Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Дальнейшая борьба 3 страница






 

Из другого ответа г. Макушеву о том же предмете1

История человечества не знает другой формы граж­данственности, помимо государственного быта. Она не знает ни одной национальности, которая выработалась бы вне этого быта. Все жившее и живущее вне его осталось на первых ступенях развития, в состоянии так называемых дикарей. Вот почему жизнь какого-либо народа только тогда и становится достоянием истории, когда он начинает выходить из племенного прозябания и слагаться в государство. Переход этот бывает более или менее постепенен и длится иногда очень долгое время. Условие, которое более всего влияет на ускоре­ние этого процесса, есть взаимная борьба родов, пле­мен и целых народов за землю, за господство, за суще­ствование. Эта борьба, это взаимное терпение и слу­жит главным побуждением для сосредоточения народ­ных сил. А что такое и есть государство, как не сосре­доточение (централизация) народных сил в руках пра­вительственных? Мы не знаем ни одного государства, которое бы сложилось без борьбы родственных или чуждых друг другу племен, без их взаимодействия. Иногда элементы и влияния, из которых возникло госу­дарство, бывают очень сложны и разнообразны. Рас­крытие этих элементов и влияний составляет одну из важнейших задач исторической науки. Они важны не для одной только первоначальной эпохи; они сильно действуют и на последующее развитие. Происхождение государства кладет неизгладимую печать на всю его историю. Основания его отражаются на характере вла­сти, на учреждениях, на целом общественном складе, на типе всей национальности. Отсюда, естественно, мы придаем большую важность тому, чтобы историческая наука возможно точнее и тщательнее разъясняла про­исхождение того или другого государства, т. е. той или другой национальности; по крайней мере, чтобы вопрос

1 Сборник государственных знаний. Т. VII. Спб. 1879. («Сла­вянство болгар перед критикой слависта».)

 

этот был поставлен возможно правильнее для дальней­шей разработки.

Обыкновенно возникновение и развитие государ­ственного быта значительно ускоряется, когда полудикие племена входят в близкое соприкосновение или в прямое столкновение с народами, стоящими уже на высокой степени гражданственности, т. е. с государствами циви­лизованными. Ясный пример тому мы видим в Западной Европе, где возникают германские государства на преде­лах Римской империи и в самых областях этой империи. Подобное же явление находим и в Восточной Европе, где возникают славянские государства на других пределах или в других областях той же Римской империи, преиму­щественно в византийской половине. Таковы именно го­сударства Сербское, Болгарское и Русское.

Никто не усомнился доселе в славянском происхож­дении государства и народности сербской. Но русские и болгаре оказались менее счастливы в этом отноше­нии. Отрицание славянства Руси по крайней мере опи­рается на сплетение летописных домыслов и искажение первоначального текста нашей летописи. Об этом мы достаточно говорили прежде, не отказываемся говорить и впредь. Но любопытно, что отрицание славянства болгар не опирается ни на какие исторические свиде­тельства. Оно явилось просто плодом догадок и умство­ваний со стороны немецких писателей позднейшего времени, именно с конца прошлого столетия. А с голо­са немцев начали тоже повторять и славянские ученые, с знаменитым Шафариком во главе, без тщательного рассмотрения этого вопроса. Некоторые исследователи, например Венелин и Савельев-Ростиславич, пытались опровергнуть столь легко установившееся мнение, но безуспешно; виною тому было отчасти их собственное увлечение и не совсем удачные приемы, отчасти и не­достаточная еще зрелость этнологического отдела исто­рической науки.

Надеюсь, в моем исследовании достаточно указана историческая последовательность болгарских переселе­ний на Балканский полуостров в течение V, VI и VII

веков под именами гуннов, кутургуров и просто болгар. Я указал на важную ошибку славистов-историков, которые легендарное известие о Куврате и его пяти сыновьях принимали за исторический факт и без всякой критики повторяли рассказ о единовременном переселении бол­гар за Дунай в VII веке, упуская из виду их предыдущие движения. Г. Макушев проходит молчанием вопрос об этой легенде и, вообще не коснувшись исторической стороны предмета, переходит прямо к этнографической части моего исследования.

Я счел нужным рассмотреть критически все три сто­роны угро-финской теории, историческую, этнографи­ческую и филологическую. А между тем, строго говоря, эта полнота для меня не была обязательною в данном случае. Всем толкам и умствованиям о неславянском происхождении Дунайских болгар историк может проти­вопоставить свое veto единственно на том основании, что быстрое и радикальное превращение народности за­воевателей и основателей государства в народность ею покоренную и очевидно ее слабейшую, такое превраще­ние возможно только в сказке, а не в истории; в после­дней примеров ему нет и быть не может. Только при недостаточном сознании этого неизменного историчес­кого закона, то есть, при недостаточной зрелости неко­торых отделов исторической науки, и могла явиться по­мянутая теория. Правда, это естественное превращение уже бросалось в глаза и указывалось прежде; но против­ники славянства болгар как-то легко обходили его или прибегали к разным искусственным и произвольным до­мыслам вроде предполагаемой восприимчивости и благо­душия диких утро-финнов. А если им указывали на со­седнюю Венгрию, представляющую совершенно проти­воположный пример, то сочиняли невероятную малочис­ленность завоевателей или измышляли огромное влия­ние различных географических условий и т. п. Если и приводились какие аналогии в подкрепление этой тео­рии, то обыкновенно самые неподходящие. Например, можно ли ссылаться на обрусение наших финских ино­родцев, которые более всего и показывают, как туго,

медленно, постепенно в течение многих столетий пре­творяются они в господствующую народность, и заметь­те в господствующую, а не в подчиненную, как это вы­ходит в данном случае. Финское племя (равно и татарс­кое), бесспорно, есть одно из самых неподатливых на превращения; а если оно получило в свои руки прави­тельственную, политическую силу, то для нашего поко­ления ученых наивно было бы и говорить о подобном превращении. Далее, существует ли хотя какая-нибудь аналогия между болгарами дунайскими и германскими завоевателями на романской почве? Франки завоевали Галлию и слились с покоренным населением. Сочтите, однако, сколько веков происходило это постепенное сли­яние. Хлодвиг был германец; но и Карл Великий, цар­ствовавший три века спустя, тоже был германец. Фран­ки мало-помалу уступали только силе высоко развитой римской гражданственности, и при своем слиянии все-таки не перейти ни в галлов, ни в римлян, а образовали с ними новую романскую национальность и внесли в лексикон языка свою значительную стихию. Сочтите также, сколько веков Лангобарды сливались с туземным населением Италии, и точно так же непросто обрати­лись в этих туземцев, а образовали с ними новую, ро­манскую народность и выработали особый романский язык. Не забудьте также при этом могущественное объединительное влияние латинской иерархии. Подоб­ные примеры не допускают и мысли о быстром и совер­шенном превращении финской орды завоевателей в по­коренную ею славянскую народность. История не толь­ко не представляет нам примеров подобного превраще­ния, а наоборот, постоянно являет примеры противопо­ложного свойства, т. е. живучести родного языка и пле­менных особенностей при тесном сожительстве различ­ных рас.

В своем исследовании я настойчиво указывал на фи­зическую невозможность помянутого превращения. Вся­кий принимающий на себя долг рассмотреть мои доводы, не может обойти такое крупное и основное мое доказа-

тельство. Чтобы поколебать его, нужно противопоставить ему ряд исторических аналогий, т. е. действительно исто­рических и вполне сюда подходящих, а не какую-нибудь пустую ссылку на мнимое превращение небывалых варяro-руссов в славян, как это обыкновенно делалось. Но как же поступает г. Макушев? Он проходит мимо этого основного столпа. «Мы не будем останавливаться на со­ображениях, в силу которых признается невозможным перерождение болгарской орды Аспаруха в славян-бол­гар. Это увлекло бы нас слишком далеко и принудило бы проверить другую славянскую теорию г. Иловайского, о происхождении Руси». И прибавляет, будто аналогичные примеры уже приведены Шафариком и Иречком; тогда как никаких аналогичных примеров мы там не находим. Вот как ученые слависты обращаются у нас с научными вопросами! Относительно Руси замечу следующее: сде­лайте милость, проверяйте мою славянскую теорию ее происхождения, но только не так, как это делаете с славянским происхождением болгар. В настоящее время имею перед глазами уже не один пример такого рода: какой-либо ученый противник мой по данному вопросу делает резкие отзывы о новой его постановке или в печати, или перед своей аудиторией; пока эти отзывы голословны, они, конечно, неуловимы; совсем другое про­исходит, когда подобный противник вступает в научную полемику.

Мы находим несколько странными и самые попытки тюрко- и финноманов решать вопрос о народности на основании отрывочных неразъясненных имен. Подума­ешь: дело идет о каком-нибудь давно исчезнувшем из истории народе, вроде этрусков. Г. Макушев, очевидно не читавший внимательно моей книги, не заметил моих важнейших филологических оснований, каковы: масса чисто славянских названий городов, рек и других геогра­фических имен, которые появились в Мизии, Фракии и Македонии только после пришествия болгар, усиление славянизации на Балканском полуострове после этого при­шествия (засвидетельствованное Константином Б.); от­сутствие финского элемента в славяно-болгарском языке;

а главное, самое существование этого языка, рядом с сербским.

На Балканском полуострове мы находим два славян­ские наречия: болгарское и сербское. Если болгаре были не славяне, то откуда же пришел болгарский язык? Где же родина тех славян, которые говорили этим языком? Балканский полуостров оказался заселен­ным именно двумя славянскими племенами, сербским и болгарским; заселение это происходило на глазах исто­рии, и притом довольно постепенно, в несколько при­емов: сербы пришли из земель, лежащих к западу от Карпат, а болгаре — к востоку. Сами последователи финской теории (Дринов) доказывают, что славянское население в Мизии и Фракии не было аборигенами, и действительно если оно там и существовало прежде, то было слишком слабо и незначительно, чтобы привить свой язык позднее пришедшей большой массе славян. Следовательно, эта пришлая масса, хотя и приходила в разное время и является потом под разными местными и родовыми наименованиями в различных источниках, однако несомненно она принадлежала к одной и той же ветви, так что составила компактное целое с еди­ным языком, особым от других известных нам славянс­ких наречий. Это ни сербо-хорватское, ни чехо-моравское, ни русское, ни ляшское наречие, никакая либо смесь из них, а наречие самостоятельное. Если бы сла­вянская масса, постепенно наводнившая Нижнюю Мизию и Фракию, была не болгаре, а какая-то неизвест­ная нам по имени славянская ветвь, то откуда же она взялась? Итак, если болгаре не славяне, то откуда же взялось столь распространенное, богатое и самостоя­тельное славяно-болгарское наречие, которому большая часть славянского мира обязана своими богослужебны­ми книгами?

Сторонникам тюрко-финской теории не пришел в голову столь простой и естественный историко-филоло­гический вопрос. Пусть хотя об одном этом вопросе по­чтенный славист поразмыслит самостоятельно, собствен­ным умом, не прикрываясь именами Шафарика и Гильфердинга.

III

О некоторых этнографических наблюдениях1

(по вопросу о происхождении государственного быта)

 

Мм. Гг. Позвольте мне воспользоваться настоящим ученым собранием, чтобы выразить одну свою мысль или, точнее сказать, одно свое желание, хотя бы оно, может быть, и не вполне подходило к задачам Общества Естествознания, Антропологии и Этнографии. Пределы и самое содержание некоторых наук так тесно соприкаса­ются и иногда переплетаются между собою, что их связь и взаимная поддержка являются не только желательны­ми, но и необходимыми. Антрополог ищет большого уяс­нения своих наблюдений и подтверждения своим выво­дам в этнографии и истории; наоборот, историк и архео­лог стараются опереться в своих исследованиях на дан­ные естествознания, антропологии и этнографии.

Перейду прямо к моей цели.

Вам, в особенности членам нашего Общества, извест­но, как быстро растет и накапливается материал для изучения человека по отношению к его быту, к его фи­зическим и духовным свойствам. Наружный тип, домаш­няя обстановка, средства пропитания, одежда, жилища, обычаи, верования и песни народов, стоящих на перво­бытной ступени развития или близкой к ней, все это уже давно служит предметом многочисленных и разно­образных наблюдений, совершаемых и отдельными ли­цами, и целыми учеными экспедициями. Не говоря о массе собранного европейскою наукою материала вооб­ще, укажу только на издания нашего Общества, кото­рые, несмотря на короткое время своего существования, уже представляют весьма богатое и весьма любопытное собрание разного рода наблюдений и исследований по данному предмету. Я желал бы обратить ваше внимание

1Читано в публичном заседании ученого съезда при Московс­кой Антропологической выставке, в апреле 1879 года, и напечатано в изданиях Московского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии.

на один пробел в ряду подобных наблюдений. Пробел этот наука антропологов в тесном смысле может и не принимать на свой счет; но нельзя того же сказать об антропологии в обширном смысле, и именно о ее этног­рафическом или этнологическом отделе. Я говорю о про­беле относительно наблюдений над состоянием обще­ственности у народов, близких к первобытной ступени развития. Этот пробел чрезвычайно важен для науки вообще и в особенности для нас, людей, специально занимающихся наукой исторической. С первого взгляда, может быть, некоторым покажется странным самое ука­зание мое на означенный пробел ввиду все той же мас­сы путешественников и наблюдателей, посещавших все­возможные народы Старого и Нового Света. Уже клас­сические писатели обращали внимание и оставили нам описание общественного быта, нравов и обычаев разных народов, между прочим, народов первобытных или ди­ких. В этом отношении первое место занимает Геродот, который был не только отцом истории, но и великим путешественником-наблюдателем. Затем мы имеем мно­го любопытных путешествий Средних и первой полови­ны Новых веков, например, заключающиеся в извест­ных соображениях Бержерона и Гаклюйта, не говоря уже о возрастающей массе новейших путешествий. И тем не менее все это дает сравнительно небольшой ма­териал для тех собственно наблюдений, о которых я говорю.

Историческая наука для объяснения первоначальной истории какой-нибудь нации или собственно государ­ства, — так как вне государства доныне не развивалась ни одна нация, — доселе должна была ограничиваться обыкновенно разного рода сказаниями, более или менее недостоверными, или какими-нибудь неясными намека­ми у разных писателей. Начало народов и государств почти всегда бывает покрыто так называемым «мраком неизвестности», разумеется, за исключением немногих позднейших государственных организмов; но и те при ближайшем рассмотрении оказываются только поздней­шими наслоениями, а не совсем новыми организмами. Я хочу сказать, что обыкновенные исторические источни-

ки не дают нам возможности подвергнуть микроскопи­ческому наблюдению ту человеческую клеточку, из ко­торой развился быт общественный, из которой разви­лись государственные или национальные организмы. От­сюда сама собою вытекает необходимость обратиться к наблюдениям над различными проявлениями обществен­ного быта у первобытных народов, живущих в наше время; ибо общие законы человеческого развития одни и те же у всех племен и народов; они могут быть ослож­няемы влиянием разнообразных условий, как местных географических, так и собственно антропологических, но и эти влияния в свою очередь совершаются также по известным законам. Если масса путешественников, быто- и нравоописателей все еще дает мало материала для той цели, о которой я говорю, то и это обстоятель­ство, по-моему мнению, является вполне естественным. Путешественник замечает, конечно, то, что прежде все­го бросается ему в глаза, что особенно для него доступ­но. Тут на первом плане наружность обитателей, их кос­тюмы, жилища и т. п. Мимоходом он, пожалуй, заметит несколько обычаев или кое-какие черты нравов, также бросившиеся ему в глаза, кое-какие черты религии, жер­твоприношения и т. п. Но ему некогда, — да обыкновен­но он и не подготовлен, он не знает местного языка, — для того, чтобы всмотреться в социальные условия пер­вобытного племени, чтобы подвергнуть тщательному на­блюдению не только его верования и семейные отноше­ния, но и те начала, на которых существует сама обще­ственная связь в данном племени, в особенности подвер­гнуть наблюдению те авторитеты или власти, которые служат главными элементами и представителями обще­ственного быта. Равным образом весьма редко можно встретить, чтобы путешественник делал обстоятельные заметки о характере землевладения, о проявлении со­словных форм, о характере общественного суда, о сред­ствах обороны, об отношениях к соседям и т. п. А между тем в наше время уже не легко находить, не говоря о Европе, даже и в Азии те именно первобытные народы, которые могут служить для указанной мною цели: в этой части света почти всякий народ входит в какое-нибудь

большое государство и, следовательно, уже не представ­ляет в чистоте той общественной формы и в особеннос­ти той общественной власти, какие можно встретить у народов самобытных. Наиболее соответствующий для этой цели материал можно найти между народами Авст­ралии и Внутренней Африки. В особенности в после­дней, судя по известиям новейших путешественников, можно встретить и наблюдать все ступени, первобыт­ные, переходные и более высшие, относительно обще­ственных или государственных форм, начиная с их заро­дыша и кончая некоторыми довольно обширными мо­нархиями. К сожалению, наиболее знаменитые из после­дних путешественников, от Ливингстона до Станлея включительно, не дают ответа на те именно вопросы, которые относятся к этой области человековедения. Мы пока имеем дело собственно с открытиями географичес­кими и отчасти промышленными. В особенности смелые британские путешественники, проникающие в глубь ма­терика, в наше время преследуют уже более практичес­кую цель: открытие новых рынков для своей промыш­ленности. Если на розыскания и наблюдения над разны­ми ступенями общественного и государственного быта у народов Внутренней Африки будет хотя вполовину по­трачено столько усилий и энергии, сколько их употреб­лено было, например, на открытие источников Нила, то бесспорно мы получим богатый научный материал для уяснения тех законов, по которым зарождаются и разви­ваются формы государственного быта. Этот важный вопрос еще в классическом мире привлекал внимание некоторых великих умов.

Так, знаменитый Аристотель в известном сочинении о политике заметил, что «человек по своей природе есть животное самое общественное». Тут же он высказал взгляд и на происхождение государства из семьи. Этот взгляд держался до наших времен. Объяснение показа­лось так просто и естественно: семья разрослась в род или племя, которое в свою очередь превратилось в госу­дарство, причем глава семьи или рода сделался общим главою, т. е. государем. Это так называемая патриар­хальная теория. Но в настоящее время такая, по-видимо-

му, простая теория уже не может иметь научного значе­ния. Самая первобытная семья является для нас вопро­сом. Между прочим, не одна политика, но и филология в наше время потерпела неудачу на этом вопросе. Извест­но, что некоторые представители науки сравнительной филологии, с Максом Мюллером во главе, попытались было восстановить быт арийских народов на основании языка, и именно тех слов, которые оказались общими, т. е. сохранившими общий свой корень у всех или у большинства этих народов. Тут на первом плане явились названия разных членов семьи, и они получили любо­пытное этимологическое толкование. Например: отец значит питатель или покровитель, мать — производи­тельница, брат— помощник, сестра— утеха, дочь— доительница и т. д. Таким образом, явилась следующая картина первобытного семейного быта арийцев: отец — питает и охраняет семью, мать рождает детей, брат по­могает в работах сестре, сестра служит для него утеши­тельницею, дочь занимается доением коров и т. п. Но увы, эта картина первобытного семейного счастия, эта идиллия, просуществовала очень недолго в нашем вооб­ражении; так как дальнейшие более тщательные разыс­кания над первоначальным бытом арийцев совершенно не подтвердили ее. Не говоря уже о несостоятельности таких идиллических отношений в тот суровый дикий период, явился вопрос: что прежде существовало — се­мья в полном, то есть настоящем нашем значении этого слова, или факты языка, сюда относящиеся? Очевидно, язык, т. е. имена и названия, которые прилагались к разным членам семьи, сложились прежде, чем сложи­лась вполне самая семья, и, следовательно, значение их совсем не то, которое я сейчас привел. Теперь некото­рые ученые предполагают, и довольно основательно, что началом новой семьи в первобытном состоянии была мать, а не отец, т. е. что дети в этом состоянии знали свою мать, но еще не знали отца.

Если обратимся к тому предположению, что из семьи выросло государство, то и здесь повторяется тот же ре­зультат и также падают разные искусственные теории о происхождении общественной жизни. Одним из предста-

вителей этих теорий явился и Фюстель де Куланж в своей книге La cite antique. Семья в нашем значении представляет уже высшую или более развитую степень, нежели племя. Племя нарождалось прежде, чем вырабо­талась семья, а государство уже образовалось из племе­ни. Но этой высшей степени, т. е. государства, достигли и достигают не все первобытные племена; некоторые из них так и остаются на племенной ступени. Для государ­ственных форм нужны соответственные качества и усло­вия. Разъяснение этих качеств, как я полагаю, и состав­ляет задачу сравнительной этнологии, т. е. антропологии и этнографии вместе взятых; но для этой цели прежде всего нужно систематическое собирание подходящего сюда материала.

Кроме упомянутого воззрения Аристотеля, в древно­сти можно встретить и другие, еще менее состоятель­ные, взгляды на происхождение государств. Эти взгляды являются не в виде отвлеченной теории, как у Аристоте­ля, а в форме легенд и преданий, повествующих о нача­ле некоторых великих монархий древнего мира. Для примера напомню вам о том предании, какое сообщает Геродот относительно происхождения Мидийского цар­ства. Мидяне, удручаемые внутренними распрями и не­урядицами, пришли к мысли выбрать себе судию, кото­рый бы разбирал их взаимные ссоры и водворил бы меж­ду ними спокойствие и порядок. Выбрали Дейока, и он сделался их царем. Такие басни совершенно естественны в устах древних писателей. Но удивительно то, что и в наше время научной критики возможна еще между уче­ными вера в такую басню, по которой различные племе­на, тоже удручаемые внутренними неурядицами, взяли да и выписали из-за моря себе господ, а последние пришли и в несколько лет состроили одно очень большое государ­ство. Ясно, следовательно, как еще наука сравнительной этнологии мало развита и как еще мало распространено убеждение в том, что происхождение и развитие форм государственного быта или государственного организма подчинены таким же непреложным естественным зако­нам, как и всякая жизнь, всякий живой организм. Напом­ню также вам об известном споре между представителя-

ми родового и общинного быта, т. е. споре о том, в каком быте находились наши предки в начальную эпоху своей истории. В настоящее время этот спор уже теряет под собою почву, во-первых, потому, что упраздняется самый факт, его вызвавший, а во-вторых, потому, что слова «родовой быт» и «общинный быт» не дают опре­деленного понятия о действительном быте наших пред­ков в древнюю эпоху. Если посмотреть на него с одной стороны, то, пожалуй, он окажется родовым, а если по­дойти с другой, то увидим несомненные черты общинно­го. Вопрос о данной эпохе, по моему крайнему разуме­нию, должен быть поставлен совершенно иначе, и если спрашивать, в каком быте состояли наши предки в пер­вой половине IX века, то вопрос должен относиться к следующим двум формам быта: племенному и государ­ственному. Лично я уже ответил на этот вопрос относи­тельно наших предков. В настоящую же минуту желаю обратить ваше внимание именно на то обстоятельство, что, по моему крайнему разумению, можно признать только две главных ступени в развитии человеческого общества, первая первобытная ступень — это племя, а вторая дальнейшая — это государство. Разумеется, затем и самые формы племенного и государственного быта в свою очередь распадаются на многие и весьма разнооб­разные ступени: но это уже будет дальнейшее развитие вопроса. Прежде всего, надобно установить главные рубрики, главные положения. Самое главное мое поло­жение состоит в том, что государство происходит из племени. Напрасно было бы облекать это происхожде­ние каким-либо мирным, а тем менее идиллическим ха­рактером. Нет, в основе государственного быта всегда лежит борьба племен: обыкновенно наиболее крепкое, наиболее сильное из них одолевает другие и занимает господствующее положение; а во время этой борьбы выдвигаются предводители и вырабатывается власть, ко­торая потом получает государственное, т. е. правитель­ственное значение. Вот в общих чертах то положение, к которому, по моему мнению, приходит наука в наше время по отношению к вопросу о происхождении госу­дарственного быта.

Относительно борьбы племен, из которой возникают формы государственного быта, необходимо заметить, что племя, достигающее господствующего положения над другими племенами, обыкновенно превосходит их и физическими, и умственными качествами. В действи­тельности, однако, это общее правило сильно усложня­ется и видоизменяется вследствие различных условий и обстоятельств. Из своих историко-этнографических на­блюдений я пришел к такому выводу, что только те пле­мена достигают государственного быта, которые одаре­ны мужеством, воинственным и предприимчивым харак­тером, а главное — способностью к организации, т. е. к сосредоточению своих сил, к дисциплине и к некоторо­му, так сказать, политическому творчеству. Есть целые семьи народов, которые отмечены как бы неспособнос­тью к развитию государственных форм. В нашей исто­рии таковыми являются народы финской семьи. Из них мы заметили одно исключение — это мадьяры; но проис­хождение Мадьярского государства составляет еще воп­рос: есть поводы думать, что тут действовала иная, не финская народность, которая и послужила ядром при образовании государственного быта у этого племени, но какое это племя, еще не решено. С другой стороны, история представляет нам примеры воинственных наро­дов, которые бывали грозою своих соседей, однако не основали собственного государства и со временем под­чинились чуждой власти. Русская история представляет примеры тому в ятвягах, печенегах, половцах и наконец черкесах. Следовательно, способность к политической организации, к общественной дисциплине составляет главное условие, чтобы быть народом государственным и потом уже народом культурным; ибо история не знает культурных народов вне государственных форм. У вся­кого народа обыкновенно успехи культуры идут рядом или за развитием государственности. Есть, однако, при­меры, что народ или племя основало государство и даже большое государство, а все-таки не сделалось племенем культурным. Такая черта относится вообще к народам Урало-алтайской семьи. Помянутые мадьяры не делают отсюда исключения, а ярким тому примером служат тур-

ко-османы в наше время и монголо-татары в средние века.

Я сказал, что господствующее государственное племя обыкновенно отличается превосходством умственных и физических качеств; но это правило в действительности нередко видоизменяется. Можно указать такие случаи, когда племя подчиняет себе другие племена, и физичес­ки более сильные и умственно более одаренные. Рази­тельный тому пример представляют те же монголо-тата­ры. Они основали огромную империю, покорив некото­рые арийские народы, более их многочисленные и более их одаренные умственными и физическими силами. Об умственном первенстве над ними белой расы нечего и говорить, но любопытно, что и физически они были сла­бее, о чем ясно свидетельствует современник той эпохи и очевидец монгольской орды, итальянский монах Плано Карпини. Между прочим, он рассказывает следующий факт. Однажды два христианина из Грузии, бывшие в татарском стане, шутя стали бороться с двумя татарами и обоих повалили на землю. Увидя это, толпа татар с яростью бросилась на грузин и страшно их изуродовала. С помощью своего строгого объединения и искусной по тому времени воинской тактики, монголо-татары поко­рили многие народы и основали огромную империю или собственно целый ряд новых государств; но, не имея высших, культурных свойств, они не удержались на за­воеванной ими высоте и кончили все-таки тем, что по большей части подчинились другим, более развитым на­родам.

Вообще все более и более чувствуется потребность для объяснения разных сторон исторической жизни об­ращаться к племенному типу, к племенным особеннос­тям. Чтобы указать нам тому наглядные примеры, на­помню по этому поводу Бокля с его историей цивилиза­ции. Известно, что некоторое время он пользовался чрезвычайным успехом в русской читающей публике; но достоинства его труда не вполне соответствовали этому успеху и потому не упрочили за ним большого значения в науке. Например, помнится мне, какими мрачными красками он изображал влияние католического духовен-






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.