Дорога на юг

Разница между обычным человеком и Подонком такая же, как между выражениями «много работать» и «много зарабатывать».

Курсы Молодого Подонка

Двадцать шестого июля мы с Барином выдвинулись на станцию Шелангер, где готовились к старту союзные ХИ. Так как место это расположено примерно посередине между Казанью и Йошкар-Олой, путь нас ждал вовсе не близкий. Чтобы запастись в дальнюю дорогу едой, в пятницу двадцать пятого числа Барин отправился на станцию Каннельярви, на игру Антона Лустберга под названием Кринн.

Объявив о нашем намерении товарищам, Барин организовал продовольственный фонд, принесший нам полмешка разнообразных консервов, а объяснил свое намерение так:

— Мы отправляемся представлять наш коллектив на союзные ХИ, и на голодный желудок делать этого не можем. А средств на питание у нас нет, так как на все мои деньги Джонни купил спирту и сейчас варит из него у себя дома Элберетовку.

— Как же вы доберетесь до Казани? — удивился Строри.

— Поедем перекладными, — ответил Кузьмич. — Но ехать впроголодь — занятие не из приятных! Ради святого дела братья объявили ночную продразверстку по полигону. Дело это ох как не простое, кое-где пришлось прибегнуть к выдумке, а кое-где — к взрывам. Например, на стоянке Княжны, где за провизией постоянно следили многоопытные колдуны.

Крейзи взял мощную петарду и тихонечко подбросил её прямо под ноги Княжне. Он знал, что от взрывов петард с Княжною приключаются смешные припадки. В детстве она перенесла церебральный паралич, и теперь с трудом переносила резкие звуки.

Прогремел взрыв — и Княжна в корчах повалилась на землю, судорожно извиваясь и пуская слюну. Зрелище это хоть и мерзостное, зато очень смешное, кроме того, возникла паника, в ходе которой стало возможным похитить необходимые для нашего дела продукты. Наутро Барин, взвалив на себя тяжеленный мешок, отправился в обратный путь, прихватив с собой Ирку из постпанковского коллектива, к которой испытывал самые нежные чувства. Я ждал их в городе, а в холодильнике у меня томилась целая батарея литровых бутылок с Элберетовкой.

Следующим вечером мы были уже в Москве — в Кузьминках, где правил Дурман. Расположившись в его логове, мы внимали новым рассказам о Кирилле-Карантине, московском волшебнике, проживающем в доме напротив. Мы познакомились с ним еще в свой прошлый визит в Москву, что-то около года назад. Тогда у нас с ним вышел вот какой случай. Кирилл Шанин, про прозвищу Карантин, был известен от Кузьминок и до самых Текстильщиков отнюдь не своим волшебством. Напротив — Карантин, отставив в сторону цеховые правила, искал для себя воинской славы. Для этого он регулярно выходил к одному и тому же питейному заведению и вставал, притулившись спиною к каменной стенке около входа. Затем он доставал из-под полы куртки заготовленную военную снасть и принимался ждать.

Вечерние посетители, покидая заведение мало сказать «на рогах», видели от случая к случаю одну и ту же картину: Карантин стоит у выхода из кабака, судорожно сжимая в руках то самодельные нунчаки, а то и кастет. Независимо от приготовленной Карантином снасти, ситуация разворачивалась каждый раз схожим образом:

— Слышь! — дружелюбно обращались к Карантину вечерние гости. — Приколи, чего это у тебя? Карантин, не зная, как тут быть, отвечал, сжав зубы и втиснув голову в плечи:

— Ка… кастет.

— О-па! Дай заценить, а? Да чего ты, не ссы!

Тогда Карантин отдавал то оружие, что у него было с собой, и беседа заканчивалась. Один раз его оглушили его же кастетом, один раз покупным телескопом[122]и дважды отпиздили собственноручно сделанными Карантином нунчаками, к которым он питал особую слабость. Увидав, что слава уличного бойца от него ускользает, Шанин вновь с удвоенными силами принялся за колдовство. Мы с Барином знали об этом и решили воспользоваться моментом. Взяв у младшего брата Дурмана трэшерскую феньку в виде крылатого черепа на шнурке, мы отправились на встречу с Карантином. Местом встречи назначили крышу близлежащего детского сада, на чердаке которого у Дурмана было оборудовано нечто вроде летнего штаба. Предварительно Дурман позвонил Шанину и сообщил, что с ним ищут встречи ученики известного питерского мага Артема Коваля.[123]Этот господин якобы увидел Карантина через астрал и послал меня с Кузьмичом для знакомства и чтобы показать ему крылатый амулет. Мы придумали сказать, что амулет наш учитель нашел во время путешествия по Вепсе, [124]но сам оказался не в силах постичь его страшную, глубоко сокрытую суть.

Привыкнув в Питере к буйству колдовской фантазии, мы ожидали многого — но Карантин жестоко нас разочаровал. Ему неведомы были путешествия по мирам, даже про астральное зрение он толком ничего не знал. Выслушав нашу легенду, он наморщил лоб и дал нам следующий совет:

— Возьмите блюдце с молоком и бросьте туда чернослив, излюбленную пищу демонов, — предложил Карантин. — Затем подвесьте над этим амулет и смотрите на молоко. Закрутится молоко по часовой стрелке — сила амулета добрая, а если напротив закрутится — злая. Мы были очень недовольны таким примитивизмом. Тогда Карантин решил продемонстрировать нам свою мистическую осведомленность и сделать нас сопричастными дьявольских тайн.

— Мне ведомы, — важно заявил Шанин, — имена Князей Ада.

Тут мы насторожились и стали наблюдать за Карантином очень внимательно. Солнце уже скрылось, и в наступившей московской ночи по сторонам двухэтажного здания темнели сумрачные громады жилых домов. Рубероидная крыша щедро отдавала запасенное за день тепло, вместе с ним вверх поднимался запах смолы и ток нагретого воздуха. Мы сидели на крыше кружочком и смотрели, как готовится провозгласить адское откровение Карантин — выпрямив спину и поджав губы, с выражением лица, будто у римского сенатора.

— Первое имя, — начал Шанин, — суть Бегемот! Второй суть Питон, а третий…

— Суть Тритон! — перебил его возмущенный этой ахинеей Барин, и из-за него мы так и не узнали, кто, по мнению Карантина, был третий из правящих в Аду иерархов.

Момент был потерян, а Карантин неожиданно заподозрил неладное. Тогда пришлось Дурману, лучше нас его знающему, успокаивать Шанина и направлять разговор в новое многообещающее русло.

— Вот ты, Кирилл, показывал мне однажды кату против девяти противников, — подмигнув нам, обратился к Карантину Дурман. — Может, покажешь парням?

— Охотно, — легко согласился Шанин, не потерявший еще надежды произвести на гостей из Питера впечатление. — Почему бы и нет?

Встав посреди крыши, Карантин на время застыл — неподвижно, с опущенными вниз руками. Затем он принялся вращать по кругу головой, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Вместе с этим он принялся лупить руками по воздуху без всякой системы, подпрыгивать, выписывать коленца и наносить удары ногами. Делал он это с всевозрастающей скоростью, и под конец совсем потерял направление движения и ориентацию в пространстве. Под конец каты голова у Карантина закружилась, его повело, и неожиданно он оказался у самого края крыши. В следующий миг он оступился и обрушился вниз. В падении Шанин попытался уцепиться за створ водосточной трубы, но не удержался и упал со второго этажа прямо на кучу строительного мусора. Его фигура мелькнула и скрылась среди гнилых досок и колотых кирпичей, поднялась пыль — и больше мы Карантина в той поездке не видели.

— Так что вы думаете? — спросил Дурман, описывая нам перипетии жизни Шанина за минувший год. — С ним знаете какая хуйня приключилась из-за нунчак? Ох, до чего же занятный вышел случай!

Как-то раз, явившись в прошлом году на Эгладор, [125]Карантин прихватил с собой очередные нунчаки и был схвачен вместе с ними нарядом бдительной московской милиции. В свое оправдание Шанин заявил, будто бы его нунчаки не являются холодным оружием, так как он сделал их сам. Ментовская экспертиза с мнением Карантина не согласилась, и Шанина обвинили в ношении, а заодно, с его слов — и в изготовлении холодного оружия ударно-дробящего действия. Учитывая некоторое недомыслие и молодость подсудимого, судья решил впаять Карантину условно, но Шанин ему такой возможности не дал. Он обратился к судье со следующим заявлением — нунчаки, ношение и изготовление которых ему инкриминировалось, холодным оружием не являются!

— Как же так? — удивился судья. — Вот акт экспертизы и…

— Они не могут никому повредить, так как они заколдованы мною соответствующим образом! — перебил судью Карантин.

— Вы это серьезно? — спросил ошеломленный судья.

— Вполне! — ответил Карантин, и тут же принялся объяснять, как именно заколдованы его нунчаки. Послушав его пять минут, судья отказался от своего первоначального решения. Вместо условного осуждения Карантина принудительно госпитализировали в психиатрический стационар им. Кащенко — как невменяемое и нуждающееся во врачебном наблюдении существо. Карантина направили болеть на «тюремное» отделение, где он провел семь долгих месяцев в бесплодных сожалениях о том, что не согласился вовремя на предложенную «условку». Там с Карантином приключилось еще кое-что, заслуживающее нашего внимания.

Л юди на тюремном отделении отдыхают разные, и дураков вроде Шанина там не так уж и много. Жизнь в дурке нелегкая и проникнута отголосками зоновских понятий, все происходит за семью решетками и девятью замками. Оттого и узнать, что творилось там с Карантином на самом деле, возможным не представляется. Но по освобождении своем из этой юдоли скорби Шанин принялся расхаживать по родному двору и похваляться, будто бы был назначен тюремной братвой на почетную должность.

В доказательство этого он показывал заинтересовавшимся носовой платок, густо изрисованный авторучкой. Дополнительно Шанин пояснял на словах, будто бы это пожалованная ему смотрящим по дурке «малява», [126]назначающая его «переводящим из масти крысы в масть петуха».[127]Суть этой должности заключается в следующем: провинившегося заключенного подводят к Шанину и ставят на колени, а Карантин «опускает» его, ловко проводя ему хуём по губам.

Независимо от того, измыслил ли Карантин для себя эту должность, или в тюремной дурке и вправду наказывают хуём, но общаться с Шаниным во дворе совсем перестали. Собственное место Карантина в общественном мнении располагалось теперь где-то между «крысой» и «петухом»-теми двумя мастями, посредником между которыми он сам себя обозначил.

— Я от этого, — резюмировал Дурман свою речь, — просто охуеваю!

— Угу, — кивнул Барин, — не ты один. Набери-ка его номер, давайте прогуляемся. Мне здорово охота снова на него поглядеть.

Местом для прогулок выбрали ночной парк Кузьминки, а конкретнее — побережье одного из озер. Ирка, в соответствии с заранее подготовленным планом противокарантинных мер, подошла к берегу и потрогала босою ногою воду.

— Теплая! — удивленно произнесла она. — Блин, жалко! Эх вы, мужики — плавать-то никто из вас не умеет!

— Как это? — как по нотам возмутился Карантин. — Я умею, и причем неплохо.

— Да? — Ирка подошла к нему поближе, призывно глядя на воду. — Покажешь? Покуда Карантин раздевался и залезал в воду, мы с Барином стояли неподвижно. Шанин разделся совершенно полностью, гордо выпятил грудь и, иногда оглядываясь на Ирку, полез в водоем. Бросившись в воду, он начал грести и принялся быстро удаляться от берега — и вот тогда мы поняли, что час для нашей затеи настал.

Схватив принадлежащую Карантину одежду, мы отнесли её в сторону, набили камнями и утопили. Мы оставили Шанину только нунчаки и голубую футболку, чтобы прикрыть наготу. После этого мы принялись с громкими криками бегать по берегу озера и звать Карантина.

— Что такое случилось? — спросил Шанин, подплывая поближе и вылезая из воды.

— Какие-то бомжи, — закричал Дурман, — подошли, типа, сигарету стрельнуть. И, по ходу, спиздили твою одежду!

— Они вон туда побежали, — заорал Барин, — держи их!

Карантин подхватил футболку, надел её на бедра на манер мини-юбки, взял нунчаки и побежал. Около получаса мы, к полному нашему удовольствию, бегали по всему парку, выбирая самые грязные и заросшие кустарником и крапивой места. Иногда мы с Барином вырывались вперед, скрывались за деревьями и страшно кричали. Вернувшись после одной из таких вылазок, я прижал руки к лицу — словно морщась от боли, а Барин взволнованно объяснил Карантину:

— Они Джонни ударили бутылкой, вот сюда, — и Барин показал, куда меня как бы ударили.

— Догнать догнал, — смущенно оправдывался я, — а отбить вещи не смог. Ушли бомжи, теперь уже хуй догонишь.

После этого Дурман повел Карантина домой — «короткой дорогой», по ярко освещенным улицам, мимо ночных заведений и сияющих магазинных витрин. Карантин шел, гордо выпятив грудь — босой и в одной набедренной повязке из собственной футболки, за которую были заткнуты верные нунчаки. Ночные прохожие оборачивались, глядя на него, а мы шли шагах в двадцати позади и уссыкались. Наконец показался Дурманов двор, и мы нырнули с проспекта в относительную темноту. Повернув к своему дому, Карантин постепенно отдалился от нас, его силуэт растворился в темноте, а потом совершенно исчез — с наших глаз и из этой истории.

На следующий день Дурман показывал нам Эгладор — сборище ролевиков в Нескучном саду, [128]возле одной из бывших городских библиотек. Пройдя через железные ворота, Кузьмич остановился и оглядел перспективу.

— Ебаный в рот! — потрясенно произнес он. — Не могу поверить собственным глазам!

— Да проходи ты, — подтолкнул его в спину Дурман. — Ты еще главного не видел! Вся площадь перед библиотекой была заполнена людьми. Здесь было больше ролевиков, чем набралось бы тогда во всем Питере, и все — как на подбор, один другого краше. Несколько сот человек сгрудились на поляне, облепили скамейки и клумбы, расселись на крыльце и на террасе библиотеки. Больше половины из них были наряжены в самодельные костюмы из всякого гнилого тряпья и вооружены фанерными мечами и шпагами из оконного штапика. Мне трудно будет передать вам наше впечатление от первого визита на Эгладор. Мои глаза смотрели, а ум отказывался верить, уши слушали — но разум не слышал ничего. Подобно кристаллам льда в шейкере, мы с Барином потерялись посреди многообразия волос и хайратников, плащей-занавесок, обтягивающих лосин и перекошенных лиц с фанатично выпученными глазами. Взгляд блуждал, силясь найти посреди этого сборища нормальные лица — и бессильно отступал. Натыкался везде на одно и тоже: ряженые, рябые, выпученные, перекошенные. Продираясь через это позорище, мы заметили несколько скамеек, заполненных людьми, в основном несовершеннолетними страшными бабами. Держа в поднятых руках свечи, они слушали песни Ниенны, [129]доносящиеся из старенького кассетного магнитофона.

— Смотри-ка, Петрович, — показал мне на них Барин. — Чего это они — плачут, что ли?

— Ну их в пизду, Кузя, — отмахнулся я, — всю ихнюю секту. Где Дурман?

Отделившись от нас, Дурман затерялся в толпе. Мы остались одни посередине этого шумного сборища. Тогда я решил обойти библиотеку — осмотреться, поссать и заодно глянуть Дурмана. Но за углом Дурмана не оказалось — только какой-то незнакомый мне пьяный господин курил, опираясь на перила террасы, вознесенной на полтора метра над уровнем земли. Это был среднего роста парень, в синих джинсах и светлой рубашке, ничем особенно не примечательный. Взобравшись на террасу и ухватившись за перила с противоположной стороны, я обратился к нему:

— Уважаемый, сигаретой не угостишь? Я не мог себе представить, что мой вопрос до такой степени выведет этого господина из себя.

— Иди на хуй, гондон! — неожиданно заорал он. — Кто ты такой, чтобы спрашивать у меня сигарету? Ты охуел, пионер!

Мне не оставалось ничего, кроме как схватить этого господина за воротник рубахи, потянуть на себя и, после непродолжительной борьбы, перебросить через парапет. Падая, он не сумел должным образом выставить руки, поэтому упал лицом вниз и ударился об поребрик, на котором стояла пустая стеклянная бутылка из-под пива. Бутылка разбилась, вспоров донышком с острыми стеклянными лепестками лицо этому господину. Из-за этого одна из щек у него отвалилась на сторону, обнажая зубы, а крови вытекло столько, что впору было пускать по ней в плавание кораблики из щепок и спичечных коробков.

Конечно, это не прошло незамеченным. Полноватый мужик в спортивном костюме, некто Боря Батыршин, заметил это, прибежал и начал на меня орать.

— Кто ты такой? — разорялся он. — Откуда ты взялся?

— С Питеру, — спокойно ответил ему я.

— Какая команда? — в том же тоне продолжал Батыршин. — Ну?

— Грибные Эльфы, — ответил я, не желая на этот раз затушевывать ситуацию и скрывать правду.

— А-а-а! — еще пуще прежнего разорался Батыршин. — А вы спросили у меня разрешения, прежде чем резать тут розочками людей? Из этих его слов мне стало видно, что ситуацию Батыршин понял как-то по-своему.

— А почему это мы должны спрашивать у тебя разрешения? — удивился я. — С чего бы это?

— Я Король Эгладора, — завизжал Батыршин, — тут все мне подчиняются! Пойдешь со мной!

— Вот еще, — ответил я, а сам потянул из-под куртки плющеную трубу. Не понравилось мне, что на крики Батыршина стали подтягиваться еще какие-то люди, мне совсем незнакомые.

— Пойдешь со мной! — снова заорал Батыршин, но тут в дело вмешался Дурман.

— Боря, иди на хуй! — предложил он, подходя и вставая у меня за спиной.

— Это что, — спросил Батыршин, враз сбавив тон, — знакомые твои?

— Ага, — ответил Дурман, а его маленькие и злые поросячьи глазки в упор смотрели на Батыршина, так пристально, что даже мне сделалось неприятно. — Мои гости.

— А… ну тогда…

— Пока, Боря, — попрощался с ним Дурман, и мы скоренько отвалили от библиотеки: до того не понравилась мне поднявшаяся вокруг окровавленного тела человеческая суета. Пока мы проталкивались к выходу, Дурман то и дело показывал пальцем то в одну, то в другую сторону. На неприметных скамейках, спрятавшихся среди кустов и кое-где под деревьями, то и дело мелькали лица, нехарактерные для этого времени и места. Они выделялись посреди местной публики, как разрывы зениток выделяются на фоне вечернего неба. Добрые и со злобинкой, пьяные и не очень — эти лица радовали взгляд. Потому что принадлежали, судя по всему, правильным людям, чуждым опочившей здесь атмосфере вырождения и долбоебизма.

— Не все так плохо, — заверил нас Дурман. — Батыршин тут не всеми правит, имейте в виду. Но, один хуй, я думаю — этот визит вы надолго запомните.

— Это не сомневайся, — ответил я. — Запомним накрепко.

Через пару дней мы коротали ночь в Муроме, на привокзальной площади которого кто-то повесил огромный выцветший транспарант: «800 лет Муромскому кремлю!». Не зная, чем скоротать вечерний досуг, мы направились на поиски этой исторической постройки, но повстречались с неожиданными и непреодолимыми трудностями.

— Извините, — обратился я к первой попавшей женщине на привокзальной площади, — вы не подскажете, как пройти к кремлю?

— Не знаю я, — апатично отозвалась женщина, отвернулась и пошла по своим делам.

— Не местная, наверно, — предположил Ирка и предприняла собственную попытку.

— Послушайте, — обратилась она к какому-то хачику, торговавшему на углу апельсинами и хурмой, — где кремль?

— Крэмль? — удивленно переспросил хачик, наморщил лоб и крепко задумался. Но через пару секунд лицо его просветлело:

— Знаю, гдэ! В Москвэ!

— Ну, блин, — я постучал пальцем по лбу, — нашла местного! Вон дед сидит, пошли к нему! Действительно, на скамеечке у газона примостился какой-то пенсионер — в синенькой кепке и с газетой в руках. Я подошел к скамейке и спросил:

— Вы не… — но меня перебил Барин.

— Дедушка, вы давно здесь живете?

Дед поднял на нас взгляд.

— Да почитай, внучек, с тридцать четвертого году. А что?

— Всю жизнь здесь прожили? — решил на всякий случай уточнить Барин.

— Ну да, — с достоинством подтвердил дед. — Коренной я, муромский.

— А тогда подскажите нам, как пройти к кремлю, — попросил я. — Ищем его, ищем, а все никак не можем найти. Тут дед отложил газету и в упор уставился на нас.

— Что же это за кремль такой? — спросил пенсионер. — Всю жизнь в Муроме прожил, а не слыхал, чтобы тут был какой-нибудь кремль!

Поэтому мы отказались от идеи посетить местные достопримечательности. Вместо этого мы перешли по понтонному мосту на противоположный берег Оки и устроились там на ночлег. По ночному времени понтонный мост через Оку расцепляют, и по полноводной реке начинают курсировать груженые баржи и маленькие прогулочные теплоходы. С той стороны ярится тысячами огней ночной Муром, разливаясь над рекой шумной многоголосицей. Но до нашего берега — пустынного и заросшего низенькими кустами и тростником — звуки почти не долетают. Их относит в сторону, забирает с собой ночной ветер, низко стелящийся над черной, стремительно движущейся водой.

Из сухого тростника и старых досок мы разожгли небольшой костерок, вспыхнувший крошечным куполом желтого света. Я принялся разогревать консервы, но меня неожиданно отвлек от этого дела Барин.

— Послушай, — спросил он, — какое твое мнение: баржа движется по реке из точки А в точку Б с постоянной скоростью, но при этом…

— Где баржа? — я повернулся к реке, но никакой баржи не увидел. — Ты чего?

— Это задача такая, — объяснил Барин, демонстрируя мне учебник и пару тетрадей. — Думаю поступать на вечернее отделение в одну шаражку, там есть такой факультет — «Мосты и тоннели». Вот и взял с собой, блин! От такого дела я чуть было не выронил консервы в огонь.

— Взял с собой учебники? — с недоверием переспросил я, еще раз оглядывая ночную перспективу: сумрачный берег и громаду железнодорожного моста вдалеке. — Зачем?

— Буду готовиться к поступлению, — объяснил Барин, — вот за этим.

Уже засыпая возле костра, сквозь медленно сгущающуюся паутину видений я видел силуэт Барина, склонившегося над книгой, и слышал его бормотание:

— Если баржа, достигнув точки Б, пустится в обратный путь, двигаясь теперь с постоянным ускорением, то… Эх, блядь! Вот ебучий случай!

Дни в дороге проносятся быстро — в грохоте железнодорожных составов и мелькании незнакомых пейзажей за окном. Солнце неохотно взбирается на небосвод, лаская мир огненными лучами, в этом тигле плавится новый день, словно металл в исполинской, переполненной жаром печи. Но к концу дня прохлада снова вступает в свои права, на вечернее небо ложится тьма, и наступает ночь. Окно в движении электропоездов прервало наш путь до утра, и мы были вынуждены искать убежища в районе очередной перевалочной станции. Оттуда до Казани остается то ли один, то ли два трехчасовых перегона. Не зная обычаев и нравов местного населения, мы решили на самом вокзале не ночевать. Прямо с электрички мы направились в ближайший лесок, спрятались там как следует и принялись дожидаться утра.

С нами вместе прятался случайный попутчик — москвич, в одиночестве пробиравшийся туда же, куда и мы — на «союзку». Это был парень лет двадцати, с объемистым рюкзаком и хлипким резиновым топориком, представившийся нам профессиональным каскадером с Мосфильма. У нас были большие сомнения по этому поводу, до того внешность Каскадера не соответствовала его громкому прозвищу. Сутулый и как будто бы чуточку кривой, Каскадер был больше похож на «ботаника», нежели на профессионального спортсмена. Но на словах у него выходило совсем другое:

— Вы только подумайте, — пел Каскадер всю дорогу до места нашего ночлега, — какой это адский труд — все эти трюки! Постоянное напряжение, потливость… Иногда приходится поднимать груз в сто килограмм и больше, так что…

Поначалу мы его вовсе не слушали, но чуть позже он все же сумел привлечь наше внимание. Отозвав Ирку в сторону, Каскадер о чем-то тихо её попросил.

— Зачем? — удивленно переспросила его Ирка. Каскадер совсем уже тихо ей что-то ответил, но Ирка в молчанку не захотела играть.

— Что? — во весь голос спросила она. — Ты хочешь посыпать себе на анус тальком? Ты в своем уме?

— Да я просто спросил… — засмущался Каскадер. — Из-за потливости появляются трещины и…

— Трещины на жопе, так? — уточнил Барин. — У тебя жопа треснула?

— Из-за нагрузок… — начал было Каскадер, но было уже поздно.

— Ты уверен, что ты каскадер? — сурово перебил его Барин. — А, к примеру, не пидор? То есть, — тут же поправил самого себя Барин, — я не говорю, что ты пидор, я просто спросил — не пидор ли ты?

— Не… — начал было оправдываться Каскадер, но Барина ему было не перекричать.

— Потому что если бы ты был пидором, — продолжал Барин, — что, будем надеяться, не совсем так, то у нас с тобой был бы совсем другой разговор. Вернее, у нас бы с тобой не было никакого разговору, потому что нам не о чем разговаривать с пидорами. Но, раз ты говоришь, что ты не пидор…

В таком ключе мы продолжали большую часть ночи, по-разному склоняя в беседе треснувший анус Каскадера и его самого. Из-за этого Каскадер плохо спал, и когда мы под утро снова пришли на вокзал, тут же задремал в ожидании первой электрички возле собственного рюкзака. Мы решили воспользоваться этой его оплошностью в собственных целях.

Набрав целую кучу камней, мы аккуратно запаковали их Каскадеру в рюкзак, увеличив его общий вес примерно до ста — ста двадцати килограмм. Наш порыв был замечен сотрудниками местной милиции, подловившими нас во время сбора камней.

— Хуй ли вы делаете? — спросили они у нас.

— Да вот, блин, — ответил я, — собираем камни, хотим подложить вон тому кренделю в рюкзак, чтобы он с утра охуел.

— А… — ответили менты, и на этом все вопросы отпали.

Когда подали утреннюю электричку, мы выждали, сколько это было возможно, а когда объявили, что поезд вот-вот отправляется, принялись будить Каскадера:

— Проспали, блядь! Скорее, поезд отходит!

Между стеной вокзала, где мы отдыхали, и перроном было что-то около тридцати метров. Похватав собственные рюкзаки, мы бросились к поезду и запрыгнули в вагон, наблюдая оттуда, как Каскадер, почернев от натуги и ничего не понимая спросонья, силится закинуть привычным движением на плечи рюкзак.

Несколько десятков метров, отделяющие его от электрички, неожиданно стали непреодолимым препятствием. Пора было садиться в вагон, но не пускал неподъемный, доверху набитый булыжниками мешок. Каскадер пытался приладить его этак и так, но одному непросто подняться с земли с такой тяжестью, и пока он телепенился — двери закрылись, и электричка ушла. Прилипнув к окнам, мы глазели на это, пока вся картина не скрылась из виду — Каскадер, его рюкзак и загибающиеся от хохота местные менты. Последним скрылось из глаз здание вокзала, и тогда мы отлипли от окон и поздравили друг друга — мы снова ехали, а до Шелангера оставалось, по нашим прикидкам, всего ничего.