Глава I 4 страница

Итак, войска вверенной мне армии были двинуты к западу от Львова с целью занять исходное положение для атаки знаменитой своей силой Гродекской позиции, причем было приказано 24-му корпусу оставить небольшой гарнизон в Галиче, а с остальными силами форсированным маршем итти на присоединение к армии, заняв ее левый фланг. Его головные части попутно принимали участие во взятии Миколаева, и к 27 августа весь корпус успел занять свое исходное положение для участия в Гродекском сражении.

К 28 августа обстановка, в которой находилась моя армия, рисовалась мне следующим образом. Различными источниками разведки мне было известно, что противник, отступивший от Львова, т. е. остатки войск, дравшихся против наших 3-й и 8-й армий, остановились на Гродекской позиции на правом, берегу реки Верешицы[cxiv] и что к этим войскам подошли значительные подкрепления, но в каком размере - мне было неизвестно. Я считал, однако, что подкрепления должны были быть серьезными и что противник, конечно, знавший, что 3-я армия пошла на Раву-Русскую, а у Львова осталась лишь 8-я армия, вероятно сам перейдет в наступление. Эта мысль тем более была вероятна, что мосты на раке Верешице, разрушенные вначале австрийцами при отступлении, деятельно исправлялись, устраивались новые переправы, и несколько сильных авангардов перешло на, левый берег Верешицы.

Являлся вопрос, при подобной обстановке переходить ли мне в наступление или ям принять оборонительный бой. По моему неизменному правилу, которого я держался до конца кампании, поскольку это было хотя мало-мальски возможно, я решил перейти в решительное наступление. С рассвета 28 августа, зная, что противник, до всей вероятности, обладает значительно большими силам, чем я, и сам может перейти в наступление, я решил двинуть свои войска, ибо считал для себя более выгодным втянуться во встречный бой. В крайности, я всегда мог перейти потом к оборонительному бою, что гораздо выгоднее того, чем с места сразу выпустить инициативу из своих рук. Такой образ действий, как в этом случае, так и в дальнейшем ходе кампании, мне значительно помогал, ибо при встречном бое против сильнейшего противника я смешивал его карты, спутывал его план действий и вносил значительную путаницу в его предположения. Это давало также возможность точно выяснить группировку его сил, а следовательно и его намерения.

В действительности, австрийцы 28-то того же августа также перешли в наступление, и получился тот встречный бой, который я и предвидел. На всем фронте VIII армии силы противника, по сравнению с нашими, оказались подавляющими, а кроме того, он значительно превосходил нас количеством тяжелой артиллерии. На всем фронте с рассвета завязался жестокий бой. Еще в предыдущие дни австрийцы сильно наседали на мой правый фланг на 12 корпус, позиция которого находилась в лесном пространстве; казалось, что противник предполагает наносить свой главный удар именно на этот фланг. Я, однако же, думал, что это не что иное, как демонстрация, дабы заблаговременно притянуть туда; наше внимание, а следовательно и резервы к нашему правому флангу. Действительно, в первый день сражения в центре против 7-го и 8-го корпусов, а в особенности на левом фланге против 24-го корпуса, были направлены главные усилия противника. К вечеру выяснилось, что потери наши велики, вперед продвинуться сколько-нибудь значительно мы не могли, и все корпусные командиры доносили, что окапываются, причем некоторые из них прибавляли, что сомневаются в возможности удержаться на месте против подавляющих сил противника, его сильнейшего артиллерийского огня и многочисленных пулеметов. Мой резерв был израсходован только частью. По взятым пленным можно было считать, что против 8 армии находится не менее семи корпусов, т. е. почти вдвое большие силы, чем те, которыми я располагал[cxv]. В частности, 24 корпус, упиравшийся своим левым флангом в Николаев, форты которого были взяты одним полком 4-й стрелковой бригады, значительно вылез вперед и охватывался австрийцами.

Имея в виду, что войска остановились к вечеру при встречном бое на случайных позициях и понесли уже значительные потери (в резерве у меня оставалось всего одна бригада пехоты), я сначала, отдавая директиву на следующий день, склонен был приказать отойти от занимаемых позиций, но с таким расчетом, чтобы центр армии занял львовские форты, а левый фланг упирался в форты Миколаева. Такую директиву я начал составлять, по затем меня начало мучить, что по французской поговорке- “ce n’ est que le premier pas qui coû te“[cxvi], раз войска поддадутся назад, то, пожалуй, у Львова им не удержаться; и окончательно решил: правому флангу и центру оставаться на своих местах, а левому флангу, в особенности 48-й пехотной дивизии, отойти с таким расчетом, чтобы занять высоты севернее Миколаева, и на этом фланге вести пока, устойчивый оборонительный бой; центром же и правым флангом действовать активно. В этом решении не отходить мне помог выказанной им радостью состоявший при мне для поручений генерального штаба генерал-майор Баиов, которому я тут же выразил мою благодарность за нравственную поддержку. Вместе с тем мною было приказано спешно вести через Галич ко Львову бригаду 12-й пехотной дивизии, которая к тому времени подошла к Станиславову. Засим я телеграфировал командующему 3 армией требование немедленно мне вернуть бригаду 12-го корпуса, которую он, вероятно по недоразумению, потащил с собой к Раве-Русской. От Тарнополя мною было приказано экстренно вести два батальона пополнения, по 1000 человек каждый, также ко Львову. Второй сводной казачьей дивизии, находившейся у г. Стрыя, также было отдано приказание форсированным маршем прибыть к левому флангу армии, у Миколаева переправиться на левый берег Днестра и получить дальнейшие указания для действий от командира 24 корпуса.

Таким образом я притянул к полк сражения все, что только было возможно, дабы во что бы то ни стало отстоять Львов и не терял надежды, что, дав израсходоваться пылу австрийцев, я затем опять перейду в наступление. Было весьма затруднительно в данном случае экстренно перевозить войска по железным дорогам, ибо у нас в качестве подвижного состава по железной дороге европейской колеи могли служить.только паровозы и вагоны, которые были нами захвачены у противника. Но часто бывает на войне, что при полном напряжении сил и крепком желании невозможное оказывается возможным, и потребованные мною подкрепления, как будет дальше видно, к решающему моменту были подвезены и подошли своевременно, за исключением, к сожалению, моей бригады, упомянутой ранее, которую ген. Рузский отказался вернуть, сообщая, что она уже втянута в бой. Тогда я просил направить мне какую-либо другую бригаду, так как если бы я не устоял, то и ему у Равы-Русской пришлось бы плохо. Просил я также и главнокомандующего в этом экстренном случае, который мог при неуспехе сильно скомпрометировать наши прежние удачи, воздействовать с своей стороны на 3-ю армию. Тем более, что по имевшимся у нас сведениям, силы противника, противостоявшие 3-й армии, были небольшие; ого вое мои заявления по этому поводу остались гласом вопиющего пустыне[cxvii].

В эту же ночь я получил телеграмму главнокомандующего, в которой впервые сообщалось, что тратить боевые припасы, в особенности артиллерийские снаряды, следует очень осторожно, ибо в запасе их мало. На это я ответил, что при данной обстановке я совершенно отказываюсь объявить приказ об осторожном расходовании огнестрельных припасов и этим обескураживать войска, имеющие против себя многочисленного противника с более могущественной артиллерией, совершенно не жалеющего снарядов, и что в данный момент не время и не место мне об этом думать.

В 3 часа ночи 29 августа явился ко мне начальник штаба 24 армейского корпуса генерал-майор Трегубов с просьбой разрешить 48-й пехотной дивизии остаться на занятых ею с вечера местах и не отходить на высоты севернее Миколаева,. Нужно заметить, что телеграфная и телефонная связь штаба 24 армейского корпуса со штабом армии была нарушена и диспозиция была доставлена в штаб этого корпуса одним из моих адъютантов на автомобиле; телеграфная же связь была восстановлена лишь к полудню следующего дня. Я спросил начальника штаба корпуса, каким образом командир корпуса, получивший диспозицию к 9 часам вечера, решился не выполнить ее немедленно. Не мог же он не понимать, что отход на назначенную позицию мог быть выполнен лишь ночью, так как с рассвета бой, несомненно, начнется усиленным темпом, и тогда разговора о выполнении диспозиции уже быть не может. Ведь подобным самовольным действием нарушаются мои соображения, и это может повести к глубокому охвату левого фланга армии. На это мне начальник штаба корпуса ответил, что он диспозицию генералу Цурикову не докладывал, а приехал по просьбе начальника дивизии генерала Корнилова. Я ему сказал: “За совершенное вами преступление на поле сражения отрешаю вас и предаю вас суду”. И тут же приказал начальнику штаба армии немедленно передать мое приказание генералу Баиову ехать в штаб 24 корпуса и принять там штаб корпуса, доложив генералу Цурикову, которого он мог увидеть не ранее 6-7 часов утра, что ни моего разрешения, ни моего запрета уже больше не требуется, ибо к его приезду бой будет в самом разгаре. Передать ему также, что я крайне возмущен, что его начальник штаба им так мало дисциплинирован.

На второй день боя мой правый фланг держался на месте, и напор противника стал слабее, чем в предыдущий день; в центре 7 и 8 корпуса, хотя и с трудом и большими потерями, также удержались на своих местах; но левый фланг, к сожалению, как я это предвидел, потерпел крушение. 48-я пехотная дивизия была охвачена с юга, отброшена за реку Щерик в полном беспорядке и потеряла 26 орудий[cxviii]. Неприятель на этом фланге продолжал наступление, и если бы ему удалось продвинуться восточнее Миколаева с достаточными силами, очевидно, что армия была бы поставлена в критическое положение. Я направил на поддержку 24 корпуса 12-ю кавалерийскую дивизию, бывшую в моем резерве; к тому же времени прибыла и 2-я сводная казачья. Чтобы остановить напор противника, ген. Каледин спешил три полка, имея в резерве Ахтырский гусарский полк и один эскадрой белгородских улан; 2-я же сводная казачья дивизия заполнила разрыв, который оказался между 8 и 24 корпусами. Так как спешенные части 12-й кавалерийской дивизии, очевидно, не могли остановить наступавшего многочисленного врага, то в этой крайности ген. Каледин пустил в конную атаку семь вышеперечисленных эскадронов, которые самоотверженно и бешенно кинулись на врага. Эта атака спасла положение, наступавшие австрийцы в полном беспорядке ринулись назад и затем ограничились стрельбой на месте, но уже в наступление более не переходили. Я поставил ген. Каледину в вину то, что он вначале спешил семнадцать эскадронов, хотя он не мог не сознавать, что максимум 2 тысячи стрелков не могут остановить не менее двух-трех дивизий пехоты. Вместо этой неудачной полумеры, не лучше ли было бы, выбрав момент, атаковать австрийцев всеми 24 эскадронами в конном строю при помощи конно-артиллерийского дивизиона и дивизионной пулеметной команды? Около полудня того же 29 августа мною было получено донесение генерала Радко-Дмитриева, что его воздушная разведка выяснила, что несколько больших колон стягиваются к Гродеку и что очевидно центр тяжести боя переносится к нашему центру. Было ясно из этих сведений, что 30 августа австрийцы предполагают пробить мой центр, разрезать армию пополам и по ближней дороге.от Гродека ко Львову захватить этот важный административный и политический пункт. Это чрезвычайно важное и своевременное донесение, которое только и могло быть выяснено воздушной разведкой, дало мне возможность стянуть все мои резервы к 7 и 8 корпусам. Таким образом, к рассвету 30 августа в центре моего боевого порядка было мною сосредоточено около 85 батальонов пехоты с их артиллерией из 152 батальонов пехоты, участвовавших в этом сражении, т. е. больше половины моей армии. Сюда же был передан дивизион тяжелой артиллерии, находившийся в моем распоряжении[cxix].

Мною было приказано 7 и 8 корпусам, усиленными вышеуказанными резервами, перейти в наступление. Не потому, что они тут же сломают неприятельские полчища, сосредоточенные против них, но в надежде, что такое наступление именно в том месте, где австрийцы рассчитывали неожиданно нанести нам всесокрушающий удар, собьет их с толку, и они растеряются в большей или меньшей степени и перейдут от наступления, которое грозило бы нам тяжелым последствиями, к обороне. Иначе говоря, я желал во что бы то ни стало вырвать из их рук инициативу действий, что мне и удалось. Правда, 7 и 8 корпуса продвинулись недалеко и громадные силы противника скоро остановили наш порыв, но сами-то они, израсходовав свои резервы, принуждены были перейти к обороне.

В этот момент, решавший участь сражения, явился ко мне вновь назначенный генерал-губернатор Галиции генерал-лейтенант граф Бобринский, о назначении которого на это место я сведений еще не имел. Он прибыл с несколькими состоявшими при нем лицами с вопросом, может ли он теперь переехать во Львов, чтобы вступить в исполнение своих обязанностей, так как ныне он расположился в г. Бродах, т. е. на самом краю своего генерал-губернаторства. Я ему ответил, что в данное время это радо: в разгар сражения, от исхода которого будет зависеть останется ли Львов в наших руках, или же придется его уступить врагу (я добавил еще, что надеюсь устоять), пока дело не кончено, уверенно сказать ему, когда он может переехать во Львов, я не могу. И это тем более, что участь общего сражения на Галицийском фронте зависит не от меня одного, а также от армий, которые в данный момент дерутся севернее моей. Во всяком случае, считаю его переезд во Львов в данный момент совершенно несвоевременным. Должен признаться, что я чрезвычайно удивился, что на этот пост был избран генерал граф Бобринский. Я его давно знал за человека очень корректного, безусловно честного, но за такого, который во всю свою жизнь, в сущности, никаким делом не занимался и решительно никакого административного опыта не имел и иметь не мог. В молодости он служил в лейб-гусарском полку, а затем почти все время был без дела, исполняя по временам разные поручения. С Галицией он безусловно знаком не был, и нужно полагать, что большинство ошибок, которые были им впоследствии совершены во Львове, происходили от неопытности и отсутствия знания края.

30 августа были мною получены сведения, что австро-венгерцы у Равы-Русской были сломлены и начали отступать. Они не были совершенно разбиты и не были отрезаны от своего пути отступления, но, во всяком случае, они быстро стали отходить[cxx]. Это воскресило во мне надежду, что и враг, противостоящий мне, сочтет бесполезным дальнейшую борьбу со мной на Гродекской позиции. Дело в том, что из опроса пленных, которых мы забирали целыми толпами, вполне выяснилось, что против моих неполных 4 корпусов австрийцы направили 7 армейских корпусов, 21 дивизию пехоты[cxxi], часть которых была снята с северной части их фронта, с приказанием во что бы то ни стало взять Львов обратно. Таким образом, противник, сняв часть своих войск с севера, облегчил положение наших 3 и 4 армий[cxxii], и моя задача главным образом заключалась в том, чтобы выдержать напор вдвое сильнейшего противника.

Поздно вечером 30 августа австрийцы по всей линии вновь перешли в короткое наступление, но далеко не решительное и более шумное, чем сильное. Памятуя предыдущие бои, я понял, что, как и прежде, неприятель ночью отойдет, и чтобы отход его не был нами замечен, он делает вид, что желает нас атаковать. Поэтому мною было послало приказание зорко следить за действиями противника и двигаться вслед за ним. Наши предвидения оказались верными, и неприятель в ночь с 30 на 31 августа отошел к западу, перешел через многочисленные мосты реку Верешицу с левого на правый берег и разрушил все переправы на вей. Я не мог поставить в вину войскам, что они не поспели помешать разрушению переправ. Воистину последний трехдневный бой против сильнейшего противника непосредственно после нашего быстрого продвижения вперед и нескольких сражений, нами перед этим выигранных, сильно истомил войска, и нанесенные нам потери были громадны, хотя, понятно, значительно меньше, чем у австрийцев.

К счастью, в таком большом благоустроенном городе, как Львов, при заранее принятых мерах, невзирая на всякие затруднения, явилась возможность удобно разместить несколько тысяч раненых, надлежащим образом призреть их и своевременно перевязать. Эвакуация раненых, которые подлежали перевозке, была тут также налажена удовлетворительно. Я объехал большинство госпиталей, чтобы осмотреть раненых и раздал нуждающимся деньги, а тяжело раненых награждал георгиевскими медалями. Мною было приказано быстро восстановить переправы через Верешицу и, не дожидаясь их устройства, немедленно переправить на правый берег команды разведчиков и всю кавалерию для преследования отступавшего противника. Этим частям удалось захватить много обозов, часть артиллерии и многочисленных пленных. В особенности в данном случае отличалась 10-я кавалерийская дивизия, которая во время этих боев перешла из 3-й армии в состав 8-ой.

Во время этого жестокого трехдневного сражения жители города Львова, в особенности поляки и евреи, чрезвычайно волновались мыслью о том, в чьи руки они попадут, т. е. останутся ли у нас или вновь придут австрийцы. Воззвание Верховного главнокомандующего к полякам[cxxiii] тут еще не было известно; и они, а тем более евреи, которые у нас находились в угнетенном положении, а в Австрии пользовались всеми правами граждан, нетерпеливо ждали, что нас разобьют, тем более что австрийское начальство объявило им, что они обязательно на днях вернутся назад. Русины естественно были на нашей стороне, кроме партии так называемых мазепинцев, выставивших против нас несколько легионов[cxxiv].

Глава III. От Львова до Кросно.

Поскольку мне помнится, 1 сентября получено было приказание немедленно командировать генерала Радко-Дмитриева для принятия должности командующего 3 армией, генерал же Рузский назначался главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта вместо ген. Жилинского, который был смещен после крупной неудачи 2-ой армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии и крайне беспорядочного отступления с большими потерями 1-ой армии генерала Ренненкампфа[cxxv].

Являлся вопрос о назначении командира 8-го корпуса взамен Радко-Дмитриева. Старейшим начальником дивизии вверенной мне армии был генерал-лейтенант Орлов; у него была странная репутация как за время китайской кампании, так, в особенности, за время Японской войны. В китайскую кампанию он якобы старался вырваться из рук своего начальства, чтобы, как говорили, возможно больше заработать дешевых лавров, а в японскую кампанию, по-видимому, ему пришлось расплачиваться за неудачные действия Куропаткина, и считалось, что он был козлом отпущения за проигрыш Ляоянского сражения. Непосредственно перед этой войной он был начальником 12-й пехотной дивизии в 12-м корпусе, которым я командовал. Я видел его на больших маневрах, на которых он действовал отлично; его дивизия вообще была в блестящем порядке, и обучал он ее прекрасно. В нескольких первых сражениях, которые 8-я армия выиграла, действия Орлова были безукоризненны. На основании всего сказанного я просил о назначении ген. Орлова командиром 8 корпуса, не взирая на то, что в мирное время Орлова упорно не удостаивали зачисления кандидатом на должность корпусного командира. Мое представление было уважено, и Орлов был назначен на просимую должность.

На основании директивы главнокомандующего, все армии фронта двинулись далее на запад, причем вверенной мне армии приказано было двигаться южнее линии Львов - Гродек - Перемышль, и по- прежнему моя задача заключалась, главным образом, в том, чтобы, находясь на крайнем левом фланге всего нашего фронта, прикрывать его наступление от противника, могущего явиться как с запада, так и с юга. Задача осложнялась по мере нашего дальнейшего продвижения, так как наши коммуникационные линии удлинялись, и становилось все более и более трудным прочно обеспечивать наш левый фланг и тыл от покушений противника. Мне казалось, что с нашим продвижением вперед мою армию, для последней цели, необходимо было постепенно усиливать, тем более что до время Гродекского сражения мне пришлось единственную пехотную бригаду, обеспечивавшую наш тыл с левого фланга, притянуть к себе[cxxvi]. По окончании этого сражения, после понесенных значительных потерь, армия, не получая пополнений, настолько была ослаблена, что я не нашел возможным отправить эту бригаду обратно на правый берег Днестра, а присоединил ее к ее дивизии. Я настоятельно просил главнокомандующего усилить армию на один корпус, ибо на правом берегу Днестра, на протяжении приблизительно около 200 верст, этот фланг оберегался всего тремя кавказскими казачьими дивизиями, что, понятно, было недостаточно. Результатом моих препирательств по этому поводу явилось назначение второочередной 71-й пехотной дивизии на замену снятой мной бригады. Пока этого было достаточно, ибо принципиально без крайней необходимости я считал недозволительным просить лишних подкреплений и сгущать краски, так как в это время на этом фланге находились лишь незначительные неприятельские силы, по преимуществу части ландштурма, которые не могли представить собой какой-либо серьезной угрозы для нашего тыла.[cxxvii] Так как в тылу на правом берегу Днестра находилась теперь одна дивизия пехоты и три дивизии казаков, имевших однородную задачу, то, по моему ходатайству, эти части были объединены в одних руках в лице командира корпуса, которому был присвоен 30-й номер и в который и вошли эти дивизии [cxxviii].

Покончив с тыловыми вопросами и удостоверившись, что и сам армейский тыл приходит в большую степень порядка, я перенес свой штаб из Львова в Любекь-Вельке. Вся же моя армия находилась уже на правом берегу Верешицы, и я двинул ее вперед на линию Перемышль – Низанковицы – Добромиль - Хыров, выслав согласно директивы главнокомандующего 10-ю и 12-ю кавалерийские дивизии вперед на линию Дынов - Санок пo реке Сану и далее, дабы не терять соприкосновения с противником, а 2-ю сводную казачью дивизию через Самбор - Старое Место в Карпаты к г. Турке, чтобы по возможности захватить и держаться на перевале большого шоссе, идущего от Венгерской долины. Противник, оставив значительный гарнизон в крепости Перемышль, отошел в западном направлении на левый берег Сана, где и остановился, чтобы привести себя в порядок после понесенных сильных неудач[cxxix].

Мне казалось, что давать оправиться противнику не следовало, и было необходимо, идя за ним по пятам, довершить его разгром, оставив лишь у Перемышля сильный обсервационный корпус. Против этого, конечно, можно было возразить, что наши коммуникационные линии удлинились бы чрезмерно, а они и без того были не в порядке, а в Львовском железнодорожном узле сразу же водворился полный хаос, и он был забит в такой степени, что мы стали получать довольствие всякого рода с большим опозданием. Я был бессилен помочь этому горю, так как это была область Главного Начальника Снабжений армий фронта[cxxx], подчиненного Главнокомандующему фронтом, и на мои протесты и жалобы обращалось мало внимания. Думаю, однако, что при желании и умении была возможность привести тыл в быстрый порядок и в то же время довершить поражение уже разбитых войск противника, не допустив его пополнениями, подкреплениями и отдыхом вновь окрепнуть.

Обложение Перемышля было поручено вновь назначенному командующему 3 армией Радко-Дмитриеву. Когда он был командиром 8 армейского корпуса во вверенной мне армия, а также по предыдущим действиям в болгаро-турецкую войну[cxxxi], я составил себе о нем представление, как о человеке чрезвычайно решительном, сообразительном и очень талантливом; ни малейшим образом я не сомневался, что он и в данном случае развернет присущие ему боевые качества и попробует взять Перемышль сразу, что развязало бы нам руки, закрепило бы за нами Восточную Галицию и дало бы возможность невозбранно двигаться дальше, не оставляя за собой неприятельской крепости и осадной армии. Действительно, после ряда поражений и громадных потерь австрийская армия была настолько потрясена, а Перемышль был настолько мало подготовлен к осаде, гарнизон же ее, состоявший из части разбитых войск[cxxxii], был настолько расстроен, что, по моему глубокому убеждению, была возможность в половине сентября взять эту крепость штурмом при небольшой артиллерийской подготовке. Но время проходило, а никаких поползновений на захват Перемышля не предпринималось. Это дело меня не касалось, и потому я считал себя не вправе вмешиваться в предначертания моего соседа и тем или иным способом влиять на его решение.

До конца сентября мы стаяли бездеятельно на назначенной нам линии и вполне отдохнули. Одно меня озабочивало, это далеко не достаточный прилив пополнений; да и те, которые прибывали, были не в должной мере подготовлены к боевой деятельности. Относил я это к тому, что запасные батальоны были только что сформированы и не втянулись еще в свою работу в полной мере. Но я в этом, к сожалению, сильно ошибался: за всю войну мы ни разу не получали хорошо обученных пополнения, и чем дело шло дальше, тем эти пополнения прибывали все хуже и хуже обученные не только своему военному делу, по и в нравственном и политическом отношениях. По-прежнему никто не мог мне дать ответа при моих опросах, какой смысл этой войны, из-за чего она возникла и каковы наши цели. В этом отношении нельзя не обвинять военное министерство, столь плохо устроившее наши запасные войска.

В конце сентября крупные шероховатости в железнодорожной работе, в особенности в Львовском железнодорожном узле, стали усиливаться, и на львовской станции пути были настолько забиты, что получилась основательная пробка, и не было никакой возможности разобраться в грузах и своевременно отправлять их по принадлежности. Это дело мне было не подведомственно, но, видя, что мои жалобы не приводят ни к чему, я самовольно командировал в Львов, чтоб привести в порядок этот важнейший железнодорожный узел, генерала Добрышина, специалиста железнодорожного дела, который, поскольку это оказалось ему возможным, не имея никакой власти, разобрался в беспорядках этого узла и по возможности разгрузил его. Положение его было очень щекотливое и тяжелое, ибо, как я только что сказал, Львов, вышедши из района моей армии, мне ни с какой стороны подчинен не был, и я тут вмешался не в свое дело; но так как благосостояние моей армии от беспорядка на железных дорогах начало страдать, а моим воплям никто не внимал, то, скрепя сердце, я захватным правом назначил генерала Добрышина начальником Львовского узла. Должен признать, что если раньше никто не внимал моим жалобам, то и тут мне никто не мешал распоряжаться в чужом ведомстве.

Во второй Половине сентября было объявлено о сформировании 11-й армии, целью которой была осада Перемышля, и в состав которой должны были войти несколько второочередных дивизий и бригад ополчения[cxxxiii]. Командующим армией был назначен ген. Селиванов. Это был старый человек, выказавший в японскую кампанию не столько военного дарования, сколько твердости характера во время бунта во Владивостоке при революционном движении, охватившем всю Россию в 1905/06 г. Он был человек упрямый, прямолинейный и, по моему мнению, мало пригодный к выполнению возложенной на него задачи.

Наши дела севернее 3 армии шли в это время довольно неважно, и все внимание главнокомандующего и штаба Юго-Западного фронта было направлено на фронт реки Вислы; группа же армий 3, 11 и 8 была поручена мне, и была отдана директива временно держаться на месте. На этом основании я перенес свой штаб в Судовую Вишню, как пункт более центральный для выполнения довей возложенной на меня задачи.

Заведывавший осадою Перемышля до прибытия ген. Селиванова был назначен ный из 3 армии командир 9-го корпуса генерал Щербачев, которого я давно знал по Петербургу. Он доложил мне, что по его мнению, по близком ознакомлении с положением дел, Перемышль и в настоящее время взять штурмом легко, и за удачу он ручается. Предложение было очень соблазнительное, даже если предполагать, что потери будут значительны, ибо с падением Перемышля вновь сформированная 11 армия имела бы развязанные руки и значительно усилила бы фронт 3 и 8 армий. Кроме того, было несомненно, что противник, ввиду общего положения дел и нашего бездействия на левом фланге, в ближайшем будущем предпримет сильные наступательные действия для того чтобы освободить Перемышль, важнейшую первоклассную крепость Австро-Венгерской империи. С падением Перемышля этот момент отпал бы и мы могли бы развить безбоязненно дальнейшие наступательные операции, которые могли иметь благотворное влияние на длительное сражение на Висле. Все вышеизложенное, вместе взятое, склонило меня согласиться на штурм Перемышля.

Изложив все только что перечисленные доводы Главнокомандующему, я испросил его разрешения на производство этой операции, на что и получил утвердительный ответ. Я сознавал, что в сущности время для взятия Перемышля нахрапом прошло и что теперь это дело гораздо труднее и не сулит, как недели три тому назад, верной удачи; но выгоды взятия Перемышля были настолько велики, что стоило рискнуть. Некоторое разногласие у меня явилось при составлении плана атаки Перемышля с ген. Щербачевым в том, что, по его мнению, следовало атаковать важнейшую группу восточных фортов, наиболее современных и сильнее укрепленных, в особенности Седлисских, артиллерией. Щербачев полагал, что с падением этих фортов австрийцам держаться далее в Перемышле было бы невозможно. Соглашаясь с этим мнением, я, однако, полагал, что взятие живой силой восточных фортов, в особенности Седлисских, было проблематично и что атака западных фортов, наименее вооруженных, сулит больший успех и отрезывает крепостной гарнизон от его путей отступления. Затруднительность атаки Перемышля состояла, главным образом, в том, что неприятельская армия, отошедшая на запад и находившаяся в то время в трех-четырех переходах от Перемышля, успела уже оправиться и пополниться. Следовательно, она должна будет немедленно перейти в наступление, дабы помочь перемышльскому гарнизону и не допустить падения этой крепости. Было необходимо иметь в виду возможность, которая потребовала бы встречи армии противника не во время штурма крепости, для чего надо было успеть построить боевой фронт в целях парирования атаки противника. Решено было сначала атаковать восточную группу фортов, чтобы привлечь внимание и резервы противника в эту сторону, а с остальных сторон охватить Перемышль и брать штурмом форты с северо-запада и юго-запада. Кавалерии было приказано усугубить свое внимание и усиленно производить разведывание, дабы она могла своевременно нас известить о переходе неприятеля в наступление.