Большие Игры больших империй на больших пространствах

Во-первых, в XIX в. было только два участника – оба легальные, оба – государства, оба – империи. В Большой Игре–2 участников намного больше, не все они – государства (есть и ТНК) и не все они легальные (есть и криминальные сообщества).

Если говорить о государствах, то теперь (не говоря уже о государствах – местных наследниках СССР) это Россия, США, Турция, Иран, Пакистан, Китай, отчасти Индия; Великобритания на этот раз представлена главным образом спецслужбами (неясно, в какой степени они выступают в качестве самостоятельного агента), пытающимися контролировать наркотрафик из Афганистана, и ТНК. Разумеется, здесь хватает спецслужб и других стран, а также, естественно, ТНК – хищники и стервятники почуяли добычу.

Во-вторых, Большая Игра–1 была связана практически лишь с евразийской геополитикой. Сегодня, помимо геополитики, а в чем-то возможно и в большей степени, чем она, геоэкономика определяет цели и ход Игры. Нефть, газ, уран, линии коммуникаций, проходящие по Центральной Азии и связывающие евразийское пространство в единое целое – вот факторы, многое определяющие в Большой Игре–2 и резко усиливающие геополитическое значение региона. К тому же к легальной экономике мы должны добавить нелегальную – наркотрафик и торговлю оружием. Интенсифицировавшийся наркотрафик становится не менее важным экономическим и политическим нервом региона, чем газ и нефть, чем-то вроде пути, но не Шелкового, а наркотического, наркокоридора из Афганистана в Европу.

В-третьих, впервые в истории Евразии неевразийская держава – США – становится активным и по сути главным участником Большой Игры в Центральной Азии, важным фактором в евразийской (гео)политике. США имеют интересы в регионе и как государство, и как кластер ТНК, и как матрица глобального финансового капитала. Степень вовлеченности США в дела Центральной Азии уже такова, что аналитики говорят о воплощении в жизнь мечты американской геополитики – от теоретиков Мэхэна и Макиндера до геополиттехнолога Бжезинского.

Все они считали: тот, кто контролирует Евразию, ее Хартленд, контролирует мир. А ключ к Хартленду – его центральная часть и особенно Афганистан. Правда, это очень хитрый и опасный «ключ», ведь исторически Афганистан не раз играл роль «кладбища империй» – последние два случая это Великобритания и СССР.

ЦЕ вообще и Центральная Азия в частности занимают уникальное геостратегическое положение. «Отсель» грозить можно крупнейшим евразийским державам и регионам – России, Ближнему Востоку, Ирану, Индии, Китаю; отсюда удобно наблюдать за их наземным и воздушным пространствами, прослушивать. К тому же, Центральная Азия не только соединяет эти части Евразии, но и разделяет их, как – это уже дело техники и технологии (геополитической и геоэкономической).

Необходимо отметить, что с распадом СССР и включением Центральной Азии в глобализацию, центрально-евразийской модели власти брошен вызов на ее территории (то же самое, но, естественно, иначе, происходит в России): теперь здесь тоже каким-то образом, хотя бы внешне, формально должны практиковаться свобода и демократия либерального образца – «права человека», «примат индивида над коллективом», «многопартийность», «свободный рынок» и т.д. Однако история политической модернизации Азии, Африки и Латинской Америки показывает, что, как правило, формальная демократия остается поверхностным явлением, тонким покрывалом и одновременно средством функционирования кланово-племенной организации в различных ее формах. Повторюсь, но либеральную демократию в Центральной Азии скорее всего ждет та же судьба, что советскую и партийную демократию.

Представляется, что в начале ХХ в. и на заре третьего тысячелетия во многих частях мира сквозь контуры сверх- и постсовременного мира проступают черты архаичного, досовременного мира, которые становятся постмодерном Юга. Центральная Азия относится к этим частям. И как в досовременную, «докапиталистическую» эпоху она начинает обретать «центральность» – новую, уже не геоисторическую и не столько геополитическую, сколько геоэкономическую и геостратегическую. Мы не знаем, что это – начало нового евразийского цикла, середина мирового, стартовавшего в XVI–XVII вв., или начало глобальной эпохи со своими собственными циклами, как общими, так и особыми для различных частей мира, включающихся в глобализацию в разном качестве. В любом случае, возвращение «центральности» азиатской части ЦЕ, «центральности» нового, иного чем до XV в., качества и масштаба (теперь как функции глобализации, глобальной, а не чисто евразийской основе) – значительное и знаковое явление и по сути, и по возможным последствиям.

Монгольско-имперская («панмонгольская») центральность Центральной (Евр)Азии («центральность–1») объединила континент, и одним из ее результатов стало распространение эпидемии чумы. Американизированная глобализация объединила мир, открыв небывалые возможности обогащения для 10–20% населения планеты и торжества капитала. Но она же сделала близкими соседями западных миллиардеров, президентов и премьер-министров террористов-исламистов.

Нынешняя «центральность» Центральной Азии («центральность–2») существенно отличается от прежней. Начать с того, что первая носила субъектный, активный характер, тогда как вторая – в большей степени объектный: Центральная Азия, лишенная русско-советского «евразийского щита и меча», оказалась объектом интересов многих конкурирующих структур, которые вовсе не собираются ее развивать, как это делал СССР, а стремятся выкачать из нее максимально возможные прибыли. В первом случае главными были геоистория и геополитика континентального масштаба, во втором – геоэкономика и геостратегия глобального масштаба. Основой прежней центральности были Евразия, ее Хартленд, контроль над сушей, основа второй – глобализация, аэрокосмическое и океаническое пространство, контроль над ними, в рамках которого ЦЕ не захватывает внешний мир, а притягивает его силы к себе. Наконец, «центральность»–2 длится всего лишь 10 лет, тогда как «центральность–1» – почти триста раз по десять лет.

И все же, несмотря на различия и масштаб, две «центральности» (они же – две «турбулентности») отличаются – и в этом их сходство – от периода, который с некоторыми допущениями можно обозначить как «1453–1991», периода, когда ЦЕ перестала оказывать прямое, непосредственное влияние на судьбы континента. А что в это время происходило с влиянием косвенным, опосредованным, сложно-причинным?

У меня нет сомнений, что здесь мы подходим к одной из наиболее интересных и поразительных проблем истории ЦЕ – ее косвенному влиянию на Евразию и мир в целом в то время, когда ее прямое влияние стремилось к нулю. Суть в том, что именно в это время косвенное влияние ЦЕ было огромным, достигло своего максимума. Более того, трудно сказать, какое влияние ЦЕ на Евразию и мир по своим результатам было больше – прямое или косвенное, в виде ЦЕМВ.

На первый взгляд такая постановка вопроса кажется странной, почти невозможной. Тем не менее, я рискну высказать парадоксальную, на первый взгляд, мысль: наибольшим влиянием, оказанным ЦЕ на мир, было косвенное – посредством возникшей в ней и модернизированной для условий Хартленда на экстенсивной аграрной (русское самодержавие) и экстенсивной индустриальной (советский коммунизм) основах форм ЦЕМВ. Повторю: хотя между различными формами ЦЕМВ имеются важные сущностные различия, ядро этих форм оставалось неизменным. Более того: la plus ç a change la plus ç a reste la mê me chose. Эта неявная, косвенная центральность ЦЕ или, как минимум, ее скрытый шифр заслуживает, на мой взгляд, самого пристального внимания. Чтобы лучше понять и оценить это, нам придется вернуться в прошлое Евразии.