Комментарии 2 страница

богам, И древний закон и обычай отцовский.

Вот край, предназначенный свыше судьбой

И матерью нашей Землей нам на долю;

Здесь сядет в раздолье весь род наш святой,

И будет богаче, сильней всех на свете».

«Светвещая дочь ты моя! — говорит

На это Микула родной Селяниныч. —

Тобой светлый род наш, как солнце, блестит;

Тобой начался он, тобой завершится,

Ты благословенна на каждом селе;

Где ты указала, там мы и вселимся.

Я дал тебе жизнь на родимой земле,

Но ты расцвела и потом возмужала

Учением вещих, святых мудрецов,

Божественной пищей небесной науки;

Чрез это ты сделалась дщерью богов,

Уставщицей теплых молитв и обрядов,

Ты нашей, грядущей судьбины заря.

Когда не имел мир главы, то колеблем

Был страхом, и Вышний дал людям царя.

Я ваша глава, как старейший меж вами;

Но ты свет народный, ты разум его,

Пророчица, слово богов вековечных;

Ты мать судеб наших, царица всего,

Что есть и что будет.

Бессмертные дали

Тебе читать в мраке грядущем времен;

Не даром пришли мы в сей край благодатный,

На то воля Божья. Мне также был сон,

Что будто бы здесь из тебя чудно вырос

Развесистый дуб, и широко покрыл

Своими ветвями край этот обширный;

И много он разных племен осенил

Своею густою, широкою листвой;

И я сам, проснувшись, в уме порешил,

Чтоб здесь нам раскинуть свои поселенья».

Меж тем в высотах, на зажженных кострах,

Дымилися жертвы богам вековечным;

Кровь жертв собиралась в священных котлах

Для высшей вещбы. По ее испареньям,

По цвету, осадку, судилось о том,

Какой ожидает успех предприятье;

Оно утвердится иль нет божеством,

В чем вещие девы гаданья давали

Свои прорицанья. Гадали они

Священными также стрелами, — подобьем

Лучей жгучих солнца. Тогда как одни

Из жриц и гадальщиц толпились вкруг

Грозной, Готовившей жертвы, что тут же она,

Связав, отдавала жрецам на закланье,

Прекрасная Прия, величья полна,

Взглянула в котел с осаждавшейся кровью,

Подперла бедро себе левой рукой

И, глаз не спуская с дымившейся крови,

Сжазала: «Кровь жертвы угодна богам;

Они принимают от мира хлеб с солью.

Бессмертные шлют благоденствие нам

И полное счастье в местах этих новых.

Вот, батюшка, свет наш, родимый Белее,

Как вол бежит к пойлу святой нашей жертвы;

Еще облака разбрелись вдоль небес,

Как будто коровушки врознь среди поля;

Но он, пастушек наш, скликает уж их;

Бегут и они, как телята за маткой...

Узрел нас Сварожич с небес золотых,

И мечет на наших врагов он далеко Палящие стрелы».

Потом собрала

Она заостренные стрелы гаданья,

Рассыпала их по земле, обошла

Вокруг них три раза, и снова сказала:

«Раздвинется род наш по здешней стране,

Как эти вот стрелы; путей ему много...

Размножится род наш, как рыба на дне

Реки многоводной. Кто выше нас в мире?

Отец наш царит на земле и в водах,

В нем восемь частиц сил божественных мира;

Нет равных ему в поднебесных странах;

Он силою воздух, огонь, в нем блеск солнца

И месяца, он божество светлых вод,

Верховный царь правды, источник богатства,

Властитель земли... Кто его назовет

Простым человеком? Для всех он бог вышний

В лице человека... Пусть каждый лишь род

Наследием правит своим без раздела,

Как правда велит, как закон наш постиг.

Зане по законам святым у нас правда.

Взгляни на нас, Ладо!». И в этот же миг

Златой лук Перуна, дугой семицветной,

Раскинулся в небе; неистовый крик

Приветствовал громко незримого бога.

Как бы отвечая, вдали раздались,

Подобные ржанью коня боевого,

Раскаты громовые, и понеслись

Еще громогласней народные клики...

Затем начался шумный жертвенный пир,

Где див-Объедало и див-Опивало

Боролись в еде и в питье, пока мир

Народный терял луч последний сознанья,

И тут же в хмелю засыпал крепким сном,

Но долго гремели вдали еще крики,

И в такт выступая, в восторге святом,

Плясал хоровод жен и девиц славянских.

Одни состязалась меж тем в похвальбе;

Другие, моложе, в ристаньи; иные

В метаньи камней или в ловкой борьбе,

В кулачном бою, их любимой забаве...

Таков мир народный! Малейший привет

Иль ласковый знак божества его тешит;

В небесных явленьях блестит ему свет,

В счастливой примете он видит удачу.

Мир этот не знал, что он сам бог земли,

А боги те были его же созданье;

Они удалятся в свой час, как пришли,

А он, неизменный хозяин вселенной.

Иные искали удобных уж мест

Своим поселеньям; другие шли дальше,

Побрежьями рек, по течению звезд,

Вглубь, полного всяким обилием, края.

Как шумный прилив и отлив темных волн,

Далеко чернили толпы за толпами;

Местами дымился пылающий горн,

Местами сряжалась родимая сошка.

Все им обещало привольные дни,

Природа — обилье, земля — плодородье...

Вот эти места, что искали они,

Куда привела их молва через горы

И быстрые реки. В низовьях Днепра

Тогда обитали сперва Волкодлаки;

Но уже прошла золотая пора

Господства их в этой стране благодатной.

Теснимые с Севера племенем Змей,

Они удалились отсюда на Запад;

А край приднепровский, где жили поздней,

Под сению Киева, наши поляне,

Стал данником новых пришельцев.

Они, Как сказано выше, в дань брали с соседей,

По девушке в каждом семействе, одни

Господствуя в этих пространствах.

Настал, Как видно, черед дань платить и Микуле,

Иль край приднепровский к Микуле прислал

Просить его помощи, против Змей лютых

И тяжкой их дани: затем что один

Микула свершить мог тяжелый сей подвиг,

Приписанный после, в рассказах родных,

Кузьме Кожемяке (так поздней порой,

Отец земледелья зовется не тщетно

У нас то Микулой, то вещим Кузьмой);

Но только услышал о дани постыдной,

Вскипел страшным гневом Микула благой.

Пред ним просушались воловий кожи;

Микула с досады рванул их рукой,

И в раз разорвал их сырьем целый ворох.

Потом, в один миг, поднялся, и идет

На берег Днепровский; за ним потянулся

И род его, племя, пустив наперед

Своих соглядатаев выведать местность.

Меле тем и в степи, уже несколько дней,

Замечено было большое движенье, —

Бежали ль стада по ней диких зверей,

Или клонил ветер траву шелковую,

Но только движенье росло все сильней;

И вот расступилась трава шелковая,

Вдали появилося полчище Змей,

Иль лучше — каких-то хохлатых чудовищ,

С цветными хохлами на пестрых башках,

В узорчатой, будто расписанной коже,

С серьгами во рту и с серьгами в ушах,

И с жалами, видом подобными копьям.

Одни извиваясь, ползли по траве,

Другие стояли, подпершись хвостами;

Ясней всех виднелся у них во главе,

Змей самый огромный и самый хохлатый,

Весь пестрый, с блестящею в ухе серьгой

И с ярким пером на хохле, их начальник.

Микула выходит с отборной толпой

Вождей и старейшин своих, к ним навстречу;

Заметивши это, и главный тот Змей

Тотчас отделился от рати змеиной,

С отборной змеиною свитой своей,

И первый так начал к Микуле он слово:

«О вещий и сильный земли человек

Иль бог, нам безвестный — кто бы ты, пришлец, ни был!

Почто ты пришел из-за гор, из-за рек,

Разрушить в местах сих владычество наше?

Почто выжигаешь ты наши леса?

Почто истребляешь ты наши жилища?

Как будто здесь только блестят небеса,

Иль нет тебе места опричь земли нашей.

От века живем мы в местах сих глухих,

По темным пещерам, дуплистым деревьям,

Пьем кровь и едим супостатов своих,

Берем себе дань, по девице с семейства;

Но как человек ты, я вилсу, то знай,

Страна эта наша, и в ней мы владыки.

Когда ты посмел появиться с наш край;

То нам покорись и плати ежегодно

Такую же дань — по девице с семьи,

Как платят другие. Вот что повелел мне

Сказать тебе грозный царь здешней земли,

Глава и владыка змеиного рода».

Микула оперся на посох рукой,

И, дав кончить Змею, ему отвечает:

«О хитрый Змей!... Князь ты или кто иной,

Посол иль другой кто, про то я не знаю;

Не хитрая будет к тебе речь моя,

Но ты не взыщи, только дай досказать мне.

Про ваш род змеиный слыхал уже я,

По вашим законам, нам жить непригодно.

Мы здесь пришлецы, но с собой принесли

Свой быт и законы. Не бог я всесильный,

Ты правду сказал; я сын младший земли,

Но худа тебе и твоим не желаю:

Затем что земля — мать родная моя,

И все ее дети мне также родные;

Куда ни вступаю с моим родом я,

Там скоро все сами роднятся со мною.

Вы полны враждою ко мне и к моим,

Затем, что питаетесь пищей нечистой,

Живете по дуплам, пещерам глухим,

Не знаете жизни прямой и раздольной;

Одна лишь война да раздоры у вас;

Но мы едим хлеб, а пьем мед мы и брагу,

День целый трудимся... Взгляните на нас, —

Мы сильные люди; а вы еще дивы.

Идите ж, скажите царю своему,

Что выходов, даней платить я не буду —

И кровных я дщерей не выдам ему; —

А пусть он со мною помирится силой.

Который из нас одолеет в борьбе,

Тот, значит; и будет владыкою в крае.

Вот сказ мой последний, Змей хитрый, тебе,

Снеси же царю это, вашему Змею».

Но царственный Змей вступать в бой не хотел;

Он знал про ужасную силу Микулы,

Отца земледелья, и явно не смел

С ним мериться силой. Тогда Селяниныч,

Приблизясь к пещере, ему закричал,

Что он разбросает его логовище;

Противиться Змею уж было нельзя;

И вот, собрался он со всей своей силой, —

И вышел.

Дрогнула сырая земля,

Узрев пред собою свое порожденье,

Такого титана; лишь разве во сне

Видал род Микулин подобных чудовищ...

Свои и враги отошли к стороне,

Оставивши только в средине пространство

Соперникам грозным; и все в тишине,

Не двигаясь, ждали, чем кончится битва.

Но наш-то Микула, догадлив он был,

Он весь обмотался сырой коноплею,

Что он перед этим еще насмолил.

И вот, началася упорная битва;

Змей лютый Микулу и жжет, и палит,

И кажется, вот разорвет в миг на части;

А это с него конопля лишь летит;

Но он сам, Микула, стоит невредимый,

Да знай себе лютого Змея долбит

Тяжелою палицей по головище.

Боролися долго они так вдвоем,

Как равные оба гигантскою силой;

Не раз отдыхали, и снова потом

Кидалися в схватку.

Змей стал напоследок

Слабеть под тяжелой Микулы рукой,

И тихо взмолился: «Не бей меня насмерть,

Микула! Нет в свете сильнее нас с тобой;

Разделим всю землю и весь свет подлунный

Мы поровну; будешь ты жить сам большой

В одной половине, а я с моим родом

В другой»... «Хорошо! — Рек Микула благой: —

Разделим, пожалуй, мы землю меж нами;

И надо собща нам межу проложить...»

Царь Змей согласился.

И вот положили

Микула и Змей меж них землю делить,

Назначив при этом такие условья:

Что он, Селяниныч, с потомством своим

Займет под себя, иль запашет, засеет,

По долам широким, равнинам пустым,

И словом, к чему он, Микула, приложит

Хоть часть золотого труда своего,

То будет отныне во век нерушимо

Его достояньем и рода его;

А все остальное, чего не займет он

Или не распашет сохою своей,

Или не засеет земными плодами,

Всей этой пустыней владеть будет Змей.

Условие это они утвердили

Взаимною клятвой, смешавши их кровь

В одной общей чаше с вином или брагой,

И дали обет блюсти мир и любовь

И сей договор меж собой до скончанья,

Во всем нерушимо, всегда и везде,

Покуда на небе светить будет солнце,

Хмель плавать, а камень тонуть на воде.

Покончивши дело с главою змеиным,

Разумный Микула велел им подать

Печеного хлеба с братинами меда;

Поел сам и отпил, и стал угощать

Смиренного змея и всю его свиту.

Сперва Змей отвергнул земли благодать:

Ему не взлюбилось ни то, ни другое;

Но после привыкнул. Змеиная рать,

Накинулась жадно на сладкую пищу,

Пошел по змеиным башкам хмель гулять;

Дни целые длилось у них пированье,

А ночью иные и сами ползли

В стан крепкий Микулы, — и только, собравшись

Совсем уж в дорогу, случайно нашли

Едва их живых под корчагами с медом.

Изладил Микулушка сошку свою,

Ту сошку златую, что в дни еще оны,

Когда вышел встретить он мира зарю.

Ему подарило родимое Солнце;

Впряг Змея, и прямо бороздку повел

С угодий Днепровских на синее Море;

Как раз поднялся и весь род, и пошел

За ним, за главою славянского мира.

Сперва пастухи шли в главе стад мирских,

Играя на длинных рожках и на дудках,

Тех тибиях древних, что в песнях своих

Прославил впоследствьи Тибул с Феокритом,

А позже Гораций. Чуть видны в траве,

Они шли с шестами, обвитыми хмелем,

Как сонм соглядатаев хитрых, в главе

Родимых племен, пролагая дорогу.

За ними Микула вел сошкой златой,

Запряженной Змеем, широко бороздку;

А вещая Вана чудесной рукой

В ней сеяла семя общественной жизни.

Идет он, Микула, а следом за ним

Уже зеленеет широкое поле,

Желтеют колосья, из труб вьется дым,

Шумит и гудит быт живой деревенский,

Мычат, под ярмом их, волы по полям,

Чернеет земля, поднятая с травою,

Валятся деревья по темным лесам,

Сквозь листву мелькают высокие прясла;

Здесь слышится молот, там звук топора,

Местами повеет душистой смолою;

Там лык и мочала моченых гора,

Там глухо стучит долговязая ступа;

Здесь бабы и девки колотят вальком,

Тут дикий конь рвется под парнем удалым,

А там, на них глядя, мальчишка верхом,

Держась за рога, усмиряет козленка;

Толпа ребятишек, лепясь за хвостом,

Неистово воет и машет руками.

Затем, среди сонма избранных мужей,

Маститых годами и опытом, старцев,

Весеннего светлого утра ясней,

Как вещая Ганга, в лучах светозарных,

Шла вещая Прия, держа меч в руках,

Карающий кривду, и деку правдодатну,

Священную деку, где в немногих словах

Был вырезан первый закон их гражданский.

За нею, в повязках и лентах цветных,

В широких одеждах, в расшитых покровах,

С щитами в руках и с венками на них,

Плыл поступью плавной, чуть-чуть подбоченясь

И в такт выступая, младой хоровод

Подруг щитоносных ее, громкой песнью

Моля дары неба на славный их род,

Святое обилье и дождь благодатный

На тучное стадо и нивы полей.

Тогда как за ними, толпа безбородых

И уж бородатых парней и мужей,

Со смехом тащила, связавши веревкой,

Мохнатых двух леших, на суд свой мирской;

Другие ж с свирелью, а кто с балалайкой,

Иль ложками мерно звеня над главой,

Под звуки сих вещих орудий, что стали

Потом образцами для лиры златой.

Позднейших сиринг и кротолы звенящей,

Что древний грек принял, позднейшей порой,

В свой хор, исполняя фригийскую пляску,

Неслись, раскрасневшись от браги хмельной

И сладкого меда, плясали и пели,

То стан развивая в такт песни родной,

То вихрем скользя и кружась меж рядами.

IV

Потом, в колымагах, на тучных волах,

В скрипучих телегах, в холщевых повозках,

В лубочных коробьях, в зашитых мешках,

Тянулся обозами скарб их домашний.

Из вьюков виднелись: хлеб разный в зерне,

Прибор ручных мелъниц, длиннейшие ступы,

Ковриги печеной муки на огне,

Перины, одежды, большие корчаги,

Домашняя утварь, оружье, весы,

Железные полосы, медные бляхи,

Тут с лаем бежали мохнатые псы;

Из люлек смотрели чумазые дети;

Шли матери с грубой куделью в руках,

Иные с младенцем у бронзовой груди,

Но взросшие уже в домашних трудах,

В заботах хозяйских. И вот, напоследок,

Как бы дополняя картину собой,

Пестрел в отдаленьи род хищный, змеиный.

Далеко виднелся их табор цветной,

При блеске костров иль при солнечном свете;

Порой из травы появлялись густой

То яркий хохол, то два огненных глаза,

Следившие зорко, с тревогой немой,

За каждым разумным движеньем Микулы;

Меж тем, как с возов у Микулы, то там,

То здесь, исчезала незримо поклажа.

Поймавши, и сам не спускал он ворам,

И часто был спор у него с царем-Змеем.

Гораздо древнее так шествовал он,

Под именем Бакха или Диониса,

Среди первобытных восточных племен;

Везомый там парою тигров, венчанный

Венцом виноградным, и с тирсом в руках.

Сопутствуем вещей толпою Куретов,

Веселым Силеном, читавшим в звездах,

И мирно учившим, что высшая мудрость

В вине благодатном, усладе богов,

Младым Аристеем, что вынес впервые

На свет мед душистый из темных лесов,

Главой пастухов, молодым богом Паном,

И хором вакханок, нимф, фавнов, детей,

Плясавших пред ними священную пляску.

Так, в самом начале он шествовал дней,

Внося первый свет и начало гражданства;

Так шел и теперь он, и вместе с ним шли

То средь облаков, то в прозрачном тумане,

Древнейшие боги родимой земли,

И светлые души его древних предков.

И ночью, и днем, он их зрел пред собой,

По разным местам, на земле и на небе.

День целый сиял у него над главой

Отец его Свал, благодатное Солнце;

В его светлом диске, в лучах золотых,

Он видел сияющий лик Святовита;

В дожде благодатном, из туч громовых,

Спускался Перун, древний бог плодородья;

А чуть погружался день в сумрак ночной

И страстная Лада-заря опускала

Багровый свой полог с каймой золотой

Над дремлющей в чутком покое землею,

Вот Месяц двурогий, сей пастырь небес,

И весь мир воздушный, мир полный чудес,

Как будто живыми кипел существами.

Там видел Микула таких же зверей,

Таких же диковинных птиц и чудовищ,

Как некогда в дальней отчизне своей,

Чигарь-звезду, Зори Девичьи, Кигачи,

Утиные гнезда; еще там ясней

Он видел свой собственный образ,

Возницы, Бегущий на Полночь, и каждую ночь

Являвшийся снова на северном небе;

И все это видел Микула точь-в-точь,

Как это видал он в далекой отчизне.

И тот же он видел здесь круг колеса,

Что вертится в небе, на оси вселенной,

Незримо прорезав собой небеса,

В двенадцати разных местах Зодиака;

Отколь развиваются ночи и дни,

И дни, и недели, и времена года...

И здесь развивалися также они,

То белой, блестящей, то черною прядью.

А чуть приспевали дни сельских работ

Или проходили они к окончанью,

Или начинался весной новый год,

Тотчас же и праздник — опашек, засевок,

Сеяниц, овсяниц, русалии дни;

Потом колосяниц, заревниц, зажинок;

Под осень — спожинки, как звали они

Конец полевой их тяжелой работы.

Опричь того — встреча веселой весны,

Рождение солнца и солнцестоянье, —

Все праздники древней родной старины,

Любимые праздники сельского мира,

Всегда молодого. Своей чередой,

Священные тризны в честь предков усопших,

Дедины, осенины; зимней порой,

Особый ряд празднеств, в честь дивов стихийных;

Весной, пированья средь рощей святых,

У светлых колодцев или рек священных,

Священных камней, в тех местах дорогих,

Где жили издревле бессмертные боги,

Иль где поджидали пришельцев родных,

Родимые боги страны этой новой,

А где сельский праздник, там торг и мена;

Село превращалось в торговое место;

Заботливый труд и его тишина

Сменялися шумным, веселым движеньем.

Из степи широкой, с далеких озер,

Из темных лесов, из-за рек многоводных,

С морского побрежья, с неведомых гор,

Шли звери рыскучие, Птицы клевучие,

Змеи шипучие, Орды толкучие,

Телеги скрипучие, Богатыри могучие...

Одни предлагали им шкуры зверей,

Другие на хлеб их меняли оружье,

Иные степных приводили коней,

Другие несли медь, песок золотистый...

Микула, как истый хозяин земли,

Менял им холстину, хлеб, утварь, одежду.

В лесах и равнинах, везде речь вели

Про чудных людей сих и жен их прекрасных;

И может, за эту красу, не один

Гусь лапчатый отдал тогда свои крылья,

А зверь иной грозный, лесов властелин,

Расстался и с пестрою царскою шкурой...

Меж тем молва громко росла с каждым днем

О них, как о высших, божественных людях;

И долго была вся окрестность потом

Полна обаяньем чудесной их силы.

Так вещий Микула со Змеем дошли

До синего моря. Микула наш занял

Огромную область цветущей земли,

Что род его племя вспахал и засеял;

А дикие полчища царственных Змей

Заметно редели у них пред глазами,

— Никак не привыкнув ни к нравам людей,

Ни к плотной их пище и крепким напиткам.

Пришли они к морю и стали делить самое море.

Царь-Змей отказался;

Но вещий Микула, чтоб с ним порешить,

Напомнил о бывшем у них уговоре.

«Пожалуй, ты станешь еще говорить,

Что мы завладели твоими водами!» —

Он Змею сказал, и тотчас же пустил

Его вперед в море; а сам пошел сзади

Толкнул его в воду; и тут же убил;

Тогда род змеиный ушел в глубь степную,

И весь истреблен был. Здесь Днестр молодой

Издревле был сторожем силы славянской;

В стране этой горной, а к Югу — степной,

История рано встречается с ними.

Здесь первый этап их; отсюда потом

Они заселили весь край придунайский;

Здесь шел главный торг дорогим янтарем,

Через эти места проходил он с Поморья;

Здесь был первый путь из Полуночных стран,

На дальний Полудень и в Римское царство.

Микула устроил здесь мирный свой стан;

Но Днестр известил, что отсюда на Запад

Земля поднялася горбами; живет

Там Лаума ведьма, живут Волкодлаки,

Живет Святогор-див; но местность слывет,

Хотя и гористой, но всем изобильной.

Микула, верней, — желал мимо пройти

Угрюмого дива, с кем он не встречался

С седого Кавказа, хоть мог он найти

И здесь, поселившихся также, собратьев;

Но Божьей никто не минует судьбы,

Ни смертный, ни зверь, ни пернатая птица.

Лишь только вошел он в земные горбы,

Как рано поутру однажды он слышит —

Великий шум с под той северной сторонушки;

Мать сыра-земля колыбается,

Темны лесушки шатаются,

Реки из крутых берегов выливаются;

Глядит: едет богатырь выше леса стоячего,

Головой упирает под облаку ходячую,

На плечах везет хрустальный ларец,

Словно неба клочок из-за черных туч.

Едет он по чисту полю, —

Не с кем Святогору силой помериться,

А сила-то по жилочкам

Так и переливается,

Трудно от силушки, как от тяжкого бремени.

Вот и говорит Святогор:

«Как бы я тяги нашел,

Так я бы всю землю поднял!

Меж тем, просветлело, и выехал он,

Титан-богатырь первобытных времен,

Как видел его на Кавказе Микула.

С Кавказа Микула его не видал;

С тех пор Святогор все его догонял,

Невидимый, значит, Микулину роду.

«Постой-ка, кричит, дай взглянуть на себя!

Давно догоняю я, странник, тебя;

А все не могу перегнать твоей прыти.

Поеду ль я рысью, ты все впереди;

Поеду ли ступой, а все назади...

Что это несешь ты за чудную сумку?

Давно я смотрю на тебя издали;

Тебе, знать, подвластны все силы земли;

Должно быть, в тебе есть немалая сила?

А я так не встречу сил, равных со мной:

Смотри, уродился урод я какой,

Насилу меня мать сыра-земля носит.

А сила по жилочкам так и идет;

Так живчиком сила по жилкам и бьет;

Мне с ней инда-грузно, как с бременем тяжким.

Пожди-ка немного, прохожий, постой!

Дай мне поравняться, прохожий, с тобой.

Скажи мни, поведай, что ты несешь в сумке?»

Микула наш стал на пути, и стоит.

«А вот подыми-ка ее, — говорит, —

Тогда и узнаешь, что я несу в сумке».

А сам с этим словом, догадлив он был,

Сам снял с себя сумку свою, положил

На мать сыру-землю, и смотрит: что будет?

Наезжал тут богатырь в степи

На маленьку сумочку переметную.

Берет погонялку, пощупает сумочку, она не скрянется;

Двинет перстом ее — не сворохнется;

Хватит с коня руками — не подымается.

«Много годов я по свиту езживал,

А эдакого чуда не наезживал,

Такого дива не видывал:

Маленькая сумочка переметная

Не скрянется, не сворохнется, не подымется».

Слезает Святогор с добра коня,

Ухватил он сумочку своими руками,

Поднял сумочку повыше колен,

И по колена Святогор в землю угряз,

А по белу лицу не слезы, а кровь течет.

Груз тяги земной Святогора сломил,

Отец земледелья его победил;

Так он, на том месте, скалой и остался.

Где Святогор угряз, там и встать не мог,

Тут ему было и кончание.

Без боя Микула его одолел;

Без спора, землею его овладел...

Но есть и другое об этом преданье:

Жаль стало Микулушке богатыря:

«Погибнет могучая силушка зря!»

Взял он Святогора за мощные плечи...

«Ну, дивный же точно ты есть человек!

Живу на земле не единый я век,

Не видел такого, — сказал див, поднявшись. —

Открой, кто такой ты? Как мне тебя звать,

По отчеству-роду тебя величать?

Поведай, что в этой положено сумке?»

«Изволь! — Селяниныч ему говорит. —

Скажу тебе, кто я. Весь мир давно чтит,

Под именем князя меня, князя-Кола.

И я богатырь был; такой же, как ты;

Доступны мне были небес высоты;

И я разъезжал там, по небу, Возничим;

Пахал тучи черные сошкой златой;

Даж-бог лучезарный отец мне родной;

Но после спустился я с неба на землю.

Сырая Земля мать родная моя:

Затем-то она так и любит меня;

По ней я и стал Селяниныч Микула.

Как ты, богатырь, див древнейших племен,

Так я — земледелья князь новых времен;

А в сумке моей несу тягу земную».

«Что ж это за тяга такая? —

Опять Его начинает титан вопрошать. —

-Я вижу, ты сведущ во всякой науке;

Лишь ты один разве мне можешь сказать:

Как мне бы судьбину мою разузнать.

Но прежде открой мне, что это за тяга?»

«Что это за тяга? А видишь ли вот,

То труд мой тяжелый, кровавый мой пот,

Что я ублажаю родимую землю;

То видишь, вседневная наша страда,

Что бог наложил на мой род навсегда,

Пока людям нужен хлеб будет насущный,

То силушка наша, что род только мой

Владеет, род этот, любимый землей;

Та силушка, в мире кого нет сильнее.

А ты, богатырь-див, силач Святогор,

Как ты богатырь есть ущелий и гор,

То ты поезжай-ка отсюда на Север.

Пойдешь все прямо до росстани ты;

На росстани той разойдутся пути;

Ты путь возьми влево, и въедешь ты в горы;

Там кузницу встретишь, под древом большим,

То древо стволом достигает своим,

Стволом достигает оно вплоть до неба;

Но ты поезжай все себе до конца!

Приедешь ты к древу, проси кузнеца,

Проси, чтоб тебе он поведал судьбину».

Кивнул Святогор и исчезнул вдали;

Микула ж и род его славный пошли,

Как прежде, на Полдень, путем их дорогой.

Гораздо уж после, в позднейшие дни,

Когда по верховьям шли Дона они,

Еще Святогор раз мелькнул перед ними;

Потом совершенно из виду пропал,

На Севере. Там кузнец вещий ковал,

Из двух волосков ему тонких судьбину.

Сковал он два волоса, точно таких,

Что некогда были в косах золотых

Божественной Зифы, — жены бога Тора,