ЦЕМВ: mobilis in mobile

Базовые, сущностные черты ЦЕМВ в самом общем виде впервые оформились в державе («степной империи») хунну (конец III – I вв. до н.э.), т.е. одновременно с формированием циньско-ханьских основ китайской системы. После этого в течение почти полутора тысячелетия различные степные державы макрорегиона воспроизводили и в какой-то степени шлифовали исходную модель. Свой завершенный вид она приняла в Великой монгольской империи; именно это обычно имеется в виду под “монгольским наследием”.

Хозяйственной основой исходной, первой формой ЦЕМВ было кочевое скотоводство, которое практиковалось на обширных пространствах и в котором, в отличие от земледелия, земля выступает не в качестве природного орудия труда, поля, а в качестве естественного всеобщего условия этого специфического вида труда, пастбища. Как сказал бы Маркс, в качестве locus stаndi и field of employment. Кочевники легко снимаются с места и уходят от того, кто слишком их прижимает. Все это обусловило тот факт, что, во-первых, контроль над людьми в ЦЕМВ важнее контроля над землей, а, следовательно, во-вторых, власть важнее собственности (племенная собственность растворяется в племенной власти); в-третьих, социальная организация по сути совпадает с военной – социальная единица выступает в качестве производственно-боевого блока.

Монголы создали крупнейшую и последнюю из великих “степных империй”, которая в то же время была первой евроазиатской, а не просто азиатской или центрально-азиатской “степной империей”. Монголы установили контроль над территорией, намного превосходившей (и просуществовавшей миг – несколько лет) империю Александра Македонского, и “средиземноморскую” империю Рима, и афро-азиатский халифат Аббасидов. Такие размеры Могольской империи были вполне закономерны с точки зрения логики развития степных держав. Хунну доходила на западе до озера Байкал. Граница следующей крупной державы, Тюркского каганата, передвинулась западнее – к Каспийскому морю. И, наконец, монголы отодвинули границу степных держав максимально далеко на запад степной, а точнее – равнинной зоны, почти на самый край восточно-европейской (русской) равнины. Несколько спрямляя и огрубляя, можно сказать, что в климатическом плане граница прошла по январской изотерме – 6º, которая в то же время исторически была границей расселения русских. Последний исторический вал “степных имперских” волн, таким образом, накрыл русских и в течение почти 250 лет население русской равнины было зависимой (даннической) частью, улусником сначала Великой Монгольской империи, а затем ее наследника – Золотой Орды.

В Азии монголы поставили под контроль Китай, Центральную Азию и Иран. Завоеванное земледельческое население Евразии стало объектом монгольской власти, ЦЕМВ. Однако стало – в различной степени и по-разному. Это зависело от демографического потенциала, исторической глубины и мощи культурных и властных традиций, наличия или отсутствия опыта централизованной власти, исторического опыта отношений с кочевниками.

К моменту монгольского нашествия Китай и Иран насчитывали соответственно три и два тысячелетия социальной эволюции, в ходе которой были отточены устойчивые модели централизованной власти и высокоразвитой культуры. В течение веков кочевники Центральной Азии заимствовали многие компоненты этих моделей. Кроме того, в течение тысячелетий китайцы и персы выработали довольно эффективный опыт ассимиляции или даже растворения завоевателей-номадов в своей среде – культурно, демографически, политически. В результате в азиатской части континента влияние номадов на социальную и властно-административную ткань завоевываемых обществ не было сильным.

Совершенно иной была ситуация в восточно-европейской части континента, в русских землях. Русские княжества на рубеже XII–XIII вв. были в основе своей поздневарварскими обществами, в которых не только феодализмом не пахло (и это естественно: феодализм – первая, ранняя, аграрная стадия развития западной системы), но и антагонистические отношения «докапиталистического» типа не сформировались окончательно. Разумеется, эти отношения постепенно развивались, однако развитие это тормозилось несколькими факторами.

Во-первых, почти до конца ХI в. торговля, а следовательно, движимое имущество, получаемое в виде дани и грабежа, а не земля и эксплуатируемое живущее на ней население, была доминирующим источником богатства верхушки. Во-вторых, верхушка эта выступала не как феодальная иерархия в Западной Европе, организованная на основе и посредством политико-правового вассалитета, а как патриархальная семья, в которой политический вассалитет не обособился от генеалогического, и где все князья были членами одной фамилии. В-третьих, имелся значительный массив свободных земель, куда можно было бежать не только от степняков, но и от эксплуатации.

В то же время верхушке в условиях обилия земли не надо было отнимать землю и на такой основе строить отношения отчуждения воли и экономического продукта; поэтому, как отмечают исследователи, развитие крупного землевладения на Руси, в отличие от Западной Европы с ее малоземельем, а следовательно, важнейшей ролью земельной собственности, шло не по линии захвата общинных земель, наступления на них, а по линии освоения новых земель, распашки нови, вкладов, пожалований; в любом случае сначала с помощью торговли накапливалось богатство, а затем разворачивалось наступление на общину – медленно, осторожно и не всегда удачно. Потому что, в-четвертых, в домонгольской Руси так и не произошло окончательного разделения труда между мирными и военными функциями. Не случайно герои западноевропейского эпоса – короли и рыцари, а русских былин – богатыри, представители вооруженного народа. Как подчеркивает И. Фроянов, даже в XII в. мы имеем вооруженный народ, который, как известно, плохой объект для эксплуатации.

Наличие вооруженного народа обусловливалось не только вечевыми традициями, присутствовавшими помимо трех северных народоправств во всех русских городах, но и наличием постоянной – от хазар до половцев – степной угрозы, справиться с которой силами одной дружины было практически невозможно, нужно было городское ополчение. В связи с этим в домонгольскую эпоху ни один русский князь не имел массы насилия достаточной для такого уровня контроля над населением и его эксплуатации, который превращает социум в антагонистическую структуру «докапиталистического» типа в ее азиатских (Китай, Индия) античном или западном вариантах.

Домонгольские русские не имели сколько-нибудь развитой традиции централизованной власти: Киевская Русь была «ассоциацией военно-торговых домов» (М. Покровский), а ничего другого не было. Поэтому если монголы многое в формах своей державно-кочевой централизации заимствовали у китайцев и персов, то русские, напротив, сами заимствовали ее у монголов. Золотоордынская система была первым опытом русской централизации. И конечно же, у русских не было исторического опыта взаимодействия с «имперскими номадами». Хазары, печенеги, половцы совершали сезонные набеги, но не превращали русские княжества в постоянный внутренний улусный элемент властной структуры, который они модифицировали в своих интересах и который сам должен был модифицироваться в целях самосохранения. (Это – не говоря о том, что Золотая Орда просуществовала на сто с лишним лет дольше, чем монгольские династии иль-ханов в Иране и Юань в Китае, т.е. и времени для влияния было больше. К тому же Золотая Орда осуществляла дистанционные контроль и эксплуатацию Руси, в результате она могла влиять на Русь, а Русь – практически нет.)

Однако дело не только в модификации русских княжеств и прежде всего – Московского à la Horde в целях самосохранения, хотя и это очень важно. Более существенными представляются те изменения содержательного и системного характера, которые обусловлены целостным долгосрочным воздействием Ордынской системы на ее русский элемент.