно сдавалась в плен и, по свидетельству убежавших из плена русских солдат, чувствовали себя там хорошо. Германцы и австрийцы ставили их в роль начальников над их русскими товарищами, а они над ними издевались, и обращались скверно, зачастую жестоко. Но были и другие примеры, правда немногочисленные, в которых евреи выказывали высокие чувства доблести и любви к родине. Чтобы не быть голословным приведу некоторые из них.

Во время стояния на Буге, при объезде мною позиций, в одном из полков мне был представлен разведчик-еврей, как лучший не только в этом полку, но и во всей дивизии. Он находился в строю с начала кампании, доблестно участвовал во всех сражениях, три раза был ранен и быстро возвращался в строй без всякого понуждения, брался за самые рискованные и опасные разведки и прославился своей отвагой и смышленостью. В награду получил 4 георгиевские медали и 3 георгиевских креста, заслужил также и георгиевский крест 1-й степени, но корпусный командир мне доложил, что ввиду запрещения производства евреев в подпрапорщики он не рискует представить его к этой высокой награде, так как она сопряжена с обязательным производством в подпрапорщики. Между тем, хотя по заслуженным им наградам он давно должен бы был быть произведен в унтер-офицеры, он все еще состоял рядовым. К достоинству этого солдата-еврея нужно приписать и то, что такое несправедливое к нему отношение нисколько не отбивало от него охоты продолжать боевую службу храбро и честно. Понятно, что я обнял и расцеловал его перед строем и тут же, хотя и незаконно, произвел его прямо в подпрапорщики и навесил ему георгиевский крест 1-й степени.

Другой пример, еще более несправедливый, состоял в следующем. В один из пехотных полков, приблизительно в это же время, в числе других прибыл вновь произведенный прапорщик православного вероисповедания; он оказался старательным и храбрым офицером, получил несколько боевых наград, и за один из боев, в котором он особенно отличился, он был представлен к ордену св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Тут-то при особенно тщательном разборе его документов, выяснилось, что он был крещеный еврей, который по закону не имел права поступать в школу прапорщиков, а тем более не имел права быть произведенным в офицеры. Все начальствующие лица были очень смущены этим инцидентом, ибо считали этого юношу отличным офицером, а тут выходило, что не только его нельзя награждать за совершенное боевое отличие, а нужно его разжаловать, о чем командир корпуса и вошел ко мне с представлением. Я совершенно не согласился с такой точкой зрения и приказал этого вопроса не возбуждать, а представление о награде прислать. Конечно, я при этом присовокупил, что в случае обнаружения этого дела я всецело беру вину на себя. Из этих двух примеров видно, что евреям в сущности не из-за чего было распинаться за родину, которая для них была мачехой. А потому на них, как на солдат, я в претензии не был за то, что большинство из них в ваших рядах были плохими воинами. Мне всегда казалось, что в боевом отношении требуется строгая справедливость, а тут они играли роль париев[ccxxii]. Интересно было бы знать, как вели себя евреи в германской и, в особенности, в австро-венгерской армиях, где они пользовались полными правами граждан.

Во время стояния на Буге ген. Владимир Драгомиров опять получил 8-ой армейский корпус; я же хотел выделить и начальника моего штаба ген.-майора Ломновского и потому походатайствовал о его назначении на должность командующего 15-й пехотной дивизией в том же корпусе. Мне жаль было расставаться с таким отличным ближайшим помощником, но я считал долгом выдвинуть его вперед. Продолжительное исполнение такой каторжной, по количеству работы, должности, как начальник штаба армии, вконец, истомило его и расшатало его нервы. По получении им дивизии уже через месяц его нельзя было узнать. За это время он пополнел, передохнул, и строевая служба вместо штабной дала ему новые силы и бодрость духа. Заместил я его генерал-майором Сухомлиным, который в бытность мою командиром 14 армейского корпуса командовал у меня полком. Он был человек очень аккуратный, чрезвычайно исполнительный и старательный. Была у него некоторые недочеты в смысле чрезвычайной бережливости своего здоровья, но это не мешало ему прекрасно выполнять свои обязанности, и в общем я им был вполне доволен[ccxxiii].

За это же время войска несколько пополнились, и, хотя с большим трудом вследствие недостатка ружей, заменив частью наши винтовки австрийскими, удалось довести большую часть дивизий до 6-ти - 7-митысячного состава, тогда как в начале нашего стояния на Буге в дивизиях в среднем было по 3-4 тысячи винтовок[ccxxiv]. Людей, прибывших на укомплектование, было много, но вооружать их нечем было, и они в тылу своих частей обучались, а главным образом, старательно питались хорошими щами и жирной кашей, ибо в то время мы еще могли хорошо кормить людей. Во вторую половину лета 1915 года противник нас мало беспокоил и занимался лишь перестрелкой, не жалея огнестрельных припасов, которые у него были в изобилии к большой досаде наших войск. В это время шло наступление австро- германцев на наши Северо-Западный и Западный[ccxxv] фронты, и пали все наши пограничные крепости, между прочим и Новогеоргиевск, который был мне близко знаком[ccxxvi].

Хотя он считался нашей лучшей крепостью, и на него в последние года тратились большие суммы, но он далеко не был по постройке современной крепостью и конечно не в состоянии был противостоять продолжительное время огню современной тяжелой артиллерии. Во время его перестройки на новый лад были большие колебания. Одно время, при Сухомлинове, и эту крепость хотели упразднить в числе нескольких других. Перед этим вследствие японской войны и некоторое время после нее никаких сумм на укрепление этой крепости не назначалось, а затем уже спешно начали строить новые форты и перестраивать старые, но к 1914 году эта крепость далеко не была приведена в надлежащий вид. Например, ее железобетонные сооружения были такой толщины, что могли противостоять снарядам лишь 6-дюймовых орудий. У нас было твердое убеждение, что артиллерию большого калибра подвезти нельзя, а германцы сумели скрыть те чудовищные калибры орудий, которые они приготовили для быстрой атаки крепостей, что впервые обнаружилось во время прохождения их через Бельгию[ccxxvii]. Но и помимо этого важного обстоятельства, уничтожение у нас специальных крепостных войск имело пагубное влияние на силу сопротивляемости наших крепостей[ccxxviii].

Меня нисколько не удивило известие, что Новогеоргиевск был взят германцами в одну неделю, зная, каков был гарнизон этой крепости. Помимо ополчения, которое, как боевая сила, было ничтожно, в состав гарнизона этой крепости была послана из моей армии по назначению Главнокомандующего одна второочередная дивизия, которая была взята мною в тыл для пополнения[ccxxix]. В ней оставалось всего 800 человек, и назначен был начальником дивизии вместо старого, получившего корпус, новый начальник дивизии ген.-лейтенант де-Витт, который очевидно не успел ознакомиться ни с кем из своих подчиненных, да и его никто не знал. К нему подвезли, поскольку мне помнится, около 6 тысяч ратников ополчения для пополнения. И вот, не дав ему даже времени разбить людей по полкам, а полкам сформировать роты и батальоны, получив притом для пополнения офицерского состава свыше 100 вновь произведенных прапорщиков, всю эту разношерстную толпу засунули в вагоны и повезли прямо в Новогеоргиевск; там их высадили как раз к тому времени, когда немцы повели атаку на эту крепость. Мне неизвестно, успел ли де-Витт сформировать там свои полки, но я твердо убежден, что он не имел никакой возможности, по недостатку времени, превратить эту толпу в какой бы то ни было, хотя бы полублагоустроенный, вид. А между тем считалось, что комендант крепости получил в состав гарнизона регулярную дивизию, отличившуюся во многих боях. Можно ли винить такого коменданта с таким гарнизоном, которого он раньше и в глаза не видал, если оказалось, что он сопротивляться не мог.[ccxxx]

Другая крепость, также хорошо мне известная в бытность мою помощником командующего войсками Варшавского военного округа, - Брест-Литовск, была еще значительно хуже оборудована, чем Новогеоргиевск. Ее форты были еще менее современны, а восточный ее фронт и совсем защищен не был; поэтому ее сопротивляемость оказалась нулевой, и при подходе неприятельских сил гарнизон ее, по приказанию свыше, без боя спешно эвакуировался, и, поскольку до меня доходили известия, не успели даже сжечь то громадное количество имущества, которое находилось в этой крепости[ccxxxi].

Во время летнего наступления 1915-го года на наши Северо-Западный и Западный фронты наши армии отступали чрезвычайно быстро, уступая противнику громадное пространство нашего отечества; поскольку в то время до меня доходили сведения, во многих случаях без достаточного основания[ccxxxii].

Вскоре после этих горестных событий было обнародовано, что Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич смещен и назначен Кавказским наместником, а должность Верховного Главнокомандующего возложил на себя сам Государь Император. Впечатление в войсках от этой замены было самое тяжелое, можно сказать удручающее[ccxxxiii]. Есть пословица, гласящая: «Глас народа - глас божий», и вот, согласно этой пословице, единогласно вся армия, да и вся Россия, безусловно верила Николаю Николаевичу, и его несомненно можно было назвать народным вождем. Конечно, у него были недочеты и даже значительные, но они с лихвой покрывались его достоинствами, как полководца. Подготовка к этой мировой войне была неудовлетворительна, но тут Вел. Кн. Николай Николаевич решительно был не при чем, в особенности же, в недостатке огнестрельных припасов войска винили не его, а военное министерство и вообще тыловое начальство. Во всяком случае даже при необходимости сместить вел. кн. Николая Николаевича, чего в данном случае не было, никому в голову не приходило, что Царь возьмет на себя при данной тяжелой обстановке обязанности Верховного Главнокомандующего. Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал, и что взятое им на себя звание будет только номинальным, а за него всецело должен будет решать его начальник штаба. Между тем, как бы начальник штаба ни был хорош, допустим даже гениален, по существу дела, он не может заменить везде своего начальника, и, как это дальше будет видно, в сущности отсутствие настоящего Верховного Главнокомандующего очень сказалось во время боевых действий 1916-го года. тогда мы, по вине верховного главнокомандования, не достигли тех результатов, которые могли легко повести к окончанию вполне победоносной войны и к укреплению самого монарха на колебавшемся престоле.

Начальником Штаба при Государе состоял ген. Алексеев. Я уже раньше о нем говорил. Теперь лишь повторю, что он обладал умом, большими военными знаниями, быстро соображал, и, несомненно, был хороший стратег. Считаю, что в качестве начальника Штаба у настоящего Главнокомандующего он был бы безупречен, но у такого Верховного вождя, за которого нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам был воли недостаточно крепкой и решительной. Кроме того, он не был человеком придворным, чуждался этой сферы, и ему под напором различных влияний со всевозможных сторон было часто не под силу отстаивать свои мнения и выполнять надлежащим образом те боевые задачи, которые выпадали на русскую армию. Принятие на себя должности Верховного Главнокомандующего было последним ударом, который нанес себе император Николай II, и который повлек за собой печальный конец его монархии.

Отход с Буга. Луцкая операция *.

Значительный разрыв, который произошел между нашим Юго-Западным фронтом, на правом фланге которого очутилась моя 8-я армия, и левым флангом Западного фронта, произошел вследствие того, что у нас с давних пор считалось аксиомой, что Полесье совершенно непригодно для ведения операций значительными силами. У нас думали, что в лучшем случае там можно вести войну партизанскими отрядами, сплошного же боевого фронта ни в каком случае в этой части нашего Отечества быть не может. Поскольку я знаю, такое выгодное свойство Полесья, в смысле ведения оборонительной войны, долженствовавшей разделить наступавшие неприятельские силы на две части, одна севернее Полесья, а другая южнее его, привело к тому, что в мирное время тщательно избегали работ, могущих в значительной мере осушить Полесье и сделать его доступным для ведения операций в широких размерах. Основываясь на этом убеждении, Западный фронт, отступая вглубь России, двигался в северо-восточном направлении, и таким образом постепенно между моим правым флангом и левым флангом армий Западного фронта образовался промежуток приблизительно около 70 верст[ccxxxiv].

Противник на моем фронте в общем меня в последнее время беспокоил мало и шевелился более или менее энергично лишь на моем правом фланге, где ему и давался надлежащий отпор. Когда явился разрыв, о котором я только что сказал, мой крайний фланг обнажился, так как в образовавшемся промежутке болтались большая часть моей конницы и кавалерийский корпус моих соседей, которые никакого серьезного значения для обороны такого большого пространства, да еще в болотах, иметь не могли. Ясная вещь, что противник с большими силами всех трех родов войск хлынул для охвата моего правого фланга.

Собрать уступ больших размеров за моим правым флангом мне не представлялось возможным, потому что около половины войск 8 армии распоряжением Верховного Главнокомандования было переброшено на север, а потому выставленный мною уступ мог иметь только второстепенное значение. Стало очевидным, что далее держаться на Буге не было возможности, и Главнокомандующий Юго-Западным фронтом отдал приказание отходить в наши пределы с таким расчетом, чтобы моим правым флангом я мог дотянуть до города Луцка, так как считалось, что севернее находятся уже непроходимые болота, в которых могут действовать лишь мелкие части[ccxxxv]. Дотянуть имевшимися у меня войсками до г. Луцка, имея перед собой многочисленного врага, было фактически невозможно, о чем мною было своевременно донесено, и моим начальством признано правильным. Мне было сообщено, что для усиления моей армии будет прислан 39 армейский корпус, который в то время составлялся из дружин ополчения.

Я уже раньше имел случай сказать, что эти дружины не представляли собой никакой боевой силы[ccxxxvi]. Их корпус офицеров, за малым исключением, никуда не годился, много офицеров было взято из отставки - старые, больные, отставшие от службы, да их было очень мало. Солдаты старших сроков службы твердо знали и были убеждены, что их обязанность оберегать тыл и нести там службу, но отнюдь не сражаться на фронте с неприятелем. Молодые неопытные офицеры и почти совсем необученные ратники ополчения ни в каком случае не могли считаться до поры до времени удовлетворительным боевым элементом. Присылка мне на подкрепление такого корпуса, да еще на правый фланг, который должен был выдержать серьезный искус, меня глубоко возмутила; перегруппировать же войска в это время не было никакой фактической возможности. Приходилось, однако, довольствоваться тем, что мне было дано, и вспоминать пословицу: «На тебе, Боже, что мне не гоже».

Так как промежуток между Западным фронтом и 8 армией уже был значительный (моя разведка мне доносила, что противник быстро наступает), я просил разрешения отходить по моему усмотрению, так как все равно отход был неизбежен, а планомерное, спокойное отступление войск имело большое значение для устойчивости фронта. Однако, решительно не знаю, по каким соображениям меня продержали еще дня три на Буге и разрешили отходить уже тогда, когда противник меня на фланге опередил. Вновь формировавшийся 39-ый армейский корпус, о котором я выше говорил, должен был подвигаться к Луцку. Командир этого нового корпуса, ген. Стельницкий, явился ко мне в единственном числе; очевидно, что, невзирая на свои отличные боевые качества, он не мог один заменить собой двух дивизий, хотя бы и плохих. Тем не менее, я его послал в Луцк поджидать свои части. У него, впрочем, в руках было два или три батальона[ccxxxvii], и я послал к нему еще Оренбургскую казачью дивизию.

Войска по всему фронту армии отошли вполне спокойно, отбрасывая противника, когда он пытался нас преследовать[ccxxxviii]. Тыл армии заблаговременно был оттянут назад, и в этом отношении отход был произведен в полном порядке; лишь у Луцка неприятель нас опередил, ибо в это время о 39 корпусе были только телеграммы, но ни одного человека. Луцк был очень сильно укреплен заблаговременно распоряжением штаба фронта, но по преимуществу к югу, откуда никакой опасности теперь не было, и более слабо к западу, откуда неприятель напирал. Генерал Стельницкий, невзирая на свое критическое положение, сделал вид, что желает защищать Луцк[ccxxxix]. Этим он принудил австро-венгерцев приостановиться[ccxl], чтобы подтянуть свои войска и тяжелую артиллерию, так как они, по-видимому, предполагали, что на правом фланге у нас находятся большие силы. Но, разобравшись, они выяснили, что перед ними в сущности одна спешенная конница, и потому хитрость Стельницкого, надеявшегося, что он выиграет время и его войска начнут к нему прибывать, не удалось. Он принужден был отходить по дороге Луцк - Ровно, куда перешел штаб армии; он встретил первые эшелоны своего корпуса, которого он раньше в глаза не видал, в Клеване (в 20 верстах западнее Ровно), куда я спешно направлял один эшелон за другим. Войска прямо из вагона пакетами попадали в огонь и получали боевое крещение при совершенно незнакомой обстановке, не спаянные и не знавшие своего начальства.

Было весьма мало шансов удержаться на реке Стубеле[ccxli], тем более, что противник показался и севернее моего правого фланга, и даже было получено донесение, что к Александрии (в 15 верстах северо-восточней Ровно) прибыл неприятельский кавалерийский разъезд, показавший, что за ним следует кавалерийская дивизия[ccxlii]. Имея при штабе армии одну дружину ополчения[ccxliii] и конвойный сводный эскадрон, я выслал как эскадрон, так и три роты дружины в направлении на Александрию и двинул туда же Оренбургскую казачью дивизию. Вот все, что я мог сделать, чтобы в данный момент хоть сколько-нибудь прикрыть тыл моего правого фланга и штаб армии; это, впрочем, временно и оказалось достаточным. Кроме того, я спешно перевел в Клевань в распоряжение ген. Стельницкого 4-ю стрелковую дивизию, чтобы он ее поставил в центре своего корпуса на шоссе Луцк - Ровно, имея две свои только что сформированные дивизии, 100-ю[ccxliv] и 105-ю на флангах; опираясь на «железную» дивизию, фронт получился достаточно устойчивый, чтобы задержать врага на Стубеле[ccxlv]

Зная Стельницкого за человека очень храброго и распорядительного, я временно успокоился за свой правый фланг. У Деражны и севернее я сосредоточил 7-ю и 11-ю кавалерийские дивизии и ту же Оренбургскую казачью. Однако, с таким положением дела я помириться не мог и настоятельно просил генерала Иванова усилить меня еще одним корпусом, заявляя, это в случае такого подкрепления я буду иметь возможность перейти в короткое наступление, нанести сильный удар противнику с охватом его левого фланга и восстановить и укрепить устойчивость моего правого фланга. После различных препятствий, о которых тут не стоит говорить, мне несколько времени спустя был назначен в подкрепление 30-ый армейский корпус[ccxlvi], во главе которого стоял генерал Зайончковский.

Я был очень рад этому назначению, так как знал Зайончковского уже давно и считал его отличным и умным генералом. У него была масса недругов, в особенности среди его товарищей по службе Генерального штаба. Хотя вообще офицеры Генерального штаба друг друга поддерживают и тащат кверху во все нелегкие, но в этом отношении Зайончковский составлял исключение, и я редко видел, чтобы так нападали на кого-либо, как на него. Объясняю я себе эта тем, что по свойству и складу его ума, очень едкого и часто злого, он своим ехидством обижал и раздражал своих штабных соратников. К этой характеристике можно еще прибавить, что это был человек очень ловкий и на ногу не давал себе наступать, товар же лицом умел показать. Что касается меня, то я его очень ценил и считал одним из наших лучших, военачальников, невзирая на его недостатки. Но у кого их нет? Его достоинства значительно превышали его недочеты.