Глава IV. Альтруистическое самоубийство

Ничто чрезмерное не может считаться хорошим в общем порядке жизни. Та или иная биологическая способность может выполнять предназначенные ей функции только при условии соблюдения известных пределов. То же самое следует сказать и о социальных явлениях. Если, как мы только что видели, крайний индивидуализм приво­дит человека к самоубийству, то недостаточно развитая индивидуальность должна приводить к тем же результа­там. Когда человек отделился от общества, то в нем легко зарождается мысль покончить с собой; то же самое происходит с ним и в том случае, когда общественность вполне и без остатка поглощает его индивидуальность.

I

Часто можно встретиться с мнением, что самоубийст­во незнакомо обществам низшего порядка; правда, только что рассмотренный нами эгоистический тип самоубийства может быть частным явлением в этой среде, но зато мы встречаемся здесь с другим, эн­демическим, вид ом самоубийства.

Bartholin в своей книге «De causis contempae mortisa Danis» говорит, что датские воины считали позором для себя умереть на своей постели или покончить свои дни от болезни и в глубокой старости, и, для того чтобы избежать такого позора, сами кончали с собой. Точно так же готы думали, что люди, умирающие естественною смертью, обречены вечно гнить в пеще­рах, наполненных ядовитыми животными. На границе вестготских владений возвышалась высокая скала, но­сившая название «скалы предков», с которой старики бросались вниз и умирали, когда жизнь становилась им в тягость. У фракийцев и герулов можно найти тот же обычай. Silvius It aliens говорит следующее об ис­панских кельтах: «Это народ, обильно проливающий свою кровь и как бы ищущий смерти. Как только кельт вступает в возраст, следующий за полным физическим расцветом, он с большой нетерпеливостью переносит свое существование и, презирая старость, не хочет дожидаться естественной смерти; своими руками кла­дет он конец своему существованию». По их мнению, людей, добровольно обретших смерть, ожидает бла­женная жизнь, и, наоборот, для того, кто умер от болезни или старческой дряхлости, уготована ужасная преисподняя. В Индии долгое время существовал та­кой же обычай. Благосклонного отношения к само­убийству, может быть, еще нельзя найти в книге Вед, но, во всяком случае, оно имеет очень древнее проис­хождение. Плутарх говорит следующее по поводу са­моубийства брамина Калана: «Он принес сам себя в жертву, согласно существовавшему среди мудрецов той страны обычаю». Квинт Курций пишет: «Среди них существует особый род грубых и диких людей, которым дается имя мудрецов; в их глазах считается заслугой предупредить день своей смерти, и они сжига­ют себя заживо, как только наступает старость или приходит болезнь. Ожидать спокойно своей смерти считается бесчестьем жизни; тела людей, умерших от старости, не удостаиваются никаких ^почестей; огонь считается оскверненным, если жертва еУо бездыханна». Аналогичные факты наблюдались на островах Фиджи, Новых Гебридах, у мангов и т. д. В Кеосе люди, пере­ступившие известный возраст, собирались на торжест­венном празднестве с головами, украшенными цвета­ми, и весело пили цикуту. Те же самые обычаи суще­ствовали у троглидитов и у Сиропэонов, прослави­вших себя своею высокою нравственностью.

Известно, что помимо стариков у этих же народов подобная участь ожидала вдов. Этот варварский обы­чай настолько внедрился в практику индусов, что ни­какие усилия англичан не могут уничтожить его. В 1817 г. в одной только бенгальской провинции по­кончили с собой 716 вдов, в 1821 г. на всю Индию приходилось 2366 таких случаев. Кроме того, если умирает принц крови или вождь, то за ним обязаны последовать все его слуги. Так бывало и в Таллии. Анри Мартен говорит, что похороны вождей пред­ставляли собой кровавые гекатомбы; вся одежда их, оружие, лошади, любимые рабы следовали за умер­шим господином, к ним присоединялись преданные воины, не нашедшие себе смерти в последнем бою, и все они предавались торжественному сожжению. Ни один преданный воин не должен был переживать свое­го вождя. У ашантиев после смерти короля его при­ближенные должны были покончить с собою. Наблю­датели встречались с подобными же обычаями на ост­ровах Гаваи.

Итак, мы видим, что у первобытных народов само­убийство— явление очень частое, но имеет свои характерные особенности.

В самом деле, все выше изложенные нами факты могут быть отнесены к одной из трех нижеследующих категорий:

1) Самоубийство людей престарелых или больных.

2) Самоубийство жен после смерти мужей.

3) Самоубийство рабов, слуг и т. д. после смерти хозяина или начальника.

Во всех этих случаях человек лишает себя жизни не потому, что он сам хотел этого, а в силу того, что он должен был так сделать. Если он уклоняется от испол­нения этого долга, то его ожидает бесчестье и чаще всего религиозная кара. Вполне естественно, что когда нам говорят о стариках, которые кончают с собою, то по первому впечатлению можно думать, что мы имеем здесь дело с человеком, уставшим от жизни, от невыносимых страданий, свойственных этому возрасту. Но если бы действительно самоубийство в данном случае не имело другого объяснения, если бы индивид убивал себя исключительно для того, чтобы избавиться от тяжкой жизни, то нельзя было бы сказать, что он обязан делать это. Нельзя человека заставлять пользоваться привилегией. Однако мы видим, что если он продолжает жить, то тем самым он лишается общего уважения; ему отказывают в установленных погре­бальных почестях, и, по общему верованию, его ожи­дают за гробом ужасные мучения. Общество оказыва­ет на индивида в данном случае определенное психи­ческое давление для того, чтобы он непременно покон­чил с собой. Конечно, общество играет некоторую роль и в эгоистическом самоубийстве, но влияние его далеко не одинаково в этих двух случаях. В первом случае роль его исчерпывается тем, что оно теряет связь с индивидом и делает его существование беспочвенным; во втором оно формально предписывает чело­веку покончить с жизнью. В первом случае оно внуша­ет и, самое большее, советует, во втором оно обязыва­ет и само определяет условия и обстоятельства, при которых обязательство это должно быть выполнено.

И общество требует подобного самопожертвования в социальных интересах. Если клиент не должен переживать своего патрона, а слуга — своего господина, значит, общественное устройство устанавливает между покровительствуемым и покровителем, между коро­лем и его приближенными настолько тесную связь, что не может быть и речи об отделении одних от других, и участь, ожидающая их всех, должна быть одинакова. Подданные должны всюду следовать за своим гос­подином, даже в загробной жизни, точно так же, как его одежды ~и его оружие; если бы был допустим иной порядок, социальная иерархия не была бы вполне тем, чем она должна быть. Тот же характер носит отноше­ние жены к мужу. Что касается стариков, которые обязаны не дожидаться естественной смерти, то, по всей вероятности, этот обычай, по крайней мере в большинстве случаев, покоится на мотивах религиозного порядка. В самом деле, дух, покровительствующий семье, поселяется в ее главе; с другой стороны, приня­то думать, что бог, обитающий в чужом теле, участву­ет в жизни этого тела, болеет и стареет -вместе с ним. Время не может расшатать силы одного без того, чтобы целая группа не оказалась в положении, угрожа­ющем ее существованию, раз охраняющее ее божество лишилось всякой силы. Поэтому в общих интересах отец не должен ожидать крайнего срока своей земной жизни, чтобы вовремя передать своим наследникам тот драгоценный дар, который он хранит в себе.

Такого объяснения вполне достаточно для того, чтобы понять, чем вызывается этот вид самоубийства. Если общество может принуждать некоторых из своих членов к самоубийству, то это обстоятельство обозна­чает, что индивидуальная личность в данной среде ценится очень низко. Первый признак самоопределе­ния личности — это признание за собою права на жизнь, права, которое нарушается только в исключи­тельных случаях, как, например, во время войны. Но эта слабая степень индивидуализации может в свою очередь иметь только одно объяснение. Для того что­бы индивид занимал такое незначительное место на фоне коллективной жизни, необходимо почти полное поглощение его личности той группой, к которой он принадлежит, и, следовательно, эта последняя должна являться очень крепко сплоченной. Но составные части могут в такой ничтожной степени пользоваться само­стоятельным существованием лишь в том случае, если целое представляет собою компактную и сплошную массу. И действительно, в другом месте мы показали, что в обществе, где наблюдаются подобные обычаи, имеется налицо такая крепкая спаянность его отдель­ных частиц. В силу немногочисленности составных элементов общества они все живут однородной жиз­нью и имеют общие идеи, чувства, занятия. В то же время, опять-таки в силу той же незначительности самой группы, она близка к каждому своему члену и легко может не терять его из виду; в результате коллективное наблюдение не прекращается ни на ми­нуту, касается всех сторон жизни индивида и срав­нительно легко предупреждает всякого рода расхожде­ние его с группой. В распоряжении индивида не имеет­ся, таким образом, средств создать себе особую среду, под защитой которой он мог бы развить все свои индивидуальные качества, выработать свою собствен­ную физиономию. Ничем не отличаясь от других чле­нов группы, индивид является только, так сказать, некоторой частью целого, не представляя сам по себе никакой ценности. При таких условиях личность це­нится так дешево, что покушения против нее со сторо­ны частных лиц вызывают только очень слабую ре­прессию. Вполне естественно, что личность еще менее защищена от коллективных требований; и общество, нисколько не колеблясь, требует от нее по самому ничтожному поводу прекращения жизни, которая так мало им ценится.

Можно считать вполне установленным, что здесь мы имеем дело с типом самоубийства, резко отлича­ющимся от рассмотренного выше. В то время как последний объясняется крайним развитием индивидуализма, первый имеет своей причиной недостаточное развитие индивидуализма. Один тип самоубийства вы­текает из того обстоятельства, что общество, разложи­вшееся в известных своих частях или даже в целом, дает индивиду возможность ускользнуть из-под своего влияния; другой же тип есть продукт абсолютной зави­симости личности от общества. Если мы назвали «эгоизмом» то состояние, когда человеческое «я» живет только личною жизнью и следует только своей личной воле, то слово «альтруизм» так же точно выражает обратное состояние, когда «я» не принадлежит самому человеку, когда оно смешивается с чем-то другим, чем оно само, и когда центр его деятельности находится вне его существа, но внутри той группы, к которой данный индивид относится. Поэтому то самоубийство, которое вызывается чрезмерным альтруизмом, мы и называем альтруистическим. Но так как характер­ным для данного типа самоубийства является то об­стоятельство, что оно совершается во имя долга, то и в самой терминологии должна быть оттенена эта его особенность; ввиду этого охарактеризованный нами сейчас тип самоубийства мы будем называть обяза­тельным альтруистическим типом самоубийства.

Наличность этих двух прилагательных необходима для полного определения данного типа, потому что не каждое альтруистическое самоубийство является обязательным. Существует целый ряд самоубийств, где властная рука общества чувствуется не в такой исключительной степени, и поэтому самоубийство носит более факультативный характер. Иначе говоря, альтруистическое самоубийство представляет собою некоторый вид, обнимающий различные разновидности. Одну из таких разновидностей мы уже рассмотрели, обратимся теперь к другим.

В тех обществах, о которых мы только что говори­ли, или в других, однородных с ними, часто наблюда­ется самоубийство, имеющее своим непосредственным и наглядным мотивом какое-нибудь совер­шенно ничтожное обстоятельство. Тит Ливии, Цезарь, Валерий Максим говорят нам с удивлением, гранича­щим с восторгом, о том величавом спокойствии, с ко­торым галльские и германские варвары кончали с со­бой. Некоторые кельты готовы были умереть ради денег или вина. Были среди них люди, не считавшие достойным отступать перед пламенем пожара или морским прибоем. Современные путешественники мо­гли наблюдать подобные случаи в массе у диких наро­дов. В Полинезии было достаточно самой легкой оби­ды для того, чтобы толкнуть человека на самоубийст­во; то же самое наблюдалось среди индейцев Северной Америки; достаточно супружеской ссоры или вспышки ревности, для того чтобы мужчина или женщина кончали с собой. У племени Дакота и Криксы малейшее огорчение вызывает самое отчаянное реше­ние. Известна та легкость, с которой японцы вспарыва­ют себе живот по самому незначительному поводу; передают, что существует даже особый вид дуэли, при котором состязаются не в искусстве нанесения ударов противнику, а в проворстве вспарывания себе живота своими собственными руками. Аналогичные факты на­блюдаются в Китае, Кохинхине, Тибете и Сиамском королевстве.

Во всех этих случаях человек лишает себя жизни без явно выраженного к тому принуждения. Однако этот вид самоубийства по природе своей ничем не отличает­ся от обязательного. Если общественное мнение формально не предписывает здесь покончить с собой, то относится к этому благосклонно. Если считается добродетелью и даже добродетелью par excllence не до­рожить своею жизнью, то наибольшие похвалы вызы­вает тот, кто уходит из жизни под влиянием самого легкого побуждения или даже просто ради бравады.

Самоубийство как бы удостаивается общественной премии, которая действует на человека воодушевляющим образом, и лишение этой награды имеет те же последствия, хотя и в меньшей степени, как само наказание. То, что делается в одном случае для избежания позора, повторяется в другом с целью завоевания большего уважения. Если с самого детства человек привыкает дешево ценить «свою» жизнь и презирать людей, слишком к ней привязанных, то вполне понятно и неизбежно, что он кончает с собой под влиянием самого незначительного предлога. Вполне естественно, что человек без всякого труда решается на жертву, которая для него так мало стоит. Так же, как и обязательное самоубийство, явление это составляет самую основную черту морали обществ, принадлежащих к низшему порядку. Так как такие общества могут существовать лишь при отсутствии у индивида всяких личных интересов, то необходимо, чтобы этот послед­ний был воспитан в духе полного самоотречения и са­моотвержения; отсюда вытекают этого рода само­убийства, в значительной своей части добровольные.

Точно так же, как и в том случае, когда общество более определенно предписывает индивиду покончить с собой, рассматриваемые самоубийства вызываются тем состоянием безличности или, как мы назвали его выше, «альтруизма», которым характеризуется вооо-ще мораль первобытного человека. Поэтому эту разновидность самоубийства мы также называем альтру­истической, и если с целью сильнее оттенить ее специальный признак мы прибавляем определение «факуль­тативный», то это надо понимать в том смысле, что данный вид самоубийства менее настоятельно диктует­ся обществом, чем те самоубийства, которые являются результатом безусловного обязательства. Эти две раз­новидности настолько тесно сливаются между собой, что невозможно даже определить, где начинается одна и где кончается другая.

Существует, наконец, целый ряд других случаев, когда альтруизм более непосредственно и с большей силой побуждает человека к самоубийству. В преды­дущих примерах он влечет индивида к самоубийству только при наличии известных обстоятельств: или че­ловеку требование умереть внушалось как долг, или каким бы то ни было образом затрагивалась его честь, или в силу какого-нибудь постигшего его несчастья жизнь совершенно теряла в его глазах всякую цен­ность. Но бывает и так, что человек убивает себя, упоенный исключительно самою радостью принесения себя в жертву, т. е. отречение от жизни само по себе и без всякой особой причины считается похвальным.

Индия — классическая страна для подобных само­убийств; уже под влиянием одного брахманизма ин­дусу легко покончить с собой. Правда, законы Ману говорят о самоубийстве с известным ограничением: человек должен достигнуть известного возраста или оставить после себя по крайней мере одного сына. Но, удовлетворив этим условиям, индус уже ничем не связан с жизнью. «Брахман, освободившийся от своего тела при помощи одного из способов, заве­щанных нам великими святыми без страха и горя, считается достойным быть допущенным в местопре­бывание Брахмы» («Законы Ману» VI.22). Хотя буд­дизму часто предъявляют обвинение в том, что он довел этот принцип до его крайних пределов и возвел самоубийство до степени религиозного обряда, но в действительности он скорее его осуждает. Конечно, согласно учению буддийской религии, нет высшего блаженства, как уничтожиться в Нирване; но такое отрешение от бытия может и должно быть осуще­ствимо уже в земной жизни, и для его реализации нет надобности в насильственных средствах. Во всяком случае, идея о том, что человек должен бежать от жизни, настолько совпадает с мировоззрением инду­сов, что ее можно найти в различных видах во всех главных сектах, произошедших от буддизма или образовавшихся одновременно с ним; таков, например, джайнизм. Хотя одна из канонических книг этой секты осуждает самоубийство, обвиняя его в том, что оно преувеличивает цену жизни, надписи, собранные в очень большом количестве храмов, свидетельствуют, что, в особенности среди южных последователей этой секты, самоубийство на религиозной почве — явление очень распространенное; так, например, здесь люди часто обрекают себя на голодную смерть.

Среди индусов очень распространен обычай искать смерти в водах Ганга и других священных рек. Найден­ные надписи говорят нам о королях и министрах, которые готовились кончить свои дни таким образом, и нас уверяют, что еще в начале XIX в. этот суеверный обычай был в полной своей силе.

У племени Билъ есть скала, с вершины которой люди бросались в знак религиозной преданности боже­ству Шива; в 1822 г. один офицер присутствовал при жертвоприношении такого рода. Существует поистине классический рассказ о фанатиках, которые массами раздавливались колесами идола Джаггернаута. Шарлевуа наблюдал такого же рода ритуал в Японии. «Очень часто можно видеть, — говорит он, — вдоль берегов моря целый ряд лодок, наполненных фанати­ками, которые или бросаются в воду, предварительно привязав к себе камни, или просверливают свои лодки и постепенно погружаются в море, распевая гимны в честь своих идолов. Громадная толпа зрителей сле­дит глазами за ними, возносит до небес их доброде­тели и просит их благословить себя, прежде чем они исчезнут под водой». Последователи секты Амида за­ставляют замуровывать себя в пещерах, где едва мож­но поместиться в сидячем положении и куда воздух проходит только через отдушину, и затем спокойно умирают голодною смертью. Другие взбираются на вершины высочайших скал, под которыми покоятся залежи серы и по временам вылетает пламя. Стоя на вершине, фанатики громко взывают к богам, прося принять в жертву их жизнь и послать на них пламя. Как только появляется огненный язык, они приветствуют его как знак согласия богов и головой вниз бросаются в пропасть. Память этих так называемых мучеников пользуется большим почетом.

Нет другого вида самоубийства, где бы сильнее был выражен альтруистический характер. Во всех этих случаях мы видим, как субъект стремится освободить­ся от своей личности для того, чтобы погрузиться во что-то другое, что он считает своею настоящей сущностью. Как бы ни называлась эта последняя, индивид верит, что он существует в ней и только в ней, и, стремясь к утверждению своего бытия, он вместе с тем стремится слиться воедино с этой су­щностью. В этом случае человек не считает своего теперешнего существования действительным. Безлич­ность достигает здесь своего максимума, и альтруизм выражен с полною ясностью. Но, возразят нам, не объясняется ли этот вид самоубийства только пес­симистическим взглядом человека на жизнь? Ведь если человек с такой охотой убивает себя, он, очевидно, не дорожит жизнью и, следовательно, представляет ее себе в более или менее безотрадных тонах. При такой точке зрения все самоубийства оказались бы похожими друг на друга. Между тем было бы большой ошибкой не делать между ними никакого различия; рассматриваемое отношение к жизни не всегда зависит от одной и той же причины, и потому, несмотря на кажущееся совпадение, оно является неодинаковым в различных случаях. Если эгоист, не признающий ничего реального в мире, кроме своей личности, не знает в жизни радости, то его нельзя ставить на одну доску с крайним альтруистом, неудержимая скорбь которого происходит оттого, что существо­вание индивидов ему кажется лишенным всякой ре­альности. Один отрывается от жизни, потому что не видит в ней для себя никакой цели и считает свое существование бессмысленным и бесполезным, другой убивает себя потому, что его желанная цель лежит вне этой жизни и последняя служит для него как бы препятствием. Различие мотивов сказывается, конечно, на последствиях, и меланхолия одного по природе своей глубоко разнится от меланхолии дру­гого. Меланхолия первого создана чувством неизле­чимой усталости и психической подавленности; она знаменует полный упадок деятельности, которая, не имея для себя никакого полезного применения, терпит окончательное крушение. Меланхолия альтруиста пол­на надежды: он верит, что по ту сторону этой жизни открываются самые радужные перспективы; подобное чувство вызывает даже энтузиазм, нетерпеливая вера стремится сделать свое дело и проявляет себя актом величайшей энергии.

В конце концов одного более или менее мрачного взгляда на жизнь недостаточно для объяснения интенсивной наклонности к самоубийству у определен­ного народа. Так, например, пребывание на земле вовсе не рисуется христианину в более приветливом свете, чем последователю секты джайнов. Жизнь представляется христианину в виде цепи тяжких испы­таний; христианская душа надеется обрести свою настоящую обитель тоже не на этой земле, но тем не менее мы знаем, какое отвращение к акту са­моубийства проповедует и внушает христианство. Это обстоятельство объясняется тем, что христианские об­щества уделяют индивиду гораздо больше места, чем общества, о которых мы только что говорили. На каждом христианине лежат определенные личные обя­занности, от исполнения которых он не может ук­лониться; только в зависимости от того, насколько хорошо верующий исполнит свой долг здесь, на земле, ему приуготовлены высшие радости и награды на небе, и эти радости — только личные, как и дела, которые дали на них право. Таким образом, уме­ренный индивидуализм, присущий духу христианства, помешал ему отнестись благосклонно к самоубийству наперекор его теориям о человеке и его судьбе.

Системы метафизические и религиозные, служащие как бы логической рамкой для этих моральных обычаев, доказывают нам, что именно таково и есть их происхождение и значение. Уже давно замечено, что подобные системы существуют обыкновенно наряду с пантеистическими верованиями. Без сомнения, джайнизм, так же как и буддизм, атеистичен; но пантеизм, безусловно, еще теистичен. Главной характерной чер­той пантеизма является идея о том, что все реальное в индивиде не относится к его природе, что душа, одухотворяющая его, не есть его душа и что в силу этого нет и не может быть индивидуального бытия. Именно эта догма и легла в основание учения индусов, она встречается уже в брахманизме. Наоборот, там, где начало существ не сливается с ними, но само мыслится в индивидуальной форме, т. е. у моноте­истических народов, к которым принадлежат евреи, христиане, магометане, или у политеистов — греков, латинян — данная форма самоубийства является ис­ключительной, и нигде нельзя встретиться с нею в ка­честве религиозного обычая. Следовательно, можно думать, что между этой формой самоубийства и пан­теизмом действительно существует причинная связь. Так ли это?

Допущение, что именно пантеизм вызвал этот род самоубийства, не может быть принято; людьми управляют не абстрактные идеи, и исторический ход собы­тий нельзя объяснить игрой чистых метафизических понятий. У народов, так же как и у индивидов, пред­ставления имеют раньше всего своей задачей выразить ту реальность, которая не ими создана, но от которой, наоборот, сами они истекают и если затем могут видо­изменить ее, то только в очень ограниченной степени. Религиозные концепции создаются социальной средой, а отнюдь не создают ее, и если, вполне сформировав­шись, они реагируют в свою очередь на породившие их причины, то эта реакция не может быть особенно глубокой. Поэтому если основой пантеизма является более или менее коренное отрицание индивидуально­сти, то понятно, что подобная религия может образо­ваться только среди такого общества, где человеческая индивидуальность совсем не ценится, т. е. где она по­глощена без остатка самим обществом. Человек не может представить себе мир иначе как по образцу того небольшого социального мирка, в котором он живет. Религиозный пантеизм поэтому есть только следствие и отражение пантеистической организации общества. Следовательно, этой последней и определяется тот особый вид самоубийства, который везде находится в связи с пантеистическим миропониманием.

Таким образом, шы установили и второй тип са­моубийств, состоящий в свою очередь из трех разновидностей: обязательное альтруистическое само­убийство, факультативное альтруистическое самоубий­ство и чисто альтруистическое самоубийство, совер­шеннейшим образцом которого служит самоубийство мистическое. Во всех этих формах альтруистическое самоубийство представляет поразительный контраст с эгоистическим. Первое связано с той жестокой мо­ралью, которая не признает ничего, что интересует только одного индивида, второе — с той утонченной этикой, которая настолько высоко ставит человечес­кую личность, что эта личность не может уже более ничему подчиняться.

Между этими двумя типами лежит все то расстоя­ние, которое разделяет первобытные народы от наро­дов, достигших вершин цивилизации.

Однако если общества низшего порядка являются par excellence средой для альтруистического самоубийства, то это последнее встречается также и во времена более развитой цивилизации. Под эту рубрику, напри­мер, можно подвести известное число христианских мучеников. Многие из них были в сущности самоубий­цами и если не кончали с собой собственноручно, то охотно позволяли убивать себя. Если они не сами умерщвляли себя, то всеми силами искали смерти и ве­ли себя так. что неизбежно навлекали ее на себя. Для того чтобы признать в известном факте самоубийство, совершенно достаточно того, чтобы действие, неминуемо влекущее за собой смерть, было совершено в со­знании этого последствия. С другой стороны, тот страстный энтузиазм, с которым первые христиане шли на смерть, показывает нам, что в этот момент они совершенно отрекались от своей личности ради той великой идеи, которой хотели быть носителями. Весь­ма вероятно, что эпидемические самоубийства, кото­рые несколько раз опустошали средневековые мона­стыри и которые, по-видимому, создавались религиоз­ным рвением, по характеру своему принадлежали к той же группе.

В наших современных обществах, где индивидуаль­ная личность все более и более эмансипируется от коллективной, подобный вид самоубийства не может быть частым явлением. Конечно, будет вполне прави­льно сказать, что и солдаты, предпочитающие смерть позору поражения, подобно коменданту Борепэру или адмиралу Вильневу, и несчастные, убивающие себя, чтобы избавить свою семью от бесчестья, поступают так в силу альтруистических мотивов. И те, и другие отказываются от жизни в силу того, что у них есть нечто такое, что они любят сильнее самих себя. Но вышеприведенные случаи носят исключительный хара­ктер. Однако и в настоящее время существует..социа­льная среда, где альтруистический тип самоубийств может считаться явлением обыденным, — это армия.

Для всех европейских стран установлено, что склон­ность у военных к самоубийству значительно интенсивнее, чем у лиц гражданского населения того же возраста. Разница колеблется от 25 до 900%.

Дания является единственной страной, где процент самоубийств в обеих группах населения почти совпадает: 388 случаев самоубийства на 1 млн среди гражданс­кого элемента и 382 случая — среди солдат за период 1846—1856 гг. В эту цифру не входит число само­убийств среди офицеров.

Этот факт тем сильнее поражает с первого взгляда, что, как казалось бы, очень многие причины предох­раняют армию от самоубийств. Прежде всего надо взять во внимание, что в физическом отношении армия представляет собою цвет страны. Выбранные с боль­шим старанием, солдаты не могут иметь значительных физических недостатков. Кроме того, корпоративный дух, совместная жизнь должны были бы оказывать здесь то профилактическое влияние, которое обыкно­венно наблюдается в других подобных случаях. Чем же объясняется такое повышение процента само­убийств?

Так как простые рядовые всегда не женаты, то в этом явлении хотели видеть результат холостой жиз­ни; но прежде всего безбрачие не должно было бы в армии иметь таких печальных последствий, как среди гражданского населения, потому что, как мы уже гово­рили раньше, солдат не изолирован: он является чле­ном твердо организованного общества, которое по характеру своему отчасти может заменить ему семью. Но как бы ни относились к соображениям, на которых покоится эта гипотеза, у нас всегда есть средство фак­тически проверить его, изолировав данный фактор; для этого достаточно сравнить число самоубийств солдат с числом самоубийств холостяков того же возраста. За период 1885—1890 гг. во Франции насчитывалось 380 случаев самоубийства на 1 млн во всей армии; в то же время неженатые в возрасте 20—25 лет гражданского населения давали 237 случаев. На 100 самоубийств гражданских холостяков приходится 160 самоубийств среди военных; следовательно, мы имеем коэффициент увеличения, равный 1, 6, вне всякой зависимости от безбрачия.

Если брать отдельно число самоубийств среди ун­тер-офицеров, то коэффициент этот станет еще выше. За период 1867—1874 гг. 1 млн унтер-офицеров давал среднее число в 993 случая. По данным переписи 1866 г., средний возраст их был немногим выше 31 го­да. Правда, мы не знаем, какой высоты достигал в это же время процент самоубийств среди холостых 30-летнего возраста в гражданском населении. Приводи­мые нами сведения относятся к значительно более позднему времени (1889—1891 гг.), и к тому же они являются единственными, которые мы имеем в ин­тересующей нас сейчас области; но если взять за исход­ный пункт даваемые ими цифры, ошибка, которую мы совершим, не будет иметь другого результата, как понижение коэффициента увеличения у унтер-офицеров ниже того уровня, на котором он стоит на самом деле. Действительно, так как число самоубийств второго периода по сравнению с первым удвоилось, то процент среди холостых рассматриваемого нами возраста со­ответственно этому, конечно, тоже увеличился. Поэто­му, сравнивая число самоубийств унтер-офицеров за период 1867—1874гг. с числом самоубийств среди холостых за период 1889—1891 гг., мы можем только затушевать, а отнюдь не преувеличить то дурное вли­яние, которое военная профессия оказывает на наклон­ность к самоубийству. Если, несмотря на эту погреш­ность, мы все же находим коэффициент увеличения, то мы можем быть уверены не только в том, что это увеличение действительно существует, но и в том, что оно значительно выше, чем это показывают наши ста­тистические данные. В 1889—1891 гг. 1 млн холостых 31 года давали от 394 до 627 самоубийств, в среднем — 510. Это число относится к 993, как 100 к 194. Значит, мы имеем коэффициент увеличения, равный 1, 94, и его можно повысить почти до 4, не боясь переступить действительно существующего уровня.

Наконец, корпус офицеров за период 1862—1878 гг. давал в среднем 430 самоубийств на 1 млн. Средний их возраст, который не должен особенно сильно менять­ся, равнялся в 1866 г. 37 годам и 9 месяцам. Ввиду того что многие из офицеров женаты, сравнивать их надо не с холостяками этого же возраста, но с общей массой мужского населения, женатого и холостого вместе. В 1863—1868 гг. 1 млн мужчин всевозможных семей­ных положений 37-летнего возраста давал немногим более 200 случаев. Это число относится к 430, как 100 к 215, т. е. мы имеем коэффициентом увеличения циф­ру 2, 15, совершенно не зависящую ни от брака, ни от условий семейной жизни.

Этот коэффициент в зависимости от разных ступе­ней военной иерархии колеблется между 1, 6 и 4 и мо­жет быть объяснен только причинами, присущими ис­ключительно военной службе. Правда, это повышение числа самоубийств среди военных установлено нами только относительно Франции; для других стран мы не имеем данных, необходимых для того, чтобы было возможно изолировать влияние безбрачия. Но так как французская армия меньше всех других, за исключени­ем датской, страдает от самоубийств, то можно быть уверенным, что наш вывод имеет общий характер и должен быть даже еще усилен в применении к оста­льным европейским странам. Чем можно объяснить подобное явление?

В качестве причины называли алкоголизм, как го­ворят, сильнее развитый среди армии, чем среди граж­данского населения. Но раньше всего, как уже было нами установлено выше, алкоголизм не имеет вообще определенного влияния на процент самоубийств; сле­довательно, в частности он не должен оказывать вли­яния и на процент самоубийств среди военных. Затем, тех нескольких лет военной службы (3 года во Франции и 2 1/2 в Пруссии), которые выпадают на долю мужс­кого населения, недостаточно для того, чтобы выработать из новобранцев закоренелых алкоголиков, и пото­му громадный контингент самоубийств в армии не может объясняться этой причиной. Наконец, по заклю­чению даже наблюдателей, приписывающих самое бо­льшое значение алкоголизму, оказывается, что только 1\10 всех случаев самоубийства в армии могла бы быть отнесена на счет его влияния. Следовательно, даже в том случае, если бы число самоубийств на почве алкоголизма среди солдат было в 2 или в 3 раза больше, чем среди гражданского населения того же возраста — что еще не доказано, то все-таки оставался бы значительный перевес на стороне самоубийств в ар­мии, для которого пришлось бы искать другого объяс­нения.

Мотив, который наиболее часто приводится в та­ких случаях, — это отвращение к военной службе. Такое объяснение вполне согласуется с тем мнением, что самоубийство вообще вызывается тяжелыми услови­ями существования; строгость дисциплины, отсутствие свободы, полное лишение всяких удобств — все это заставляет человека смотреть на жизнь в казарме как на нечто исключительно невыносимое. Аргументирующие таким образом забывают, что есть много дру­гих, еще более тяжелых профессий, которые тем не менее не увеличивают наклонности к самоубийству. Солдат по крайней мере всегда обеспечен в смысле жилища и питания. Но каково бы ни было значение вышеприведенных соображений, следующие факты го­ворят нам о том, что этого упрощенного объяснения недостаточно.

1) Логика заставляет допустить, что отвращение к военной службе должно сильнее чувствоваться в течение первых годов службы, а затем ослабевать по мере того, как солдат начинает привыкать к жизни в казарме. По истечении известного времени проис­ходит некоторая акклиматизация либо в силу привыч­ки, либо потому, что наиболее непокорный элемент или дезертирует, или кончает с собой. И эта акклима­тизация тем глубже пускает свои корни, чем дальше продолжается служба под знаменами. Если бы переме­на привычек и невозможность приспособиться к ново­му образу жизни определяли специальную наклон­ность солдата к самоубийству, то коэффициент увели­чения должен был бы уменьшаться по мере того, как подвигается вперед военная служба. В действительно­сти же этого нет.

Во Франции меньше чем за 10 лет службы процент самоубийств почти утраивается, тогда как для холостых гражданского населения он за это же время повы­шается всего с 237 до 394. В английской армии в Индии за 20 лет службы процент самоубийств поднимается в 8 раз; нигде и никогда мы не увидим, чтобы процент этот прогрессировал настолько быстро среди граж­данского населения. В этом мы имеем новое доказате­льство того, что повышенная наклонность к самоубий­ству, свойственная военным, не становится меньше по истечении первых лет службы.

То же самое, по-видимому, происходит в Италии. Правда, в нашем распоряжении нет относительных цифр для наличного состава по отдельным годам. Но валовые цифры почти одинаковы для всех трех лет военной службы: 15, 1 —для первого, 14, 8—для второго, 14, 3—для третьего года. Не подлежит сомнению, что наличный состав армии уменьшается с каждым годом службы вследствие смертности, преобразований полков, ухода в отставку и т. д. Абсолютные цифры могли удержаться на одном уровне только при том условии, чтобы относительные цифры значительно по­высились. Однако нет ничего невероятного в том, что в некоторых странах известное число самоубийств в начале службы нужно приписать именно перемене образа жизни. Действительно, в Пруссии самоубийства исключительно часто встречаются в течение первых 6 месяцев службы. Точно так же в Австрии на 1000 слу­чаев приходится 156, совершенных в течение первых 3 месяцев службы, что составляет, без сомнения, очень значительную сумму. Но эти факты нисколько не противоречат предыдущему. Весьма возможно, что поми­мо временного увеличения, происходящего в период пертурбации, вызванной внезапным изменением жиз­ненной обстановки, существует еще и другое, определяемое совсем иными причинами и прогрессирующее согласно тому закону, который мы наблюдали во Фра­нции и в Англии. В конце концов в самой Франции уровень второго и третьего года несколько ниже первого, что не препятствует, однако, дальнейшему повы­шению числа самоубийств.

2) Военная жизнь является значительно менее труд­ной, менее суровой для офицеров и унтер-офицеров, чем для солдат. Поэтому коэффициент увеличения в двух первых категориях должен быть ниже, чем в третьей. В действительности же происходит совер- -шенно обратное; мы уже установили это для Франции; то же самое повторяется и в других странах. В Италии^ офицерство за период 1871 —1878 гг. давало среднюю годовую в 565 случаев самоубийств на 1 млн, тогда как нижние чины давали только 230 случаев (по Морселли). Для унтер-офицеров процент самоубийств еще больше — свыше 1000 случаев на 1 млн. В Пруссии нижние чины дают 560 самоубийств на 1 млн, в то время как унтер-офицеры —1140. В Австрии одно са­моубийство офицера приходится на 9 самоубийств сре­ди солдат, тогда как, без всякого сомнения, в армии на каждого офицера имеется более чем 9 нижних чинов. Точно так же, хотя унтер-офицеров меньше чем по одному на двух солдат, одно самоубийство среди пер­вых приходится на 2, 5 среди вторых.

3) Отвращение к военной службе должно ощущаться в меньшей степени у тех, кто выбирает ее по призванию. Вольноопределяющиеся и сверхсрочные должны были бы проявлять меньшую наклонность к самоубийству; между тем в действительности именно в этой-то среде и наблюдается исключительно сильная к нему наклон­ность.

Итак, всего более испытывают влечение к самоубий­ству те чины армии, у которых наибольшее призвание к военной карьере, которые наиболее свободны от связанных с нею неудобств и лишений. Отсюда вытека­ет, что специфический для этой профессии коэффициент увеличения самоубийств имеет своей причиной не от­вращение к службе, а, наоборот, совокупность навыков, приобретенных привычек или природных предрасполо­жений, составляющих так называемый военный дух. Первым качеством солдата является особого рода без­личие, какого в гражданской жизни в такой степени нигде не встречается. Нужно, чтобы солдат низко ценил свою личность, если он обязан быть готовым принести ее в жертву по первому требованию начальства. Даже вне этих исключительных обстоятельств, в мирное вре­мя и в обыденной практике военного ремесла, дисцип­лина требует, чтобы солдат повиновался не рассуждая и иногда даже не понимая. Но для этого необходимо духовное самоотрицание, что, конечно, несовместимо с индивидуализмом. Надо очень слабое сознание своей индивидуальности для того, чтобы так спокойно и по­корно следовать внешним импульсам. Одним словом, правила поведения солдата лежат вне его личности; а это и есть характеристическая черта альтруизма. Из всех элементов, составляющих наше современное обще­ство, армия больше всего напоминает собой структуру общества низшего порядка. Подобно им, армия состо­ит из компактной массивной группы, поглощающей индивида и лишающей его всякой свободы движения. Так как подобное моральное состояние является естест­венной почвой для альтруистического самоубийства, то есть полное основание предполагать, что самоубийство среди военных носит такой же характер и имеет такое же происхождение.

Таким путем можно объяснить себе, почему коэф­фициент увеличения самоубийств возрастает вместе с продолжительностью военной службы; это — оттого, что способность к самоотречению, обезличение развиваются как результат продолжительной дрессиров­ки. Точно так же, поскольку военный дух развит сильнее среди сверхсрочников и среди офицеров, чем среди простых рядовых, постольку вполне естественно, что первые два класса обладают более сильно вы­раженной наклонностью к самоубийству, чем третий. Эта гипотеза дает нам даже возможность понять странное на первый взгляд превосходство в этом отношении унтер-офицеров над офицерами. Если они чаще лишают себя жизни, то это происходит потому, что не существует другой должности, которая тре­бовала бы от субъекта в такой степени привычки к пассивному повиновению. Как бы ни был дисци­плинирован офицер, но в известной мере он должен быть способным к проявлению инициативы; поле его деятельности более широко, и в силу этого инди­видуальность его больше развита. Условия, благопри­ятные для альтруистического самоубийства, менее ре­ализованы в офицерской корпорации, чем среди унтер-офицеров; первые живее чувствуют ценность жизни, и им поэтому труднее отказаться от нее. Это объ­яснение дает нам не только возможность понять мно­гие уже рассмотренные факты, но, кроме того, под­тверждается еще следующими данными.

1) Коэффициент увеличения самоубийств среди во­енных тем выше, чем меньше общая масса гражданского населения проявляет склонности к самоубийству, и наоборот. Дания по части самоубийств классическая страна, и солдаты в ней убивают себя не чаще, чем остальная масса населения. По числу самоубийств за нею следом идут Саксония, Пруссия, Франция; в них армия не особенно сильно страдает от самоубийств; коэффициент увеличения колеблется между 1, 25 и 1, 77. Напротив, этот коэффициент очень значителен для Австрии, Италии, Соединенных Штатов и Англии; все это те страны, где случаи самоубийства среди граж­данского населения очень немногочисленны. Розен-фельд в уже цитированной нами раньше статье класси­фицировал главные европейские страны с точки зрения числа самоубийств среди военных и, не задаваясь це­лью вывести из этой классификации какое-нибудь опре­деленное заключение, пришел к тем же результатам.

За исключением того, что Австрия должна была бы стоять выше Италии, обратная пропорциональность здесь вполне выдержана. Австро-Венгрия дает нам еще более поразительную картину. Наиболее высокий коэффициент наблюдается там в тех частях войск, которые расположены в об­ластях с наименьшим числом самоубийств среди граж­данского населения, и обратно.

Существует только одно исключение в лице тер­ритории Инсбрука, где уровень самоубийств среди гра­жданского населения стоит низко, а коэффициент уве­личения не поднимается выше среднего. В Италии из всех военных округов меньше всего самоубийств на­считывается в Болонье (180 случаев на 1 млн), но прочее население чаще всего прибегает к самоубийству именно здесь (89, 5). Апулия и Абруцца, наоборот, насчитывают больше всего самоубийств среди воен­ных (370 и 400 на 1 млн и только 15 или 16 среди гражданских элементов). Для Франции можно сделать вполне аналогичное замечание. Парижский военный округ имеет 260 самоубийств на 1 млн жителей и зна­чительно уступает Бретани, где мы имеем 440. Даже в Париже коэффициент увеличения должен быть незна­чительным, ибо в департаменте Сены на 1 млн холос­тых в возрасте 20—25 лет приходится 214 само­убийств.

Все эти факты доказывают нам, что причины час­тых самоубийств в армии не только различны, но и диаметрально противоположны тем, которые вызы­вают самоубийство среди гражданского населения. В современных сложных европейских обществах само­убийства граждан обязаны своим существованием крайне развитому индивидуализму, неизбежно сопро­вождающему нашу цивилизацию. Самоубийство в ар­мии должно зависеть от противоположного психичес­кого предрасположения, от слабого развития индиви­дуальности, т. е. от того, что мы назвали альтруиз­мом. И действительно, те народы, у которых особенно часто случаются самоубийства в армии, являются в то же время наименее цивилизованными, и нравы их бли­же всего подходят к обществам низшего порядка. Тра­диционализм, этот главный противник всякого прояв­ления индивидуализма, гораздо больше развит в Ита­лии, Австрии и даже в Англии, чем в Саксонии, Прус­сии и Франции. Он более живуч в Заре, Кракове, чем в Граце и Вене, в Апулии, чем в Риме и Болонье, в Бретани, чем в департаменте Сены. Так как традици­онализм предохраняет от эгоистического самоубийства, то легко понять, что там, где он еще в силе, гражданское население мало склонно к самоубийству. Но он сохраняет свое профилактическое влияние толь­ко до тех пор, пока действует с умеренной силой. Если традиционализм переходит известный предел, то он сам становится источником самоубийств. Но, как мы уже знаем, армия неизбежно стремится его преувели­чить и способна преступить меру тем решительнее, чем больше ее собственное действие поддерживается и уси­ливается влиянием окружающей среды. Воспитание, которое она дает, приводит к результатам тем более ярким, чем лучше оно согласовано с идеями и чувст­вами самого гражданского населения, потому что тог­да оно не встречает никакого сопротивления. Напро­тив, там, где военный дух беспрестанно и энергично осуждается общественной моралью, он не может быть так же силен, как там, где вся окружающая среда влияет на молодого солдата в том же самом направле­нии. Теперь понятно, что в таких странах, где начало альтруизма развито достаточно для того, чтобы в из­вестной мере защитить общую массу населения, армия развивает его до такой степени, что оно становится причиной значительного возрастания самоубийств.

2) Во всех армиях специальные, избранные войска обладают в то же время и наибольшим коэффициен­том возрастания самоубийств.

Последняя цифра, взятая по отношению к холостя­кам 1889—1891 гг., значительно приуменьшена, и/все же она много выше, чем в ординарных войсках. Точно так же в алжирской армии, которая считается среди войсковых частей образцовой, за период 1872 -1878 гг. число самоубийств было вдвое больше по сравнению с войсками, расквартированными в самой Франции (570 самоубийств на 1 млн вместо 280). На­именее подверженными самоубийству оказываются понтоньеры, саперы, санитарные служители, рабочие в администрации, т. е. все те, на ком менее всего отражается военный дух. Точно так же в Италии, в то время как армия вообще за период 1878—1881 гг. давала только 430 случаев на 1 млн, у стрелков было 580 случаев, у карабинеров — 800 и в военных школах и учебных батальонах—1010.

Специальные части войск отличаются особенно интенсивным развитием духа военного самоотверже­ния и самоотречения. Значит, самоубийство в армии варьирует в прямой зависимости от этого морального состояния.

3) Последним доказательством этого закона явля­ется то, что самоубийство среди военных всюду умень­шается. В 1862 г. во Франции приходилось 630 случаев на 1 млн, в 1890 г. их было уже только 280. Некоторые полагают, что подобное уменьшение объясняется но­вым законом, сократившим срок службы. Но это умень­шение началось значительно раньше введения ново­го закона, а именно в 1862 г., и продолжалось непре­рывно, если не считать довольно значительного повы­шения в 1882—1888 гг. С этим явлением мы встречаемся всюду. Число самоубийств в прусской армии вместо 716 случаев на 1 млн в 1877 г. спустилось до 550 в 1890г.; в Бельгии вместо 391 в 1885 г. их насчитывалось 185 в 1891 г.; в Италии вместо 431 в 1876 г.— 389 в 1892 г. В Австрии и Англии уменьше­ние числа самоубийств мало заметно, но, во всяком случае, нет и увеличения (1209 в 1892 г. в первой из этих стран и 210 — во второй в 1890 г. вместо 1277 и 217 в 1876г.).

Если предполагаемое нами объяснение правильно, то дело именно так и должно происходить. Можно считать установленным, что во всех странах одновре­менно наблюдается падение старого военного духа. Хорошо это или худо, но только прежние привычки, пассивного послушания, абсолютного подчинения — одним словом, полного безличия мало-помалу при- • шли в противоречие с требованиями общественной совести и потеряли под собой почву. В соответствии с новыми веяниями дисциплина стала менее требова­тельной и стеснительной для индивида. Замечательно, что за этот же период времени в этих же самых странах число самоубийств среди гражданского населения без­остановочно увеличивалось. Новое доказательство то­го, что причины, от которых оно зависит, по природе своей противоположны причине, обусловливающей специфическую наклонность к самоубийству среди со­лдат.

Все убеждает нас в том, что самоубийство в армии представляет собою только известную форму альтруистического самоубийства. Конечно, мы не желаем сказать этим, что все частные случаи самоубийства в полках носят этот определенный характер или имеют только такое происхождение.

Солдат, надевающий военную форму, не делается совершенно новым человеком; следы его предыдущей жизни, влияние полученного им воспитания — все это не может исчезнуть как бы по мановению волшебной палочки; и кроме того, он не настолько отделен от остального общества, чтобы совершенно не участво­вать в общественной жизни. Самоубийство солдата по своим мотивам и по своей природе может иногда не иметь ничего военного. Но если устранить эти отдель­ные случаи, не имеющие между собою никакой связи, то остается сплоченная однородная группа, обнима­ющая собой большинство самоубийств в армии; и здесь определяющую роль играет то состояние аль­труизма, вне которого не может быть военного духа. В лице этой группы мы имеем как бы пережиток самоубийств, свойственных обществам низшего поряд­ка; ведь и сама военная мораль некоторыми своими сторонами составляет как бы пережиток морали пер­вобытного человечества. Под влиянием этого предрас­положения солдат лишает себя жизни при первом стол­кновении с жизнью, по самому ничтожному поводу: вследствие отказа в разрешении отпуска, вследствие выговора, незаслуженного наказания или неудачи по службе; убивает себя по причине ничтожного оскорбле­ния, мимолетной вспышки ревности или даже просто потому, что на его глазах кто-нибудь покончил с со­бой. Здесь мы находим объяснение тех явлений зараже­ния, которые так часто наблюдаются в армии. Выше мы приводили целый ряд относящихся сюда примеров.

Подобные факты были бы необъяснимы, если бы самоубийство в корне своем зависело от индивидуальных причин. Нельзя же допустить, чтобы простой случай собрал именно в одном полку, на одной тер­ритории такое большое число лиц, по своему орга­ническому сложению предрасположенных к самоубийству. С другой стороны, еще менее допустимо пред­положение, чтобы была возможна такая эпидемия под­ражания со стороны индивидов, нисколько не предрасположенных к самоубийству; но все легко объясняется, если согласиться с тем, что военная карьера развивает в человеке такой строй души, который непреоборимо тянет его расстаться с жизнью. Вполне естественно, что этот душевный строй встречается в той или другой степени у большинства людей, от­бывающих военную службу, а так как именно он представляет почву, наиболее благоприятную для са­моубийств, то нужен очень небольшой толчок для того, чтобы претворить в действие готовность убить себя, скрытую в человеке рассматриваемого морально­го склада. Для этого достаточно простого примера, и поэтому-то поступок одного лица с силою взрыва распространяется среди людей, заранее подготовлен­ных следовать ему.

III

Теперь читателю будет более понятно наше желание дать объективное определение факту самоубийства и неизменно придерживаться его в ходе изложения. Хотя альтруистическое самоубийство и содержит в се­бе все характерные черты самоубийства вообще, но в своих наиболее ярких и поразительных проявлениях приближается к той категории человеческих поступков, к которым мы привыкли относиться с полным уважением и даже восторгом; поэтому мы очень часто от­казываемся даже признать в нем факт самоубийства.

В глазах Эскироля и Фальрэ смерть Катона и жи­рондистов не была самоубийством. Но если те самоубийства, которые своею видимой и непосредственной причиной имеют дух отречения и самоотвержения, не заслуживают такой квалификации, то последняя не может быть применена и к тем самоубийствам, кото­рые происходят от того же морального расположения, хотя и менее очевидного; ибо вторые отличаются от первых только некоторыми оттенками. Если житель Канарских островов, бросающийся в пропасть в честь своего бога, не самоубийца, то нельзя дать этого на­звания и последователю секты Джина, если он убивает себя для того, чтобы войти в Ничто; точно так же дикарь, отказывающийся под влиянием аналогичного умственного состояния от жизни после какого-нибудь незначительного оскорбления или даже просто для того, чтобы доказать свое презрение к жизни, в свою очередь не может быть назван самоубийцей, равно как и разорившийся человек, не желающий пережить свое­го позора, и, наконец, те многочисленные солдаты, которые ежегодно увеличивают сумму добровольных смертей. Все эти явления имеют своим общим корнем начало альтруизма, которое в равной степени является и причиной того, что можно было бы назвать героическим самоубийством. Быть может, все эти факты надо отнести к категории самоубийств и исключить из нее только те случаи, в которых имеется налицо совер­шенно чистый мотив самоубийства? Но раньше всего, что может нам послужить критерием для такого раз­деления? С какого момента мотив перестает быть достаточно похвальным, чтобы руководимый им посту­пок мог быть квалифицирован как самоубийство? Разделяя коренным образом эти две категории фактов, мы тем самым лишаем себя возможности разобраться в их природе, потому что характерные для этого типа черты всего резче выступают в обязательном альтруистическом самоубийстве; все остальные разновидно­сти составляют только производные формы. Итак, нам приходится или признать недействительной об­ширную группу весьма поучительных фактов, или же, если не отбрасывать их целиком, то, помимо того что мы можем сделать между ними только самый пра­вильный выбор, мы поставим себя в полную невоз­можность распознать общий ствол, к которому от­носятся те факты, которые мы сохраним. Таковы те опасности, которым подвергается человек, если он определяет самоубийство в зависимости от внушае­мых ему субъективных чувств.

Кроме того, те доводы и те чувства, которыми оправдывается подобное исключение, и сами-то по себе не имеют никакого основания. Обыкновенно опи­раются на тот факт, что мотивы, вызывающие не­которые самоубийства альтруистического характера, повторяются в слегка только измененном виде, в ос­нове тех актов, на которые весь мир смотрит как на глубоко нравственные. Но разве дело обстоит иначе относительно эгоистического самоубийства? Разве чу­вство индивидуальной автономии не имеет нравствен­ного достоинства так же, как и чувство обратного порядка? Если альтруистическое чувство есть предпо­сылка известного мужества, если оно закаляет сердца и даже при дальнейшем развитии очерствляет их, то чувство индивидуалистическое размягчает сердца и от­крывает к ним доступ милосердия. В той среде, где властвует альтруистическое самоубийство, человек всегда готов пожертвовать своею жизнью, но зато он так же мало дорожит и жизнью других людей. Наоборот, там, где человек настолько высоко ставит свою индивидуальность, что вне ее не видит никакой цели в жизни, он с таким же уважением относится и к чужой жизни. Культ личности заставляет его стра­дать от всего того, что может ее умалить даже у себе подобных. Более широкая способность симпатически переживать человеческое страдание заступает на место фанатического самоотвержения первобытных времен.

Итак, и тот, и другой тип самоубийства являются только преувеличенной или уклонившейся от правиль­ного развития формой какой-либо добродетели. Но в таком случае пути их воздействия на моральное сознание не настолько разнятся между собою, чтобы дать нам право создавать так много зависящих от этого отдельных видов.