Социальная биография культурно-исторической психологии

Моим стихам, как драгоценным винам, наступит свой черед…

М. Цветаева

Кризисы — это не временное а а путь внутренней жизни.

Л. Выготский

В сердце каждой науки живет воспоминание о золотом веке. Это особое воспоминание. Оно сродни воспоминанию о будущем. И как бы ни шли поиски истины у сменяющих друг друга поко­лений исследователей, они с тревогой всматриваются в золотой век своей науки, не переставая, задавать один и тот же вопрос: «Верен ли путь, по которому я иду?»

Золотым веком нашей психологии стали 20-е годы. В это дерз­кое, полное противоречий время в психологию буквально ворва­лись молодые ровесники века — Лев Семенович Выготский, Александр Романович Лурия, Алексей Николаевич Леонтьев*.

Об этих мыслителях, и прежде всего о духовном лидере и ос­нователе культурно-исторической психологии Л. С. Выготском, не перестают спорить представители самых разных направлений гума­нитарного и естественного знания, науки и искусства. Более того, чем дальше во времени мы отходим от Л. С. Выготского, тем вы­ше оцениваем его исторический рост, его роль в культуре и об­ществе. Фейерверк идей Л. С. Выготского и его ближайших соратников А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьева в истории культуры, лингвистике, общей психологии развития, детской и возрастной психологии, нейропсихологии и патопсихологии, социальной психо­логии, психологии искусства, этнопсихологии, дефектологии, педа­гогике и, шире, в построении методологии гуманитарного знания не только не угасает от соприкосновения с неумолимым временем, но и становится в преддверии третьего тысячелетия все ярче и ярче.

Методологи науки, философы, культурологи и психологи пыта­ются разрешить дразнящую загадку непреходящей современности Л. С. Выготского, его умения превращать в собеседников людей.

* См.: Нау А. Н. Леонтьев психология. М., 1982.

е творчество Л. С. Выготского и современная психология. М., 1 современная психология. М., 1983; А. Р. Лурия и совреме

которые, казалось бы, живут в разных мирах. С одними исследо­вателями Л. С. Выготский сам начал диалог еще при своей жизни, а они продолжали отвечать ему спустя десятилетия. К ним, в первую очередь, конечно, относится ведущий психолог и методо­лог нашего столетия Жан Пиаже. Диалог Л. С. Выготского и Ж. Пиаже о закономерностях познавательного развития человека то затихал, то вновь начинал звучать*.

Этот диалог не только помог западным психологам 80-х гг. пе­ренять от Л. С. Выготского эстафету его полемики с Ж. Пиаже, но и от исследований познавательного развития человека привел их к изучению истории разума в обществе и культуре. Тем са­мым дискуссия о внутренних закономерностях сознания переросла в конкретные исследования истории развития общения и сознания человека в обществе, дав начало новому витку культурно-истори­ческой психологии".

Среди исследователей психологии развития, на которых оказал влияние Л. С. Выготский, и виднейший психолог Дж. Брунер. Он называет четыре имени, в диалогах с которыми складывалась его концепция: Э. Толмен в США, Ж. Пиаже в Швейцарии, ф. Барт-летт в Англии и Л. С. Выготский в СССР*".

Известный мастер методологии поведенческих и социальных на­ук, английский социолог Ром Харре" " связывает с именем Л. С. Выготского построение нового пространства истинной психо­логии.

Только ли психологи обращаются к культурно-исторической психо­логии школы Л. С. Выготского? Нет необходимости объяснять чисто ри­торический характер подобного вопроса. В современных исследованиях по лингвистике, и прежде всего в классических работах Р. Якобсона и Н. Хомского, мы нередко встречаем идеи, развитые Л. С. Выготским и А. Р. Лурия. Роман Якобсон писал: «Так получилось, что на Западе я был, очевидно, первым человеком, который заинтересовался трудами Выготского... Произошло это благодаря тому, что мне попалась книга Александра Романовича Лурия об афазии, в которой он упоминал своего

* См.: Выготский Л. С. Мышление и речь. М.; Л.. 1934; Пиаже; мышление ребенка. М.; Л.. 1932.

** См.: V у в о и к у Ь. Шпй)п 8ос1е1у / Ы. Ьу М. Со1е, V. ^Ип-81е! пег. 3 Е. ЗоиЬегпцш. СатЬгОДе, 1978: Коул М.Скибнер С. Культура и мыш/ 1977; Социально-исторический подход в психологии обучения / Под ред. М. К 1989; V е г 1 с п 1. Уувовку аш) те $ос! а1 ГоппаНоп оГ пМ. СатЪНйве. 1985; < Си1Шга1 р$успо1ову: 8оте вепега! рПпс1р1ез ат! а сопсгеК е*атр1е. ЬапН, 1990.

учителя Выготского. Я думаю, что корни нашей с Лурия близости, во многом питаются идеями Льва Семеновича Выготского, которые нам очень близки и дороги. Именно учение Выготского помогло многим психологам, главным образом отечественным, безболезненно перейти от бихевиоризма и гештальтизма к новой идеологии, которая на вооруже­нии и сегодня»'. Приведенные размышления Р. Якобсона интересны не только содержащейся в них оценкой идей Л. С. Выготского. В этом фраг­менте тонко схвачена связь между А. Р. Лурия и Л. С. Выготским. Чем бы ни занимался А. Р. Лурия, какие бы социальные драмы ни пережи­вал, всегда, везде и во всем он оставался верен своему учителю. Это была верность любящего человека. И когда в своей последней автобиографи­ческой книге «Этапы пройденного пути» (1982) А. Р. Лурия пишет, что Выготский был гением, а его собственные работы — это не более чем раз­работка теории, которую создал Выготский, то это не просто фраза или поза. За этими словами — большая человеческая правда, на которую мог отважиться человек с собственными чертами духовной гениальности, способный через всю жизнь пронести восхищение учителем и спешащий с редкой щедростью восхищаться талантом своих учеников и коллег. Не только Р. Якобсону, но и многим другим ученым А. Р. Лурия помог по­знакомиться с культурно-исторической теорией Л. С. Выготского.

В числе этих ученых и такой методолог гуманитарного знания, куль­туролог и лингвист, как Вячеслав Всеволодович Иванов. В комментари­ях к книге Л. С. Выготского «Психология искусства» он, пожалуй, первым из исследователей, писавших о Л. С. Выготском, указывает на междисциплинарный характер культурно-исторической теории. Иванов отмечает, что Л. С. Выготский оставил «неизгладимый след в целом ком­плексе социальных и биологических наук о человеке (психологии, пси­хиатрии, дефектологии, педагогике, педологии, лингвистике, литературоведении), в том числе и таких, которые при его жизни еще не существовали (психолингвистика, семиотика, кибернетика)». И далее он приводит мысль английского психолога Бернстайна: «...продолжение работ Выготского, наметившего путь к объединению биологических и со­циальных исследований, может иметь для науки не меньшее значение, чем расшифровка генетического кода»".

Проходит время, и меняется исторический ряд, в котором ви­дит Вяч. Вс. Иванов место Л. С. Выготского. В первом выпуске сборника «Одиссей. Человек в истории» Вяч. Вс. Иванов пишет: «Антропологическая школа изучения истории культуры, созданная в СССР трудами М. М. Бахтина, В. Я. Проппа, И. Г. Франк-Каме-нецкого, О. М. Фрейденберг, Л. С. Выготского, С. М. Эйзенштейна и

ля. М., 1977.; К. Регзопа) Ьешв- ОхЕоп), 1983.

' Цит. по '* Цит. и

н.: Ле

н К. Личностью не рождаются. М., 1990. С- 37 — 39. й Л. С. Психология искусства. М., 1966. С. 503.

других наших ученых в 20 — 40-е гг., в ряде отношений опереди­ла мировую науку. Во-первых, в трудах названных исследователей был выдвинут в качестве основного динамический принцип, со­гласно которому, начиная с выделения наиболее архаических пла­стов в синхронном описании «неофициальных» (народных, в частном случае «карнавальных») элементов данной культурной традиции, исследователь постепенно восходит к ее истокам и про­слеживает путь ее дальнейшей трансформации.

Во-вторых, в построенной Л. С. Выготским концепции истории культуры как развития систем знаков, служащих для управления поведением (курсив наш. — А. А), нашла разрешение и волно­вавшая антропологов... проблема соотношения культуры и психо­логии личности. Именно этот круг идей Л. С. Выготского, развитый его школой, в последние годы оказывает все большее влияние на мировую науку. Важнейшие сдвиги намечаются при усвоении систем культуры следующим поколением, возможности которого обнаруживаются именно на этапе трансформации при ус­воении. Взаимодействие личности и общества, создающего благо­приятную или неблагоприятную среду для развития задатков (в том числе и генетически предопределенных) личности, в трудах Выготского и его школы впервые начало исследоваться экспери­ментально. Выявляется широкий спектр — от полного подавления коллективом возможностей личности до широкого развития их по отношению к определенным социальным слоям (свободные гражда­не Афин времени Перикла и т. п.)»*.

Два фрагмента Вяч. Вс. Иванова о Л. С. Выготском — и два Л. С. Выготских в разных системах координат. При обсуждении самой ранней работы Л. С. Выготского «Психология искусства*, на­писанной в период между 1915 и 1922 гг., а также при обраще­нии в комментариях к труду «Мышление и речь» Вяч. Вс. Иванов как бы помещает Выготского в контекст поведенческих наук, со­размеряет значение работ Л. С. Выготского с расшифровкой в био­логии генетического кода. Другой Л. С. Выготский — как культурный антрополог предстает со страниц сборника «Одиссей. Человек в истории культуры». И этот Выготский ищет разгадку рождения души скорее в истории культуры, чем в мире сознания. Я не берусь утверждать, случайность ли то, что Вяч. Вс. Иванов в 60-е и в 90-е гг. видит разного Выготского. Случайно ли при этом в его видении Л. С. Выготского происходит сдвиг, чрезвычай­но похожий на сдвиг во взглядах группы западных психологов, эволюционировавших в процессе обсуждения полемики между Вы­готским и Пиаже. Случайно ли познавательно-поведенческий образ концепции Л. С. Выготского со временем начинает тесниться куль­турно-историческим образом системы воззрений Выготского и его школы? Не берусь делать категоричных заключений. Ограничусь лишь замечанием М. А. Булгакова, что кирпич никогда никому случайно на голову не падает.

Вполне определенное желание «...довернуть идеи Выготского в историческом и культурологическом плане» испытывают не только психологи, культурологи и лингвисты, но и философы.

С удивительной точностью В. С. Библер передает культурно-ис­торический смысл трансформации культуры в сознание личности, проступающей за исследованиями Л. С. Выготского о порождении мысли: «...Процесс погружения социальных связей в глубь созна­ния (о котором говорит Выготский, анализируя формирование внутренней речаУ есть — в логическом плане — процесс превра­щения развернутых и относительно самостоятельных «образов культуры», ее готовых феноменов в культуру мышления, динами­ческую и расправленную, конденсированную в «точке» личности. Объективно развитая культура... оказывается обращенной в буду­щее формой творчества новых, еще не существующих, но только возможных «образов культуры»... Социальные связи не только погружаются во внутреннюю речь, они в ней коренным образом преобразуются, получают новый (еще не реализованный) смысл, новое направление во внешнюю деятельность...». Точнее не ска­жешь. Тот, кто погружается в сокровенный замысел культурно-ис­торической психологии, тот явно и неявно переходит от анализа «сознания вне культуры» и «культуры вне сознания» к постиже­нию тайны взаимопереходов, преобразований социальных связей в мир личности и сотворения личностью из материала этих связей миров человеческой культуры. Осознать исходный замысел куль­турно-исторической психологии и означает увидеть в ней венча­ющую знания о развитии человека в природе и обществе дисциплину, предметом которой является понимание механизмов преобразования культуры в мир личности и порождения в про­цессе развития личности культуры.

Стоит увидеть предмет культурно-исторической психологии, и мно­гочисленные мифы о том, кем были Л. С. Выготский и его соратники А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьев, потихоньку начнут рассеиваться ". Чес-

Иванов Вяч. В с. Культурная антропология и история культуры // Одиссей. в истории. М., 1989. С. 13.

См.: Библер В. С. Мышление как творчество. М, 1975. С. 112.

" Библер В. С. От щукоучения — к логике культуры: Два философских

в двадцать первый век. М,, 1991. С. 111 — 112.

См. об этом: Леонтьев Л. А. Л.С.Выготский. М., 1990.

тно говоря, затянувшееся на почти добрых шесть десятков лет дознание, кем был по профессии Л. С. Выготский, в каких отношениях он состоял со своей школой, существовала ли в принципе школа Л. С. Выготского, чем Л. С. Выготский занимался до 1917 г., порой напоминает мне беседу между героями романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» на Пат­риарших прудах. В ответ на замечание эрудированного редактора Бер­лиоза о том, что даже шестое доказательство Кантом существования Бога неубедительно, поэт Иван Бездомный заявил: «Взять бы этого Кан­та, да за такие доказательства года на три в Соловки!» «...Предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг...

—...Но, — продолжал иноземец... отправить в Соловки его невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пре­бывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

— А жаль! — отозвался задира-поэт**.

Выготский, как и Кант, не может предстать перед проводя­щими дознание о его профессиональной и социальной принадлеж­ности критиками. А если бы и появился, то, уверен, он был бы весьма удивлен столь затянувшемуся выяснению, был ли он пси­хологом, культурологом, логиком, «биологизатором»; педологом или литературоведом.

Секрет современности Л. С. Выготского, ключ к пониканию «феномена Выготского» в истории науки почти нашли те исследо­ватели, которые наиболее ярко описали «феномен Выготского». Я имею в виду прежде всего поразительные по своей силе и исто­рической зоркости работы американского методолога С. Тулмена «Моцарт в психологии», А. Пузырея «Культурно-историческая тео­рия Л. С. Выготского и современная психология» и А. Козулина «Психология Выготского*. Все эти авторы, говоря о «феномене Выготского» как о загадке XX в., в самих своих характеристиках Л. С. Выготского почти приближаются к ее разгадке. Так, С. Тул-мен пишет: «Самым выдающимся среди последователей Выготского был А. Р. Лурия — человек с необычайно широким кругом талан­тов и интересов. Вслед за Выготским — Моцартом в психоло­гии... Лурия сумел стать Бетховеном...»**.

«Подобно «Дон Кихоту» «культурно-историческая психология» — вещь возможная, но не неизбежная», — замечает А. Пузырей*". Суще-

* Булгаков М. А. Романы. М.. 1973. С. 430.

" Тулмен С. Моцарт в психологии//Вопросы философии. 1981.№ 10. С. 129.

*** Пузырей А. А. Культурно-историческая теория Л. С. Выготского и М., 1986. С. 10.

ствует впечатляющая и интригующая литературная сторона жизни Вы­готского, которая во многом подобна жизни литературных героев Томаса Манна, Германа Гессе или Бориса Пастернака. Она выглядит так, точно невидимая рука мастера собрала центральные темы интеллектуальной жизни двадцатого столетия и поместила их в одну биографию, свободно дополнив ее элементами исторической драмы, — пишет в прологе своей книги о Выготском Алекс Козулин*.

Еще 3. Фрейд учил, что переименования, метафоры не явля­ются случайными обмолвками, а имеют потаенный смысл. В об­разных сравнениях Л. С. Выготского и А. Р. Лурия с Моцартом и Бетховеном, в уподоблении судьбы Л. С. Выготского судьбам лите­ратурных героев Т. Манна, Г. Гессе и Б. Пастернака — ключ к пониманию «феномена Выготского* и особости его пути в науке. Выготский всегда, даже когда его тексты транслировались с по­мощью бихевиористской или рефлексологической научной терми­нологии, занимал глубинную смысловую позицию Мастера, подлинного художника, занятого строительством культурной конк­ретной психологии человека.

Не примирить мне двух послов — Слова без смысла,

смысл без слов.

И «слова без смысла» — объяснительная рационалистическая психология и «смысл без слов» — понимающая описательная психология были одинаково отлучены и далеки от конкретной психологии человека в истории и культуре.

В этой ситуации Л. С. Выготский и приступил к работе ваяте­ля, использующего материал объяснительной и описательной пси­хологии для создания произведения новой психологии. Именно произведения¹. Культурно-историческая психология и стала произ­ведением новой культуры понимания человека, вышедшим из творческой мастерской Л. С. Выготского и его соратников. Если воспользоваться при понимании произведения Выготского условной типологией столь любимого Выготским поэта Осипа Мандельшта­ма, то можно сказать, что Выготский был «смысловиком», а не «рациональным формалистом».

Произведение же «смысловика» иссыхает, гибнет в разъяс­няющем пересказе и открывается лишь исполняющему это произведение пониманию. О произведении, именуемом культурно-исторической психологией, можно сказать то же, что писал О. Мандельштам в «Разговоре о Данте» о поэзии: «Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней скрещивание двух ли­ний, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой зна­чительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии; ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала...

В поэзии важно только исполняющее понимание — отнюдь не пассивное, не воспроизводящее и не пересказывающее»*.

Культурно-историческая психология как произведение много-смыслова, полифойична и беспредельно открыта для исполняющего понимания. В отличие от поэзии исполнители этого произведения, созданного Моцартом в психологии, могут и сами стать компози­торами. Однако начать надо непременно с исполнения. Иначе ни­чего не получится. С понимающего исполнения начинали последователи Л. С. Выготского — А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, П. Я. Гальперин, Л. И. Божович, Б. В. Зейгарник. По пути понимающего исполнения шли В. В. Давыдов, В. П. Зин-ченко и А. В. Петровский. Звучит понимающее исполнение и в работах Вяч. Вс. Иванова, В. С. Библера, Г. П. Щедровицкого, Дж. Брунера, У. Найссера, М. Коула и Дж. Верча. Однако это все те понимающие исполнения, в которых исполнители стали компо­зиторами, соавторами и сложили новые пьесы.

Если постичь характер культурно-исторической психологии как произведения Моцарта в психологии, вопрос о причинах современности Выготского предстанет совсем в ином свете. Он будет столь же оправдан, как вопрос о современности Моцарта, Дюрера, Достоевского, Гегеля или Швейцера. То же отношение в культуре уместно и ко всей школе Выготского. К этой шко­ле как к явлению культуры вполне приложимы слова О. Э. Мандельштама: «Литературные школы живут не идеями, а вкусами; принести с собой ворох новых идей, но не прине­сти новых вкусов значит не сделать новой школы... Благодаря тому, что в России в начале столетия возник новый вкус, та­кие громады, как Рабле, Шекспир, Расин, снялись с места и двинулись к нам в гости»".

Благодаря школе Л. С. Выготского в психологии возник новый вкус, и культурное пространство нашей психологии, обозначенное Л. С. Выготским, начали наряду с психологами (А. Адлер, Ф. Барт-летт, М. Вертгеймер, В. Кёлер, К. Коффка, К.Левин, Ж.Пиаже и другие) посещать социологи О. Дюркгейм, Дж. Мид), этнографы (Леви-Брюль, Р. Турнвальд, Ф. Боас), лингвисты (Ф. Соссюр, ₍.. А. Потебня, Р.Якобсон)... Ряд можно продолжать и продол­жать. А какие встречи, оттянувшиеся на пятьдесят лет, с масте­рами исторического человекознания — М. Фуко, К. Леви-Строссом, М. Мид — ждали бы психологию.

Однако золотой век — на то и золотой век, чтобы проходить, а потом начинать казаться временем сновидений. Идеи школы Выготского действительно, как отмечают некоторые философы, бы­ли погружены в многолетний анабиоз. Но эти идеи вовсе не по­тому погружались в анабиоз, что относились к сфере логики, философии или культурологии, а психологи не поняли их значе­ния. Причина задержки движения культурно-исторической теории, ее замедления, разветвления по многим, порой внешне не связан­ным оттокам от основного русла заключена не в науке, а в со­циальной истории общества.

Вглядимся в судьбу культурно-исторической психологии, избрав в качестве точки отсчета конец 80-х гг., времени, в которое у общества обострилось шестое чувство — чувство необходимости обращения к психологии. Оно появилось, когда общество с удив­лением вспомнило, что великие стройки делаются не только ради великих строек, а и во имя самих строителей. Вдруг обнаружи­лось, что строители — это не только «кадры», «работники*, а и люди... Вот тогда-то и пробил час, когда вечный вопрос «что есть человек?» почти перестал восприниматься как абстракция или игра бездельного ума. В обществе начал оформляться заказ на понимание психологии человека. На первых порах социального изменения общества этот заказ еще звучит как шепот, который не всегда и не все слышат. Но не случайно сказано:

Быть может, прежде губ уже родился шепот,

И в бездревескости кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты'.

Общественная психология, которая, по замечанию Сергея Залы­гина, в политически неизменном государстве ведет подпольный об­раз жизни, начинает меняться на наших глазах и вырывается на поверхность. Психология уже приобрела черты и прочно посели­лась на страницах газет и журналов. Она спешит осознать цену пережитого в 30-е гг. раскола между идеалом и реальностью, глу-

Там же. С. 66 — 6'

» О. Э. Слово и культура. М., 1987. С. 108 —109.

«О.Э. Избранное. Таллинн, 1989. С. 253.

бокой трешиной происходящего сквозь человеческие судьбы разных] поколений. Нужно ли покаяние? Как перейти от покаяния к дей­ствию? В чем причины социального инфантилизма? Где кончаете^ авторитет власти и начинается власть авторитета?

«Все это, — писал в своих дневниках Алексей Николаевич Ле< онтьев, — ставит архиважяую... социально-психологическую про)-блему, затрагивающую самые основания психологии современного человека, которые суть общие основания психологии как ведущей науки о человеке. До сих пор психология осознавала себя веду­щей, но не была ею»*.

И действительно, эти социально-психологические вопросы об­суждаются политиками, писателями, социологами, экономистами, историками, но... не психологами. Психологи в лучшем случае оказываются комментаторами уже случившегося.

Как бы ни было это горько, но приходится признать, что психология по-прежнему ориентируется не на социальные заказы, а на социальные приказы. Именем практики в погоне за сиюми­нутным эффектом одобряются «косметические» исследования, ну, например, по подгонке личности под профессию, и приговарива­ются к небытию работы по культурно-исторической психологии. Психолог если и появляется на месте социальных происшествий, то лишь тогда, когда событие произошло. Подросток стал «труд­ным» или в семье наступил разлад — изредка зовут психолога. Зовут, чтобы объяснил случившееся... и иногда помог. Беда и боль современной психологии — утрата ее прогностической и конструктивной, архитектурной функций. Дело здесь в социаль­ной биографии психологии, вынудившей психологов в ЗО-е гг. укрыться за стенами лабораторий для' изучения «частных» психи­ческих процессов, в месте психологии в жизни общества времен административного социализма. В культуре, по выражению А. Н. Леонтьева, происходило «обнищание души при обогащении информацией (образ: человек с огромной головой и маленьким, маленьким сердцем)»**. Даже когда гражданский голос ученика Л. С. Выготского Д. Б. Эльконина звучал* как это было при об­суждении вопроса о недопустимости введения обучения с шести­летнего возраста в школе, его просто не слушали. Увы, привыкли слушаться и разучилась слышать.

Сегодня историки, философы и генетики как бы заново вос­станавливают судьбы своих наук в культуре. А что произошло

• Леон 1983. С. 241.

культурно-исторической психологией? Какова ее социальная биография?

Для понимания социальной биографии культурно-исторической психологии необходимо прежде всего напомнить, что мозаику [ультур в ходе человеческой истории можно расположить как I у двух полюсов — полюса полезности и полюса достоинст­ва*. В культуре полезности господствует представление о том, будто мир — большие часы, которые заводит мудрый часо­вщик. Все размерено, предсказуемо и подчинено раз и навсегда заданному распорядку социальных действий. В литературе подобный социальный рациональный мир точными мазками пе­редан в романе-утопии Е. Замятина «Мы» и в романе-утопии Дж. Оруэлла «1984». Но, как пелось в песне, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Сказки-утопии Е. Замятина и Дж. Оруэлла сделались былью, они стали безличной культурой полезности, в которой любая психология конкретного человека и, конечно же, гуманистическая культурно-историческая психо­логия были противны самой сути культуры полезности, уже фактом своего существования посягали на устои этой культуры, а тем самым были для нее опасны и избыточны.

Культура полезности оснащена своего рода идеологическими фильтрами, которые чутко определяют, какой «образ человека» имеет право поселиться в мышлении и обществе, стать предме­том исследования в науке. Если огрублять описание «образов че­ловека», так или иначе бытовавших в конце 20-х гг. в науках о человеке, в том числе и в психологии, то можно выделить как бы три спорящих друг с другом образа — образ «ощущаю­щего человека» (его поздняя проекция в когнитивной психологии укрепилась в виде компьютерной метафоры «человек как устрой­ство по переработке информации»); образ «человека запрограмми­рованного» — марионетки (в поведенческих науках — «человек как система реакций», а в социальных науках — «человек как система социальных ролей»); образ «человека-потребителя» («нуж­дающийся человек», «человек как система потребностей»). Образ «человека-марионетки», «поведенческого робота», даже если этого не осознавали исследователи, наиболее оправдывался работами в области изучения условных рефлексов, рефлексологии и реактоло­гии. Надо ли говорить, что именно этот образ «рефлексологиче­ского робота» был в конечном счете востребован командно-административной системой тоталитарного социализма.

в А. Н. Избранные

произведен

.: В 2 т. Т. И. М„

См.; А с м о л о в А. Г. Непройденный пуп достоинства // Вопросы психологии. 1990. № 5.

г культуры полезности — к культуре

В 30-е гг. тень культуры полезности тоталитарного социализма медленно, но верно наползала на генетику, ноосферную филосо­фию, психологию и педагогику.

В те годы генетик Николай Иванович Вавилов настаивал на том что для развития сельского хозяйства необходимо проводить кропот­ливые экспериментальные исследования, не гнаться за сиюминутны!» практическим эффектом, уважать открытия, сделанные в других странах. Он говорил: «В кострах будем гореть, а от идей своих не от­кажемся». Увы, его слова оказались пророческими. В кострах не бы­ло недостатка, а России пришлось потом хлеб покупать за границей.

Сегодня мы вновь открываем Владимира Ивановича Вернадско­го. Но почему приходится делать это с таким опозданием, успо­каивая совесть ссылкой на то, что, дескать, идеи Вернадского намного опередили свое время? Имеем ли мы право избегать ана­лиза тех причин, по которым возведенные в сан философов дог­матики сталинской эпохи старательно «закрывали* Вернадского? Они трудились в поте лица, изготавливая в жанре доноса тракта­ты о его злокозненном религиозно-философском мировоззрении. Вся система идей Вернадского пронизана уверенностью в уникаль­ности и единстве человечества, ценности личности, в том, что природе ближе гуманистический «принцип солидарности», чем борьба за существование. Эти идеи были явно не в ладу с меха­нистической, обезличенной картиной мира верующих сталинского периода и потому отторгались ими. Сможем ли мы постичь ин­теллектуальное богатство и трагедию обреченного на изоляцию и духовную ссылку мыслителя, если вырвем биографию В. И. Вер­надского из жизни науки, предадим ее забвению?

Наряду с генетикой и философией, проповедующей «принцип солидарности», в культуре полезности подвергается остракизму и человекознание.

Культурно-историческая психология школы Выготского стреми­тельно формировалась в те годы как практическая психология развития, выступая основой педологии — науки о целостном изу­чении развития и воспитания ребенка. Но в психологических ис­следованиях, диагностике индивидуальных способностей каждого ребенка складывавшаяся в 30-е гг. командно-административная си­стема не нуждалась. В обстановке всеобщей унификации начала утверждаться педагогика казарменного типа. Тут-то рельефно обозначилось расхождение программы культурно-исторической пси­хологии и программы построения тоталитарного социализма.

Культура полезности утверждала, что только она обладает пра­вом решать, куда идти человеку, где ему быть, о чем ему позво­лительно думать. Резким контрастом по отношению к императивам культуры полезности дышат строчки писем Л. С. Вы­готского, написанные в 1930 и 1931 гг.

«Каждый человек должен знать, где он стоит. Мы с Вами же знаем и должны стоять твердо. Поэтому итог: Вы — а не другой — напишите реакцию выбора, эту главу о развива-свободе человека от внешнего принуждения вещей и их

, «...Нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь. Без филосо­фии (своей, личной, жизненной) может быть нигилизм, цинизм, самоубийство, но не жизнь. Но ведь философия есть у каждого. Надо растить ее в себе, потому что она поддерживает жизнь в нас...

Что может поколебать человека, ищущего истину. Сколько в самом этом искании внутреннего света, теплоты, поддержки! А потом самое главное — сама жизнь — небо, солнце, любовь, лю­ди, страдание. Это все не слова, это есть. Это подлинное. Это воткано в жизнь. Кризисы — это не временное состояние, а путь внутренней жизни. Когда мы от систем перейдем к^ судьбам... к рождению и гибели систем, мы увидим это воочию».

Комментировать эти строки, их потрясающую неуместность и нелепость в 30-е гг. — это все равно, что прозой пересказывать поэзию. Я не буду этого делать. И сказанного достаточно, чтобы ощутить драму и судьбы Л. С. Выготского, и всей программы культурно-исторической психологии.

Культуре полезности не нужны личности и науки, ориентиро­ванные на судьбы личности, на то, что стоит за каждой лично­стью, — изменчивость, вариативность, непредсказуемость. Эти науки, будь то культурно-историческая психология Выготского, но-осферная теория Вернадского или генетика Вавилова, опасны для тоталитарной системы, поскольку утверждают право на существо­вание непредсказуемости, изменчивости в обществе. И тем самым ставят под сомнение саму модель прозрачного мира, которым мо­жет управлять по плану всевидящий часовщик.

Последователи Выготского как бы отступили после его смерти на территорию «частичных» деятельностей — памяти, восприятия, мышления. Временно затихли разговоры об этих процессах как вы­сших формах поведения. Однако и в исследованиях конца 30-х гг. проявлялась позиция, которая может быть передана лаконичной формулой: «Вначале было дело» (Л. С. Выготский). Загнанные внутрь идеи культурно-исторической психологии были востребованы в годы Великой Отечественной войны, когда стало не до схоласти­ческих ярлыков и идеологических спекуляций. В исследованиях

Нельзя жить, не осмысливая духовно ж и соратникам / Публ. А. Пузырея // Знание -

А. Р. Лурия по восстановлению функций мозга после ранения за- I рождается новая наука — нейропсихология. Разработка психологии/ мотивации поведения личности и произвольных высших форм пове­дения ведется в цикле работ А. Н. Леонтьева и А. В. Запорожца, подытоженных в до сих пор современной книге «Восстановление движения» (1975) ■ Все энергичнее продолжает начатый еще с Выготским диалог классик современного человекознания Н. А. Берн-) штейн, обсуждая с А. Н. Леонтьевым, А. Р. Лурия и А. В. Запо­рожцем результаты исследований по построению движений*. Как и Л. С. Выготский, Н. А. Бернштейн приветствует содержащийся в цикле работ А. Р. Лурия, А. Н.Леонтьева и А. В. Запорожца протест против образца «человека-марионетки». Эта поддержка яв­но слышна в дошедших до нас шуточных стихах Н. А. Бернштейна, написанных в 1945 г.:

Иванов-Смоленский когда-то

•Нажми! * — поучал огольцов;

И жали усердно ребята.

И слюнки текли изо ртов.

Бедняга топтался на месте.

Заехав в услоеничий лес;

Как видно, не вяжутся вместе

Идеи «нажми» и «прогресс».

Не мучая маленьких рожиц.

Как будто котят или крыс.

Стремятся теперь Запорожец

С Леонтьевым вверх, а не вниз..."

Однако командно-административная система лишь временно за­бывала о «заповедниках», в которых жили идеи культурно-истори­ческой психологии, деятельностного подхода к изучению психических явлений и физиологам активности. Образ «человека-марионетки», действующего по инструкции «нажми», вновь прочно утвердился в науке на печально известной Павловской сессии 1950 г. Н. А. Бернштейн был объявлен космополитом в физкульту­ре. Тяжелые дни наступили для А. Р. Лурия.

Просветление пришло после смерти Сталина, в 1953 г., в эпоху хрущевской оттепели. В 1957 г., по свидетельству французского психолога Р. Заззо, А. Н. Леонтьев, находясь во Франции, рас­сказывает своим коллегам А. Валлону и Р. Заззо о том, что «павловская психология» уходит в прошлое, и настоятельно реко­мендует опубликовать малоизвестные за рубежом работы Л. С. Вы­готского. Однако эта попытка А. Н. Леонтьева тогда не увенчалась

успехом. Лишь в 1956 г. в СССР вновь появляется книга Л. С. Вы­готского «Избранные психологические произведения» с предислови­ем А. Н. Леонтьева и А. Р. Лурия.

К началу 70-х гг. в нашей психологии культурно-историческая психология вновь обрела право гражданства. Пережив трагедию многолетней невостребованности, культурно-историческая психоло­гия начинает прорастать в исследованиях поколения В. В. Давыдова, В. П. Зинченко, А. В. Петровского* и других исследователей школы Выготского, Леонтьева и Лурия. Однако проблема механизмов пре­образования культуры в мир личности и особенно порождения в процессе развития личности иной культуры все еще остается на обочине социальной биографии культурно-исторической психологии. Трудно говорить о самых последних годах, о своем времени, ко­торое уже не увидишь отстраненным взором. Могу сказать лишь, что это предисловие к книге Л. С. Выготского и А. Р. Лурия — предисловие счастливого человека. Мне необычайно повезло в жиз­ни. Алексей Николаевич Леонтьев и Александр Романович Лу­рия — ученики Л. С. Выготского — были не только моими учителями в психологии, но и духовными собеседниками в жизни. Они были очень разными. При разговорах с А. Н. Леонтьевым я всегда ощущал надстройку сверху, и долгие беседы с ним станови­лись безнадежно наглыми попытками дотягивания до Мастера. В общении с А. Р. Лурия я с остротой ощущал пьянящее чувство ши­роты перспективы, открываемой в произведениях культурно-исто­рической психологии. Скорее А. Р. Лурия, чем А. Н. Леонтьев, превратил меня в верующего человека. Верующего в Выготского. Свет веры в Выготского упал на моих друзей и коллег. Твор­ческий порыв культурно-исторической психологии проходит через наших сверстников, объединившихся в незримый колледж вокруг М. Коула и Дж. Верча. Во всех исследованиях этого поколения пе­редается живое дыхание культурно-исторической психологии. Мело­дии золотого века объединяют культуру, историю и психологию личности в созвучии единого произведения".

* См.: Бернштейн Н. А. Физиология движений и активность. (Серия •Классики науки»). М., 1990.

" Бернштейн Н. А. Стихи, 1945. (Из архива ученика Н. А. Бернштейна проф. И. М. Фейгенберга)

* См.: Давыдов В. В. Проблемы развивающего обучения. М., 1986; Зинчен­ко В. П., Смирнов С. Д. Методические вопросы психологии. М., 1983; Петров­ский А. В. Вопросы теории и истории психологии: Избранные труды. М., 1987.

См., например: Асмолов А. Г. Психология личности: Принципы общепсихологического анализа. М., 1990; Братусь Б. С. Аномалии личности. М., 1988; Василюк Ф. Е. Психология переживания. М., 1984; Тульвисте П. Культурно-историческое развитие вербального мышления. Таллинн, 1988; Шкура-т о в В. А. Психика, Культура. История. Ростов, 1990; 1еч апб Ш Ьеч. А Ша1овие оГ 1пе И(е апй «юЛ оЕ гепо*пе< 1 рзусЬоЗДвппеЛоаоИвгс! Ьеу Уувовку // РгасИсе. Тпе Маваг1пе оЕ Рзусг, о1о8У ап< 1 РоНйса] Есопоту. 1990. V. 7. N 3.

Книга Л. С. Выготского, А. Р. Лурня «Этюды по истории поведе­ния» — послание золотого века. В ней важны не столько ответы, сколько вопросы. Ответы, опирающиеся на факты начала XX в., могут покрыться пылью времени. Порой они могут поразить своей прямолинейной наивностью. Но при всем этом книга «Этюды по истории поведения» ценна как эмбрион, в котором незамутненно проступают контуры будущей культурно-исторической психологии. Что же касается поставленных в «Этюдах по истории поведения» вопросов, то для их решения понадобится напряженное исполни­тельное понимание еще не одного поколения психологов. В произ-. ведении двух мастеров уже содержится критика экспериментального разума академической психологии с ее образом «рационального че­ловека» вне культуры и истории.

В нас, в наших судьбах свершается эпоха заострения борьбы личности с бездуховностью. Было бы проще, если бы бездухов­ность являлась в образе монстров или ужасов детских снов. Было бы легче, если бы судьи, подобные Пилату, договаривались о про­щении со своими жертвами и брели, неспешно споря, по лунной дороге к храму. Однако такое случается в снах или видениях по­этов. Бездуховность приходит в жизнь и науку в белых одеждах, освящая себе дорогу светлыми символами: «Именем практики. Во имя прогресса». Поэтому и бой с ней вести труднее. Но как бы ни был тяжел этот бой, я верю, что настанет черед культурно-исторической человеческой психологин. Психологии, изменившей масштаб духовного видения человека в истории XX столетня,

Александр Асмолов

Предисловие

В нашей книге собраны три психологических очерка: о поведе­нии человекообразной обезьяны, о поведении примитивного чело­века и о поведении ребенка. Все эти три очерка объединены одной идеей — идеей развития. Все они имеют своей целью схе­матически представить путь психологической эволюции от обезья­ны до культурного человека.

Поэтому в каждом очерке рассматривается не все поведение человекообразной обезьяны, примитивного человека и ребенка во всем его объеме, а только одна доминирующая черта или сторона поведения — именно та, которая, как стрелка компаса, указывает направление и путь развития поведения от данной его отправной точки. Нашей задачей было вычертить три основные линии в раз­витии поведения — эволюционную, историческую и онтогенетиче­скую — и показать, что поведение культурного человека является продуктом всех трех линий развития и может быть научно поня­то и объяснено только при помощи трех различных путей, из ко­торых складывается история поведения человека.

Мы не стремились также сколько-нибудь полно проследить каждый из этих трех процессов развития, как не старались охватить сколько-ни­будь полно и подробно все стороны поведения обезьяны, примитива и ребенка. Мы пытались везде не столько представить весь процесс в це­лом, сколько наметить основные вехи того пути, по которому шла вся­кий раз психологическая эволюция от одного поворотного пункта до другого. Поэтому в каждом очерке мы выделили одно существенное зве­но, которое служит связью данного этапа в развитии поведения с после­дующим и примыкающим к нему новым этапом развития. При этом мы сознательно ограничили содержание настоящих очерков рассмотрением одной лишь эволюции форм поведения.

Схема наших очерков может быть представлена в таком виде: употребление и «изобретение» орудий у человекообразных обезьян завершают органическое развитие поведения в эволюционном ряду и подготавливают переход всего развития на новые пути, создавая основную психологическую предпосылку исторического развития поведения; труд и связанное с ним развитие человеческой речи и других психологических знаков, при помощи которых примитив­ный человек пытается овладеть поведением, означают начало культурного или исторического в собственном смысле развития по­ведения; наконец, в детском развитии наряду с процессами орга­нического роста и созревания ясно выделяется и вторая линия развития — культурный рост поведения, основанный на овладении приемами и способами культурного поведения и мышления.

Все эти три момента являются симптомами новых эпох в эволюции поведения и признаками изменения самого типа развития. Мы везде брали, таким образом, поворотные, критические этапы в развитии поведения. Таким поворотным, критическим моментом в поведении обезьяны мы считаем употребление орудий, в поведе­нии примитивного человека — труд и употребление психологиче­ских знаков, в поведении ребенка — раздвоение линии его развития на натурально-психологическое и культурно-психологиче­ское развитие. Каждый критический поворотный этап рассматрива­ется нами раньше всего с точки зрения того нового, что он вносит в процесс развития. Таким образом, мы рассматривали каждый этап как отправной пункт для дальнейших процессов эво­люции.

В первом очерке мы опирались на материал, добытый известными ис­следованиями В. Кёлера (\У. КоЫег); во втором — мы старались исполь­зовать материал по этнической психологии, собранный в трудах Леви-Брюля (Ьеуу-ВгиЫ), Турнвальда (ТпигтгаШ), Вертгеймера (АУеНпешег), Леруа, Данцеля и многих других; наконец, в третьем очерке мы опирались главным образом на собственный материал, добы­тый нами в экспериментальных исследованиях поведения ребенка.

Мы пытались осветить и охватить весь фактический материал единой точкой зрения, единым взглядом на процессы культурно-психологиче­ского развития, единым теоретическим пониманием, развитым в книге Л. С. Выготского «Педология школьного возраста».

Новой в нашей работе является (помимо некоторой части исследова­тельского материала) и попытка наметить связь, объединяющую все три линии развития, и определить в самых общих чертах характер и тип этой связи. Наша точка зрения на отношения, существующие между различными линиями в развитии поведения, является в известном смыс­ле противоположной той, какую развивают теории биогенетического па­раллелизма. На вопрос об отношении, которое существует между онто-и филогенезом, эти теории отвечают, что один процесс более или менее полно повторяет другой, восстанавливает его, что это отношение ближе всего может быть определено как параллелизм обоих процессов.

Несостоятельность принципа генетического параллелизма была вскрыта как в трудах буржуазных исследователей, так и авторами-мар­ксистами. Мы стремились вскрыть в первую очередь глубокое своеобра­зие каждого из трех путей развития поведения, различие способа и типа развития. Нас интересовало выделение именно отличительных, а не сходственных черт этих процессов. В противоположность теории парал­лелизма мы полагали, что исследование главных отличительных черт каждого процесса развития, черт, выделяющих его из общего понятия эволюции, может привести прямым путем к выяснению типа и специ­фических закономерностей каждого из трех рассматриваемых процес­сов. Показать самостоятельную специфическую закономерность и

сущность каждого особого типа развития было нашей главной задачей. Это не означает ни в малой мере того, чтобы мы отрицали вовсе всякое наличие соответствия между онто- и филогенезом. Напротив, в том ви­де, в каком эта теория развита и критически освещена многими совре­менными авторами, она может служить превосходным эвристическим принципом, которым мы и пользовались, вскрывая формальное соответ­ствие отдельных моментов в различных планах развития. Однако самую связь между тремя путями развития мы пытались постигнуть совершен­но иным образом.

Для нас эта связь заключается в том, что один процесс развития ди­алектически подготавливает следующий за ним и превращается, пере­ходит в новый тип развития. Мы не думаем, что все три процесса можно вытянуть в одну прямую линию, но мы полагаем, что каждый высший тип развития начинается там, где оканчивается предыдущий, и служит его продолжением в новом направлении. Эта перемена направления и способа развития нисколько не исключает возможности связи одного процесса с другим, а, скорее, необходимо предполагает эту связь.

Основная идея наших очерков выражена наиболее ясно и полно в эпиграфе. Мы стремились показать, что в сфере психологического раз­вития происходит нечто подобное тому, что давно установлено относи­тельно развития органического. Подобно тому как в процессе исторического развития человек изменяет не свои естественные органы, а свои орудия, так в процессе своего психологического развития человек совершенствует работу своего интеллекта главным образом за счет раз­вития особых технических «вспомогательных средств» мышления и по­ведения. Историю человеческой памяти невозможно понять без истории письма, как историю человеческого мышления — без истории речи. Сто­ит только вспомнить социальную природу и происхождение всякого культурного знака, чтобы понять, что психологическое развитие, рас­сматриваемое с этой точки зрения, есть развитие социальное, обуслов­ленное средой. Оно прочно вводится в контекст всего общественного развития и раскрывается как его органическая часть.

Мы полагаем, что, вводя психологическое развитие поведения в кон­текст исторического развития человечества, мы делаем первые таги к постановке важнейших проблем новой генетической психологии. Мы вносим тем самым, по выражению Турнвальда, историческую перспек­тиву в психологическое исследование. Мы понимаем всю рискованность и всю ответственность всякого первого шага в новом направлении, но только на этом пути мы видим возможность генетической психологии как науки.

Главы первая и вторая написаны Л. С. Выготским, глава третья — А. Р. Лурия.