Современное значение норманизма. — Шлецер, Карамзин и Погодин

Объявляя войну норманизму в своей статье О мни­мом призвании Варягов (Русск. Вести. 1871, № 11 и 12), мы, конечно, рассчитывали на возражения. Но в то же время, рассмотрев этот вопрос по возможности с раз­ных сторон, мы настолько убедились в несостоятельно­сти норманской теории, что серьезных возражений с ее стороны не ожидали и не ожидаем. Ибо все, что можно было сказать в ее пользу, давно уже сказано, и все это оказалось более или менее неудовлетворитель­но. Прошло довольно времени от появления нашей ста­тьи, и те возражения, которые до сих пор появились, по нашему крайнему разумению, только подтверждают несостоятельность норманской теории. Мы объявили ей войну тем решительнее, что, по нашему убеждению, она до сих пор продолжает причинять вред науке Рус­ской истории, а следовательно, и нашему самопозна­нию. Благодаря этой теории, в нашей историографии установился очень легкий способ относиться к своей старине, к своему началу. Обыкновенно перечислив на­звания разных славянских и неславянских племен и помянув о том, что Славяне жили не ладно между со­бою, мы затем приступаем к истории русской государ­ственной жизни так сказать ex abrupto. Этот приступ

напоминает наши сказочные приемы. «Где-то за морем, в некотором царстве, в некотором государстве жили три брата. Однажды к этим трем братьям приходят по­слы из-за тридевять земель и говорят им: «земля наша велика» и т. д. Даже сохранен и тот обычный прием, что два брата являются только для обстановки, и вся удача принадлежит одному.

Эта пресловутая теория продолжает оттирать из исто­рии целый могучий народ, с незапамятных времен оби­тавший в Южной России, а на место его вызывает из-за моря какую-то тень, которую она не знает как назвать: не то народом, не то дружиной, и утверждает, что эта тень и была настоящая Русь и что она в несколько лет покрыла собой все пространство «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Вместе с небывалым наро­дом Варягоруссов создан в нашей истории и небывалый норманнский период, и затем чуть ли не все основные явления нашей государственной жизни объявляются не своими, а чуждыми, принесенными из-за моря; дружина, бояре, суд, способ собирать дань, — все это будто бы Славяне получили от Норманнов! Зайдет ли речь о воору­жении Руссов и их боевых приемах, для образца приво­дится ковер Английской королевы Матильды с изображе­нием норманнских воинов. Оказывается, что русские Сла­вяне даже и лодку не умели соорудить, и потому, чтобы дать понятие о русских ладьях, указывают на изображе­ние норманнских судов в средневековых рукописях. Странно только, как эти призванные Варягорусы загово­рили по-славянски, а не заставили нас выучиться своему германскому наречию?

Наша археологическая наука, положась на выводы историков-норманистов, шла доселе тем же ложным пу­тем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предме­ты, найденные в Дании или Швеции, то для наших памят­ников объяснение уже готово: это норманнское влияние. При этом не берутся в расчет два самые простые обстоя­тельства: 1) многие вещи одной и той же фабрикации с помощью торговли распространились на весьма обшир­ное пространство, помимо всяких политических влияний,

и 2) многие сходные предметы встречаются нередко со­вершенно у разных народов, не находившихся никогда в сношениях между собою. Далее, особенно вредно отзы­вается эта теория на трудах молодых исследователей по части древней Русской истории и этнографии, по весьма естественной неопытности берущих за исходные пункты выводы норманизма. Русская филология также немало затруднена норманнским предрассудком, который мешал до сих пор трезвому взгляду на начало русской письмен­ности. Вообще норманнская струя проникла всюду, где только можно, и затемняла наш кругозор. Поколение за поколением с детства привыкло повторять басню о при­звании Варягов как непреложный факт и отнимать у своих предков славу создания своего государства, кото­рое, по летописному выражению, они «стяжали великим потом и великими трудами».

Из всего сказанного нисколько не следует, что с норманизмом можно было легко и скоро покончить. На этот счет мы не заблуждались. На его стороне, кроме стольких почтенных деятелей науки, находится и сила давней при­вычки. Мы так долго твердили сказание о Варягах, что совершенно сжились с ним. Мы ощущали даже некото­рое довольство тем, что история наша, не так как у других народов, имевших мифические времена, начина­ется: известным годом, известным событием и таким еще оригинальным событием, как трогательная федерация славянских и чудских народов, отправляющая посольство за море! Правда, задняя мысль на счет неспособности наших предков к организации несколько омрачала это довольство; но зато нам было так покойно за Нестором и за Варягами! Мы были избавлены от труда бороться с сумраком предшествовавших веков и там искать своего начала. Фраза: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет» пришлась нам так по вкусу (особенно в эпоху обличительной литературы!).

По поводу своей статьи О мнимом призвании Варягов я выражал прискорбие, что принужден разойтись с М. П. Погодиным. Прискорбие это было совершенно ис­кренне, как по личному уважению к почтенному ветера­ну, так и потому, что статья моя случайно совпала с

празднованием его 50-летнего юбилея и с появлением в свет его Русской истории до Монгольского ига; а в этой книге древняя русская история построена все на том же норманнском основании. В течение всей своей 50-летней деятельности г. Погодин оставался самым ревностным представителем норманизма, и едва только кем-нибудь заявлялись сомнения, он немедленно выступал бойцом, и по справедливости может быть назван патриархом со­временных норманистов. После стольких счастливо оконченных столкновений не мог конечно он обойти молчанием наше мнение, как и сам о том замечает.

М. П. Погодин выступил бойцом за норманнскую теорию еще в ранней молодости, и этим, к сожалению, предрешил дальнейшее направление своих трудов по об­работке нашей древней истории. Если б он приступил к данному вопросу с большим запасом опытности в деле исторической критики, то, по всему вероятию, при своей даровитости, пришел бы не совсем к тем же результатам. Он начал свое ученое поприще под влиянием двух подав­ляющих авторитетов того времени, Шлецера и Карамзи­на. Шлецер — надобно отдать ему справедливость — был сильный критический талант, в чем убеждает нас и его труд о русской летописи. Но в этом труде он отнесся не критически к своему исходному пункту, т. е. к летописно­му сказанию о призвании Варягов. Ему даже и в голову не пришло усомниться в этом сказании или войти в научные рассуждения и его достоверности. Зато надобно видеть, сколько остроумия и сколько усилий потратил он, чтобы согласить возникавшие из самой летописи проти­воречия с своим исходным пунктом: он относил их обык­новенно к неисправности и невежеству переписчиков Нестора, т. е. того идеального летописца, которого он себе представлял. Его саркастический тон и подчас слиш­ком бесцеремонное отношение к противным мнениям (которые он прямо приписывал глупости и невежеству), конечно, должны были подействовать на современников и ближайшее поколение и, так сказать, порядком их запутать. Действительно, так и случилось.

Под влиянием норманнской школы начал писать свою историю и наш бессмертный Карамзин. Он не

остановился над вопросом о начале Руси, а взял уже готовое его решение. Да иначе едва ли мог и поступить, ибо антинорманизм в науке был еще очень слаб. От Карамзина впрочем, не укрылись и некоторые слабые стороны норманизма. Но он желал возможно скорее покончить с этим начальным сумраком и выступить на широкую дорогу исторического повествования, то есть туда, где обилие материала давало свободу его изящно­му литературному гению. Мы, впрочем, не думаем счи­тать Карамзина, только литератором. Нет, он был и ученый, и историк в истинном, благородном значении этих слов. Многие его исторические взгляды совсем не так устарели, как об этом думают. Для примера укажу на его знаменитое деление царствования Ивана Грозно­го на две части: с Сильвестром и Адашевым и без них. По моему мнению, оно остается верно исторической правде. Дальнейшая историография наша находит ка­кую-то трагическую борьбу между Иваном с одной сто­роны, оппозицией бояр и старых вечников с другой, и казням его придает какой-то государственный смысл. Не видим мы этой трагической борьбы. Предшествен­ники Ивана IV сделали более его для Русской монар­хии; однако они не прибегали к поголовной резне. Го­ворят, песни народные отнеслись с сочувствием к Гроз­ному. Плохой аргумент для историка: песни народные отнеслись сочувственно и к Стеньке Разину. Но мы уклонились в сторону. Обратимся к нашему досточти­мому противнику¹.