Золотая Орда и Москва: метаморфозы и бифуркации

Начать с того, что включение в Ордынскую систему изменило соотношение сил во властном «треугольнике», характерном для домонгольской Руси: «князь – бояре – вече». За исключением трех северных народоправств (Новгород, Псков, Вятка) практически везде в Ордынской Руси доминирующим «углом» стал княжеский. Орда обеспечивала послушным князьям ту массу насилия, которой тем, даже в Северо-восточной Руси, не говоря уже о других русских землях, не доставало для эффективного контроля над населением. Перед лицом «двойной массы» «Орда – князь» даже союз боярства и населения не представлял значительной силы.

Такой союз, однако, не материализовался не только по причине трезвого расчета боярами и населением своих перспектив противостояния князю. Была и другая причина, более веская. В рамках Ордынской системы шла конкуренция княжеств за ярлык, за благосклонность, за место под солнцем. Наилучшие шансы были, естественно, у тех княжеств, в которых, во-первых, князь и боярство не противостояли друг другу, а выступали как единое целое, в идеале – в виде княжеско-боярского комбайна (наиболее в этом преуспела Москва); во-вторых, в которых население поддерживало свои верхи. Таким образом, поскольку положение населения княжества в Ордынской системе зависело не столько от «социальной конкуренции» внутри него, сколько от конкуренции с другими княжествами, вектор общественной борьбы существенно сместился, по сравнению, например, с Западной Европой. Это не значит, что прекратились бунты и столкновения между князем и боярством, отнюдь нет. Однако у них появился внешний (для Ордынской системы в целом он был внутренним) ограничитель и, в известном смысле, регулятор.

В рамках такой регуляции князь, особенно тот, в чьих руках находился ярлык на великое княжение, volens nolens становился, по крайней мере функционально, по поручению «ханом» (квазиханом, миниханом) – как по отношению к боярам (с первой половины XV в. русские бояре, воспроизводя отношение князя к хану, начинают именовать себя холопами великого князя, ситуация невозможная не только в домонгольской Руси, но даже в XIV в.), так и по отношению к населению.

Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни – не случайно В.О. Ключевский писал об ордынско-удельной эпохе как о времени измельчания общих интересов, падения морали, ориентации только на силу – Орды или ее московского наместника. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере по исходному импульсу, по генетической тенденции развития, по воле единственным субъектом, стоявшим в качестве наместнической власти над русской землей так же, как Орда стояла над ней, или стоявшим вместе с Ордой в качестве ее нижнего, улусно-служилого элемента над русским обществом. Так возник – не с необходимостью, но закономерно – мутант и одновременно новая форма ЦЕМВ, ордынско-московская власть.

Эта власть, ордынско-московская (или ордынская власть в «ордынской системе» по отношению к Руси) обрела новые качества, которых исходно не было в ЦЕМВ и которые возникли в процессе и в результате взаимодействия Орды, ханской власти, с одной стороны, и русских порядков, христианского общества, – с другой.

Оказавшись в иных по сравнению с исходными природно-хозяйственных, социально-экономических и исторических условиях, ЦЕМВ модифицировалась применительно к конкретным обстоятельствам, можно даже сказать мутировала; и эта мутация, частная, ad hoc модификация привела к неожиданным общим последствиям евразийского и мирового масштаба, став самой настоящей макросоциальной точкой бифуркации. В то же время и русская княжеско-боярская власть должна была мутировать адекватным образом. Результат, как уже говорилось, – появление своеобразного мутанта, гибрида, во многом – чужого, alien обеим властным формам, а именно ордынско-московской (московско-ордынской власти).

Как уже говорилось выше, внутри ордынской Руси власть московского князя-наместника, опиравшаяся на «двойную массу» насилия, стала главным, единственно значимым властным фактором. Поскольку эта власть существовала в христианском (православном) обществе, в котором субъектность фиксируется вплоть до уровня индивида, власть эта автоматически оказывалась субъектом. И в этом заключалась первая из качественных модификаций.

Монгольские и ордынские ханы, как и любые верховные владыки азиатского типа, не выступал в качестве субъекта. В азиатских обществах субъектность растворена в системности, институциализируется именно системность или, в лучшем случае, «несубъектность» (например, китайский император – Сын Неба) (не случайно, в различных восточных философских системах нет оппозиции субъект – объект, субъект-объектной проблематики). Поэтому русская власть, возникшая как ордынско-московская, ни в коем случае не есть ни простое заимствование, ни просто перенос на русскую почву степного азиатского типа. Она представляет собой субъектизацию несубъектной формы власти, превращение типа в субъект; московско-ордынская власть построена на внутреннем отрицании, снятии системного начала.

В этом коренится одно из ее противоречий, которое, однако, заключается не в том, что внутри этой власти существует скрытый конфликт между системным степным азиатским и субъектным европейским (христианским) началами. Суть в другом – в наличии в ней по сути двух субъектов: один из них существовал исходно, имеет положительный заряд, а второй возник в ходе и в результате отрицания – снятия несубъектной субстанции и обладает отрицательным зарядом. Точнее, конечно же, будет сказать не о бисубъектности русской власти, а о двух аспектах, – положительном и отрицательном – ее автосубъектности, внутреннее противоречие между которыми отчасти компенсирует отсутствие полисубъектных противоречий, характерных для христианского общества. Впрочем, у этого властного раздвоения-расщепления властной шизофрении есть своя цена, и немалая.

Итак, русский персонификатор московско-ордынской власти с необходимостью выступает как субект. Однако поскольку на него проецировалась власть хана, порученцем и ревизором которой он был, то объективно князь оказывался единственным субъектом, так как его власть по сути была единственно значимой. Так единственная по ордынской басурманской логике власть приобретала тенденцию к функционированию в качестве единственного христианского субъекта. Но в христианском обществе это есть нонсенс, поскольку оно является полисубъектным, в нем фиксируется субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивается как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов. Именно межсубъектное взаимодействие делает социальных агентов субъектами. Но так – в христианском социуме. В симбиотическом, двусоставном ордынско-христианском – иначе. В нем получался еще один парадокс, что власть-субъект существует как таковая, т.е. как власть, а следовательно, и как субъект по поизволению-поручению высшей, вынесенной куда-то далеко вверх, к Их Тэнгри (Великому Небу), за рамки русского социума несубъектной ханско-царской властью.

Как известно, христианин выступал (индивидуальным) субъектом, поскольку вступал в индивидуальные отношения с Богом, Абсолютом. Именно последний посредством этих отношений наделял субъектностью социальных агентов христианского мира.

Субъект ордынской власти по поручению наделялся субъектностью не Абсолютом, а вполне земной, хотя далекой и внушающей страх и ужас властью ордынского царя-чингисида.

Последнее очень важно: Дмитрий Донской вышел против Мамая прежде всего потому, что будучи узурпатором, тот не принадлежал к «цаган ясун», т.е. к «белой кости» – роду Чингисову; от Чингисида Тохтамыша Дмитрий бежал, и летопись точно зафиксировала причину: «То слышав, что сам царь идет на него со всей силой соею, не ста на бои противу него, ни подня руку противу царя, но поеха в свои град Кострому». То есть убоялся законного государя. И тем не менее: земная власть Орды оказалась чем-то сравнимым эквивалентно-нишевым, по крайней мере функционально и во властной сфере, с властью Абсолюта. На Руси по сути не Пётр I вывел службу государеву из разряда Божьего дела, а Орда. По крайней мере, она сделала чертежи, Москва скопировала, а Петр лишь реализовал с европейским размахом. Творцом власти-субъекта на Руси был не Бог, а ордынский хан-царь. Позднее ордынская квазиэквивалентность Богу перейдет на самодержавную власть (ср. русскую поговорку, сводящую вместе – в равноудаленности – Бога и царя: «До Бога высоко, до царя далеко»).

Поскольку московско-ордынская (будущая русская) власть оказывалась субъектом не в результате взаимодействия с другими субъектами, а по воле верховной власти, которая сама субъектом не являлась, а выступала в виде некой почти безличной силы, то реализовать свою субъектность русская власть могла лишь по отношению к самой себе – она, эта власть – субъект-чужой орган, была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя, субъект, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе. Такой субъект не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это субъект – терминатор субъектов, негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности.

Русская власть – это не моносубъект, как кажется на первый взгляд и как я склонен был считать шесть лет назад (что и нашло отражение в «Русской системе» и было повторено три года назад на страницах «Русского исторического журнала» (М., 1999. – т. I, № 3. – С.13-95) в статье «Русская система: генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы). Это прежде всего автосубъект, который по своей сам-по-себе субъектности должен стремиться и стремится к моносубъектности, но по сути, за исключением нескольких исторических мгновений, связанных с демонархиями трех апостолов русской власти – Ивана, Петра и Иосифа, в которых персонификатором моносубъектности становится человекомасса с ее энергией (и эта масса нарастает от Ивана к Иосифу), ее не достигающий (асимптота, только асимптота, нередко удаляющаяся от цели) и в результате превращающийся в гиперсубъектность. Гиперсубъектность, которой оборачивается тенденция к множественности персонификаторов моносубъектности («полимоносубъектность»? – «хлопок одной ладонью») – все это реакция христианского, множественно-субъектного по социогенотипу общества на собственную же форму, возникшей из взаимодействия с не (и вне) субъектным ордынским началом, «ответ Бога отца, сына и святого духа» ордынскому хану, «цару Калину». И этот ответ обрекает автосубъекта русской власти на вечное внутреннее борение, превращает его самого в поле (само)разрушительной борьбы, которая и есть его развитие. Но это тема отдельной работы по философии истории – не России, автосубъекта русской власти.

Если автосубъектность – это субстанция, то моносубъектность есть ее атрибут. Это тенденция, которую стремится реализовать автосубъект. Моносубъект в полисубъектном обществе? Аномалия.

В дальнейшем развитии такого аномального сочетания теоретически либо автосубъектность с ее тенденцией к моносубъектности должна была исчезнуть, либо общество должно было перестать быть полисубъектным. В реальности ни то, ни другое не получило своего полного логического завершения. Однако первая тенденция победила со значительным перевесом и окрасила в свои тона проявление субъектности в русской истории и жизни, деформировав полисубъектность.

Полный и всеохватывающий триумф моносубъектности в христианском обществе невозможен. Точнее: возможен на краткий миг, в редкие и исключительные моменты, как правило, в период генезиса новых структур власти, на основе террора-насилия. Так, моносубъектность «побеждала нокаутом» при Иване Грозном, Петре I, Сталине, (когда возникали структуры, которые я именую «демонархиями» – демократическая монархия, демоническая власть, якобы монархия, поскольку строй этот по содержанию много сложнее и «плотнее» монархии). Моносубъектность всегда может (по сути – должна) быть оспорена в христианском по социокультурному генотипу обществе. И как показывает русская история XVI–XX вв., постоянно оспаривалась; полисубъектность все равно пробивала себе путь в виде превращенной, порой негативной или даже уродливой форме борьбы за моносубъектность, за лишение других субъектов субъектности или за предотвращение приобретения теми или иными социальными единицами субъектных качеств.

Повторю: князь (или даже «княжебоярский комбайн») является субъектом, поскольку он – социальный агент христианского общества, «существующего по воле Абсолюта», субъектного Бога. Однако властью-автосубъектом он является по воле вне(над)субъектной земной силы – Орды и этим своим качеством обязан ей и только ей: автосубъектность оказывается важнее субъектности.

Поскольку полностью реализовать моносубъектность, существующую как тенденция (атрибут, акциденция), и полностью устранить полисубъектность власть-автосубъект-субстанция не может, результаты ее усилий носят в основном асимптотический характер, особая – и вообще, и по отношению к обществу – природа этой власти реализуется и посредством иной, чем моносубъектность тенденции-стратегии. Речь идет о гиперсубъектности, сверхсубъектности: власть стремится быть одновременно и единственным субъектом, и субъектом высшего, недостижимого для других качества, субъектом-гулливером среди субъектов-лиллипутов. Это со всей очевидностью проявляется в периоды, когда власть допускает субъектность тех или иных социальных агентов во второстепенных и третьестепенных для функционирования общества сферах и комплексах отношений (подр. см. ниже). Гиперсубъектность – это компромисс власти-автосубъекта с христианским обществом, пряник, а мсоносубъектность – кнут.

Таким образом, русская власть как автосубъектная субстанция выступает в (три)единстве (и противоречии) со своими атрибутами (функциями) – моносубъектностью и гиперсубъектностью. Последние могут воплощаться в реальности: первая – крайне редко и на крайне короткие отрезки времени, вторая – значительно чаще. Моносубъектность – это вообще максимально редкое и краткое состояние автосубъектности; пользуясь физическими аналогиями, её можно считать корпускулой, тогда как гиперсубъектность – волной, состоянием значительно более частым и длительным.

Реализация как моносубъектности, так и гиперсубъектности в христианском обществе – явлений поразительных, экстраординарных и аномальных – требовала адекватных качеств и характеристик власти не менее экстраординарных и аномальных. И они тоже возникли в ордынско-московской власти, а затем укрепились в русской власти. Речь идет о таком качестве, о такой характеристике как надзаконный, экстралегальный характер власти, который и позволил ей реализовать себя как субстанцию с обеими акциденциями – моно- и гиперсубъектностью. Суть в следующем.

Власть в Золотой Орде, как и в великих «степных империях», как в Китае, Индии и других странах регулировалась и ограничивалась определенными, уходящими в далекое прошлое, правилами, обычаями и законами, ритуалом и т.п., т.е. носила легальный характер. В симбиотической структуре «Золотая Орда cum Русь» власть ордынского хана по отношению к русским княжествам носила по сути надзаконный характер; хан, его воля, милость и т.п. сам был законом для русских князей, его власть была внеположена Руси. Русь не имела ни возможностей, ни средств регулировать эту власть (взятки и бунты в счет не идут, это из другой области).

Ни в юаньском Китае, ни в Иране иль-ханов власть монгольских династий не была надзаконной, экстралегальной. Она встраивалась в существующие системы – конфуцианскую и мусульманскую и регулировалась ими в большей или меньшей степени. Так же была законной и власть русских князей по отношению к своему населению. А вот власть ордынских ханов по отношению к русскому населению была надзаконной, экстралегальной, в этом ее уникальный исторический характер, обусловленный уникальными системно-историческими обстоятельствами – не завоевание и растворение в завоеванном населении, а дистанционный контроль в течение почти двух с половиной столетий; другой симбиотической структуры типа «Орда – Русь» история не знает.

Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в «степных империях», ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть представляла собой мутацию-модификацию ЦЕМВ в новых – не кочевых, а земледельческих хозяйственных условиях. Но дело не только в специфически восточноевропейской хозяйственной базе, хотя и она очень важна – без нее не было бы дистанционного симбиоза. Важно и то, что одним из элементов симбиоза было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признает субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, экстралегальная власть не имела никаких шансов укрепиться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка, подавлена ими. На христианском Западе против попытки ее самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность стать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды. Она же периферия Византии, сущностные роль и значение наследия которой в русской истории постоянно и неправомерно преувеличиваются. Говорить можно лишь о форме. Византийские формы власти и церковности в России, помимо прочего, были необходимы для того, чтобы придать христианскую форму странной для христианства власти – недо- и сверххристианской одновременно. Сверхакцент русской власти на ее священный характер – вплоть до монополизации священства и превращения церкви в одно из «ведомств» отражает одновременно как специфически христианский, так и отчасти нехристианский/сверххристианский характер русской власти. При этом теоретическое наличие возможности вовсе не гарантировало автоматически ее реализацию; последняя была весьма вероятной, однако самоосуществиться она могла лишь в ходе и посредством жестокой социальной борьбы. В то же время без ордынского влияния и вне ордынско-русского асимметричного и неравного взаимодействия такая власть никогда не появилась бы вообще.

Наконец, есть еще один момент, связанный с надзаконным характером русской власти. Будучи унаследован от ордынско-московской мутации ЦЕМВ, он оказался весьма адекватен социуму с небогатой сельскохозяйственной, а затем и индустриально-аграрной базой. Юридическое оформление этого типа централизованной власти ограничивало его и давало населению определенные свободы. Однако в то же время юридизация русской власти в социальной реальности освобождала из-под ее контроля чиновников среднего уровня, на местах, что немедленно оборачивалось их произволом, как властным, так и экономическим, по отношению к населению, сводившему на нет обретенные свободы, и тотальным расхищением всего, что можно расхитить, не опасаясь кнута, выдранья ноздрей, ссылки в Сибирь, лагеря или, на худой конец, конфискации имущества.

Парадоксальным образом либерализация и юридизация власти в России оборачиваются произволом, ужесточением эксплуатации населения, расхищением ресурсов. Надзаконный характер власти был единственным средством держать в узде особенно низшие и средние, а также во многом и высшие ее сегменты в условиях «скудного экстенсива» – огромных пространств с незначительной хозяйственной продуктивностью, с производственными комплексами, не создающими значительного прибавочного продукта, что заставляет многие сегменты власти зариться на продукт необходимый. По закону в русских условиях контролировать это было невозможно, со всеми вытекающими положительными и отрицательными последствиями. Отсюда – блюстительная (так назвал ее П.Пестель) функция русской власти как главная, «контроль и учет» (Ленин). Но мы забежали вперед. А сейчас хочу повторить: только на просторах восточноевропейской равнины, объединенных в единое целое Ордой, могла возникнуть русская власть.