Глава 6. Если я чем и могу объяснить истинные причины становления моего, возможно, естественного характера, так это Меланхолией

Если я чем и могу объяснить истинные причины становления моего, возможно, естественного характера, так это Меланхолией, сделавшей меня «притчей во языцех», — чему тут удивляться? — но лишь опасная интрига придает жизни цену; не знаю, что до других, но для меня нет ничего более загадочного, нежели эпизоды из моего прошлого; мною написаны мемуары, но самые важные и повлиявшие на мою жизнь моменты оказались упущенными — это то, что касается различий между мертвым, живым и теми, кто сочетает в себе оба эти качества.

Лорд Байрон. Мысли на досуге

Ужасная темнота нависла над Ахероном, словно траур по почившему правителю. Мой конь заржал в страхе, когда я взобрался на него и пришпорил, поскакав по извилистой дороге. На стенах крепости стояли солдаты с зажженными факелами, и их крики, обращённые ко мне, донеслись до моих ушей, когда я въезжал в открытые ворота Я обернулся; они указывали на деревню и продолжали кричать что-то вроде предостережения, но голоса их затерялись в оглушительном вое ветра. Я поскакал вперед, и вскоре укрепление осталось позади; я выпрямился в седле — впереди призрачно белым пятном на фоне зеленого неба простерлась деревня.

Она была, как обычно, безлюдна, но что-то, возможно нервы, а может, дурное предчувствие, заставило меня вновь вытащить пистолет и вглядеться в опустевшие руины, как бы боясь того, что я мог там найти. Но никого не было, и я припустил коня галопом по направлению к базилике. Проезжая мимо жилища Петро, я узрел невысокий силуэт, стоящий у обочины.

— Лорд Байрон! — позвал он высоким пронзительным голосом.

Я наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть его. Это был сын Петро, паренек с узким лицом, который сегодня утром получил от меня монету.

— Прошу вас, лорд Байрон, пойдемте в дом, — сказал он.

Я покачал, головой, но мальчик показал на лачугу и сказал одно-единственное слово:

— Гайдэ.

И я, разумеется, спешился и пошел за ним.

Я вошел внутрь. Там было темно — ни свечки, ни огня. Дверь со скрипом захлопнулась за моей спиной, и я услышал звук закрывающейся задвижки. Я подскочил от неожиданности и обернулся — мальчик смотрел на меня, его торжествующие глаза белели в темноте, он жестом указал мне в сторону задней комнаты. Я пошел туда.

— Гайдэ, — позвал я. — Гайдэ!

Тишина. Но вдруг до меня донеслось хихиканье, тихое и тонкое. Три-четыре детских голоса стали распевать на все лады:

— Гайдэ, Гайдэ, Гайдэ!

Смешки прекратились, и снова стало тихо. Я толкнул дверь.

Четыре пары широко открытых глаз таращились на меня — три девочки и совсем еще маленький мальчик. Лица их были столь же торжественны и бледны, как и у их брата; одна из девочек, самая хорошенькая, улыбнулась мне, и ее детское личико внезапно показалось мне самым жестоким и развратным, какое только можно себе представить. Она обнажила зубы, металл блеснул в ее глазах, губы ее, как я только теперь заметил, были размалеваны, как у шлюхи. Но не помада — кровь сделала их красными. Четверо детей склонились над женским телом, и, сделав шаг вперед, я увидел, что пожирают они мать Петро. Лицо трупа было искажено следами агонии и неописуемого ужаса. Способность думать оставила меня, и я склонился над мертвой женщиной. Я протянул руку погладить ее голову, и неожиданно воспаленные глаза ее уставились на меня, она поднялась, скалясь и шипя от жажды. Детвора заливалась от восторга, видя, как их бабушка тянет руку к моему горлу, но она оказалась слишком неповоротлива. Я отступил, поднял пистолет и засадил ей свинец прямо в грудь. Затем что-то острое впилось в мою спину — это пятый ребенок, тот, что заманил меня сюда, цепляясь ногтями, пытался забраться на меня. Я стряхнул его и, когда он рухнул на пол, выстрелил наугад. Пуля разнесла ему череп, и остальные дети начали расступаться, но бабка, к моему ужасу, снова зашевелилась, а с ней и внук, и все они вновь стали наступать на меня. Неизвестно, что было хуже: взгляд мальчика, у которого недостает половины головы, или же голод в глазах других детей, таких же юных и невинных. Самый маленький подбежал ко мне, я оттолкнул его рукой и выскочил из комнаты, захлопнув дверь за собой, и когда вурдалаки снова открыли ее, я был уже у выхода наружу. Дверь была заперта — вот черт, подумалось мне, я же совсем забыл об этом. Я безуспешно боролся с задвижкой, а ребятня уже бежала ко мне, раскрыв свои крохотные ротики, со светящимися триумфом глазами. Одному удалось оцарапать меня, но тут дверь наконец поддалась, и я вылетел наружу, успев захлопнуть ее перед самыми их носами. Я налег на дверь всем своим весом, чувствуя, как маленькие тельца толкают ее изнутри, затем со всех ног устремился к коню и взобрался на него, пока они меня не догнали. Я поскакал галопом прочь, успев краем глаза заметить провожающих меня взглядами детей, которые, словно голодные звери, издавали какие-то хлюпающие звуки. Больше я не оглядывался, направив все свои усилия на то, чтобы поскорее добраться до базилики. Я должен был во что бы то ни стало найти Гайдэ, пока она еще жива.

Впереди мерцал огонек пламени. Легким галопом я подъехал к арке базилики — там стоял какой-то человек с высоко поднятыми руками, его силуэт четко выделялся на оранжевом фоне огня. Он смеялся, и в смехе этом я услышал отзвук издевательского ликования. Он смотрел на меня и продолжал хохотать — это был Горгиу. Когда я проезжал мимо него, он попытался прыгнуть на меня, но конь ударил его копытом по голове, и бедняга отлетел назад. Я погнал коня к базилике во весь опор. Темные силуэты отовсюду смотрели на меня; тут был и священник, глаза которого так же, как и у остальных, излучали смерть. Твари сбились в кучу в дальнем конце церкви вокруг развалин башни. Я подскакал к ним, сбивая одних и расталкивая других, когда они тщились стащить меня с седла.

— Байрон! — донесся крик Гайдэ.

Она стояла на верхней ступеньке, одетая мальчиком-слугой. В обеих руках ее было по горевшему факелу, а перед ней пылал костер. Она перепрыгнула через пламя и побежала вниз по лестнице. Один из монстров двинулся было за ней, но я прицелился и выстрелил из пистолета, и тот отступил с пулей в груди. Я посмотрел по сторонам и увидел лошадь Гайдэ — она была мертва, алчные человеческие пиявки лежали рядом, присосавшись к ней.

— Прыгай, — крикнул я Гайдэ.

Она прыгнула и чуть не упала, но успела зацепиться за сбрую моего скакуна, и я на ходу втянул ее в седло, крепко сжав руками. Мы мчались не разбирая пути. Скалы и оливы проносились мимо, и я знал, что, если мы хотим спастись, надо скорее выбраться на дорогу. Внезапно зигзаг молнии прорезал небо над пиками гор.

— Справа! — прокричала Гайдэ.

Я кивнул и взглянул туда. Там была дорога, выходящая из замка, и при очередной вспышке молнии я увидел еще кое-что — скопище черных фантомов, они валили из ворот в стене и бесцельно растекались в разные стороны, подобно куче листьев, разносимых бурей. Когда мы выехали на дорогу, они, казалось, учуяли человеческую кровь, и их верещание заглушало теперь шум ветра; но догнать нас они были не в силах, а впереди никто уже нам не преграждал путь. Вскоре мы скрылись за поворотом, и они исчезли из виду.

Я уже начал верить в наше спасение. Но когда мы проезжали под аркой, обозначавшей древний предел деревни, я вдруг почувствовал, как что-то тяжелое свалилось мне на спину, и я, выпав из седла, очутился на земле. Кто-то дышал мне в шею гнилым смрадом. Я пытался повернуться и схватить нападавшего, чьи острые, как лезвия, ногти впились в мою руку.

— Только не дай ему укусить тебя! — кричала Гайдэ. — Байрон, не дай ему испить твоей крови!

Существо, похоже, отвлеклось на ее крики, оно: обернулось, и в тот же миг я сумел выскользнуть из его объятий и разглядеть вампира. Это оказался Петро, но как он изменился! Кожа его приобрела восковой оттенок, присущий трупам, зато глаза сверкали, как у шакала, и, увидев, что я вырвался, они вспыхнули красным, и он вновь бросился на меня. Я схватил его за горло, пытаясь столкнуть с себя, но он оказался слишком сильным, и я снова почувствовал его гнилое дыхание, а челюсти его клацали все ближе и ближе к моей шее. Смердение было невыносимым, и состояние мое было близко к обмороку.

— Петро! — слышал я крики Гайдэ. — Петро!

Тут его слюни потекли мне на лицо, и последние силы оставили меня. Я приготовился встретить смерть или, скорее, мертвую жизнь, ставшую судьбой целой деревни. Но затем раздался глухой звук. Петро скатился с меня. Я открыл глаза. Гайдэ стояла надо мной с тяжелым камнем в руках. Камень был в крови, и волосы налипли на него. Петро лежал рядом недвижим, но постепенно мышцы его опять напряглись, а его пальцы поползли к ногам Гайдэ, которая тут же выхватила из-под плаща распятие и изо всех сил вонзила его брату в сердце. Петро завизжал точно так же, как и его брат до этого, фонтан крови брызгами разлетелся от его груди. Гайдэ вытащила распятие из мертвеца, затем легла рядом и стала рыдать, хрипло, без слез.

Я обнял ее и, когда слезы потекли наконец по ее щекам, с нежностью взял ее за руку и повел к коню. Я не проронил ни слова — а что я мог ей сказать?

— Мчи во весь опор, — прошептала Гайдэ, когда мы двинулись. — Подальше от этого места. Мы никогда больше не вернемся сюда.

Я кивнул и пришпорил лошадь, и она понеслась галопом вниз по горной дороге.

Лорд Байрон замолчал. Он сжимал ручки кресла и тяжело дышал.

— И вы уехали? — в нетерпении спросила Ребекка. — То есть вам удалось бежать оттуда навсегда? Лорд Байрон грустно улыбнулся.

— Мисс Карвилл, ради бога, это ведь моя история. Вы до сих пор вели себя очень великодушно, не прерывая моего рассказа. Пожалуйста, не портите этого впечатления.

— Простите меня…

— Но?..

Ребекка утвердительно улыбнулась.

— Совершенно верно, но вы так и не объяснили, что же произошло с деревней. Это-то вы можете мне рассказать?

Лорд Байрон поднял брови.

— Как все они могли так быстро измениться? Это дело рук паши? Горгиу?

Лорд Байрон вновь едва заметно улыбнулся.

— Подобные вопросы, как вы легко можете себе представить, волновали меня не меньше. Мне не хотелось донимать Гайдэ расспросами, я не хотел, чтобы она вспоминала то, что случилось с ее семьей. Но тем не менее, по мере того как гроза усиливалась, я вынужден был думать о месте, где мог бы ее переждать, поэтому мне надо было знать, безопасно ли будет сделать остановку или мы должны ехать всю ночь.

— Ваш конь, если он нес вас обоих… я полагаю, вы могли загнать его?

— Нет. Мы встретили кое-кого. Видите ли, у моста, где мы раньше повстречали Горгиу, — мы как раз этот мост переезжали, — из пелены дождя вдруг возник всадник, он вел на привязи вторую лошадь и окликнул меня по имени. Это был Висцилий. Он дожидался меня.

— Бросить вас, мой господин? — сказал он, скаля зубы из-под густых усов. — Только потому, что вурдалак дал мне деньги? — Он сплюнул и разразился проклятьем в адрес паши. — Откуда ему знать, — продолжал Висцилий, — что и разбойник чтит свою честь не меньше, чем священники падки до золота и мальчиков?

Очередной поток брани хлынул из его уст, а затем он сказал, что построил хижину в скалах.

— Мы двинемся на рассвете, мой господин, но теперь девушке необходим отдых. Там есть огонь и еда, — он подмигнул, — да и раки тоже найдется.

Я не мог ничего возразить, даже поблагодарить его мне было трудно. Помни, сказал я себе, людей с добрым сердцем следует искать среди разбойников.

Даже Гайдэ как будто ожила, когда мы расположились у огня. Она все еще не разговаривала, но, отужинав, я начал задавать ей вопросы о наших шансах на спасение — станут ли твари из деревни преследовать нас или нет? Гайдэ покачала головой. Она сказала, что это исключено, если паша действительно уничтожен. Я спросил, что она хочет этим сказать. После недолгого раздумья она прерывистым голосом стала объяснять: когда паша делает человека вурдалаком, тот становится чудовищем, все существование которого заключено лишь в ненасытной жажде человеческой крови. Некоторые из этих существ всего лишь зомби, целиком зависимые от воли паши; другие же переходят в состояние животной жестокости, заражая тех, у кого они пьют кровь таким же всепоглощающим безумием. Она запнулась, и Висцилий протянул ей бутыль с раки. Гайдэ отпила из нее и продолжила рассказ. Как она полагает, именно таким сделали ее отца. Она взглянула на меня. Глаза ее горели ненавистью.

— Он должен был знать, к чему это приведет. Он сделал это совершенно осознанно, обрек моего отца, семью, целую деревню на участь живых мертвецов. Но, Байрон, если ты убил его, создания тоже начнут умирать, и нам ничего не грозит. Если ты убил его…

— Что это значит, если? Я застрелил его, я видел, как он умер.

Висцилий хмыкнул.

— Вы выстрелили ему в сердце, мой господин?

— Да.

— Вы в этом точно уверены, мой господин?

— Черт возьми, Висцилий, я трость могу расщепить с двадцати шагов, а уж в сердце с двух я всяко попаду.

Висцилий пожал плечами.

— Ну, тогда нам, кроме татар, бояться некого.

— Кроме солдат паши? Им-то зачем за нами гнаться?

Висцилий снова пожал плечами.

— Отомстить за смерть Вахель-паши, разумеется. Он опять взглянул на меня и улыбнулся.

— Милосердия у них столько же, сколько и у разбойников.

— Столько же? Ну уж нет, с разбойниками им в милосердии не тягаться.

Висцилий оскалил зубы в ответ на мой комплимент, на который он и не думал напрашиваться, и его теплота тронула меня.

— Нет сомнения, — сказал я, — что мертвые твари сожрут солдат.

— Будем надеяться, что так.

Висцилий вытащил свой нож и уставился на него.

— Но я бы на месте татар спалил деревню и дождался рассвета.

— А солнечный свет убивает этих существ?

— Это и ребенку ясно, мой господин.

— Но я видел пашу при свете дня.

— Ему ничего не страшно, — сказала вдруг Гайдэ, обхватив себя руками. — Он старше, чем эти горы, и укус его смертельнее змеиного, что же ему бояться каких-то солнечных лучей? Но солнце действительно делает его слабее, и он теряет все силы, когда в небе нет луны, чтобы восстановить их.

Она схватила мои руки и страстно поцеловала их.

— Вот почему нам необходимо отправиться в дорогу завтра же, с первыми лучами. И ехать как можно быстрее, с такой скоростью, на которую только способны наши лошади. — Она кивнула. — Только тогда мы освободимся от них. — Она улыбнулась мне. — Ты помолился богине, Байрон, как я тебя просила?

— Да.

— И она услышала твои молитвы?

— Несомненно, — прошептал я. Я нежно поцеловал ее в лоб.

— Она не могла не услышать.

И я велел ей идти спать.

Висцилий всю ночь провел на часах, будто был сделан из камня. Я хотел было сидеть с ним, но тут же стал клевать носом, а едва я сомкнул глаза, как он уже шептал мне на ухо, что вот-вот начнет светать. Я взглянул на небо — гроза прошла, и ранний утренний воздух был прозрачен и чист.

— Сегодня будет жарко, — прошептала Гайдэ, когда мы собирались в путь.

Я посмотрел на нее. Ее щеки были свежи, как рассвет на востоке, а глаза сияли светом рождающегося дня. Я впервые увидел, что из-под мрака воспоминаний в ней пульсирует свобода, о которой до сих пор она лишь мечтала.

— У нас получится, — сказал я, крепче сжимая ей руку.

Она ответила кивком, села в седло, подождала, пока мы с Висцилием последуем ее примеру, и затем поскакала по тропе.

Мы гнали лошадей во весь опор, а солнце между тем поднималось все выше и палило все сильнее. Время от времени Висцилий слезал с коня и взбирался на какой-нибудь утес или выступ в скале, а когда догонял нас, то лишь улыбался и качал головой. Но около полудня, когда он в очередной раз спустился к нам, он выглядел хмурым и, поравнявшись с нами, пробормотал, что видел облако пыли. Хотя и далеко, но оно двигалось.

— В нашу сторону? — спросил я. Висцилий пожал плечами.

— Они едут быстрее нас?

Василий пожал плечами во второй раз:

— Если это татары, то очень может быть. Я тихо выругался, глядя вперед на дорогу, потом оглянулся через плечо на голубое безоблачное небо.

— Куда же нам деваться, Висцилий? — медленно спросил я. — Как нам скрыться?

— Надо выехать за пределы владений паши. Они не посмеют преследовать знатного иноземного господина дальше этих границ, тем более если этот господин — друг великого Али-паши.

— Ты уверен в этом?

— Да, мой господин.

— Где же эта граница?

— На Миссолунгской дороге. Там есть небольшая крепость.

— И долго ли еще до нее ехать?

— Пару часов, а если поторопимся — успеем и за полтора.

Гайдэ посмотрела на небо.

— Уже почти полдень. Солнце начнет клониться к горизонту. — Она обернулась ко мне. — Мы должны ехать как можно быстрее. Скакать, словно сам дьявол гонится за нами.

И мы помчались. Прошел час, но ничто не нарушало тишину жаркого дня, кроме звука копыт наших коней, поднимающих за собой облака белой пыли и несущих нас к Миссолунгской дороге. Мы остановились у ручья — у этого прекрасного зеленого оазиса среди скал и камней, чтобы напоить наших лошадей. Гайдэ спешилась, но, едва наполнив свой бурдюк, она оглянулась и увидела смутное облачко пыли вдалеке.

— Ты нам об этом говорил? — спросила она Висцилия.

Мы оба посмотрели туда.

— Они приближаются, — сказал я. Висцилий кивнул.

— Берите коней, — велел он, оттаскивая свою лошадь от воды. — Нам пора ехать.

Но как мы ни старались, облако пыли позади так и не исчезло. Напротив, оно становилось все плотнее и, казалось, приближалось к нам. А затем я услышал, как Гайдэ вскрикнула; обернувшись, я увидел блеск металла и услышал отдаленный стук копыт. Мы обогнули выступ скалы, и наши преследователи исчезли, а мы могли только догадываться, заметили они нас или нет. Но теперь дорога пошла под откос и стала более прямой, так как валуны и утесы мы миновали. На открытой равнине мы стали легко заметны.

— Далеко еще? — крикнул я Висцилию. Он показал рукой, но я смог увидеть только белую линию дороги далеко впереди и маленькую крепость.

— Замок Али-паши, — пояснил он. — Мы должны успеть туда. Вперед, мой господин, вперед!

Наши преследователи уже обогнули скалу и увидели нас. Послышались их победные крики, и они стали рассыпаться по равнине. Донесся звук выстрела, и мой конь чуть не упал, споткнувшись. Я выругался, пытаясь дотянуться до сумки с пистолетом.

— Вперед, мой господин, — прокричал Висцилий, когда раздался второй выстрел, — татары не умеют стрелять метко!

Но зато скакали они быстро; пока Висцилий кричал, трое из них отделились и стали приближаться к нам. Один из них нагнал Гайдэ и захохотал, когда она замахнулась на него кинжалом. Он стал забавляться, кружа вокруг нее, но тут мне наконец удалось нащупать пистолет. Он уже был заряжен, и мне только оставалось надеяться, что он не даст осечки. Татарин схватил Гайдэ за волосы; она отчаянно вцепилась в поводья, сопротивляясь его рывкам. Татарин выпустил ее, а затем вновь схватил — уже за руку. Он смеялся — и тогда я выстрелил. Татарин высоко подскочил в седле, как будто отдавая кому-то честь, но тут же упал с лошади, которая потащила его за застрявшие в стременах ноги вдоль дороги. Наблюдая за бегом обезумевшей лошади, наши преследователи замешкались, и мой боевой дух воспрял, так как открытые ворота крепости были уже в поле нашего зрения. Татары, должно быть, тоже их увидели, поскольку тут же начали кричать в ярости, звук их бешеной скачки грохотал у нас в ушах. Я обернулся — был ли с ними паша? Я не смог ничего разглядеть. Я обернулся опять. Его там не было. Ну конечно, ведь он был мертв. Я видел его смерть.

— Вперед, мой господин, — кричал Висцилий.

Пули свистели мимо нас, и вдруг им ответил залп из бойниц замка, и несколько татар упало на землю. Но их оставалось еще много, и я подумал, мчась к открытым воротам, что мы не успеем. Меня кто-то схватил за руку. Я обернулся — татарин скалился мне в лицо. Он тянулся к моему горлу, но в этот момент я вывернулся из его захвата, и мой конь сбил его коня. Я искал взглядом Гайдэ; она скрылась в воротах крепости.

— Мой господин, быстрее! — орал Висцилий впереди.

Я пришпорил почти загнанного скакуна; всадники отстали от нас, и мы влетели в ворота, которые тут же захлопнулись за нами.

Мы были спасены, по крайней мере на некоторое время. Но даже за крепостными стенами мы чувствовали себя неуютно. Командир гарнизона был угрюм и подозрителен. Хотя его вполне можно было понять, судя по тому, что наше появление было довольно странным, но ведь, с другой стороны, он не мог не видеть ярость татар, гнавшихся за нами. Когда я сказал ему, что это были клефти, он смерил меня открыто недоверчивым взглядом. Впрочем, он стал вести себя более вежливо, когда я подчеркнул, что я близкий друг Али-паши, а когда он взглянул на рекомендательное письмо, которое было со мной, он удивил нас своей почти греческой услужливостью. Но я ему не верил, и, после того как мы немного отдохнули и удостоверились, что татары вернулись к себе в горы, мы поторопились двинуться в путь. Миссолунгскую дорогу, хотя и трудно было назвать оживленной, но после пустынных горных троп она показалась нам настоящим торговым путем, а что касается ее состояния, то тут и говорить нечего, мы теперь могли двигаться гораздо быстрее. Разумеется, мы все равно старались быть начеку, но никаких облаков пыли, вздымаемой к небу, мы более не видели и вскоре почувствовали себя вполне в безопасности. Мы переночевали в Арте, довольно милом местечке, и там мы смогли нанять охрану — десять солдат, чтобы они оберегали нас всю оставшуюся дорогу. Чувство уверенности начало возвращаться ко мне. Мы отправились в путь лишь поздним утром, поскольку Гайдэ так устала, что проспала почти двенадцать часов. Я не решился будить ее. Я и сам пребывал тогда в безмятежном платоническом настроении.

Да и мог ли я винить Гайдэ за ее сдержанность, ведь она еще не почувствовала свою свободу…

Лорд Байрон замолчал. Глаза его были широко раскрыты, они всматривались в пустоту, как будто он видел там канувшее в Лету прошлое.

— Ее невинность, — он вновь запнулся, встретившись взглядом с Ребеккой, — ее невинность, — прошептал он, — была столь же неистовой и неукрощенной, как и страсть в ее душе — пламя надежды, которое не в силах были погасить долгие годы рабства; и если я говорю, что любил ее так, как никого более не полюблю, то это именно благодаря тому, что огонь этот светился в ней, зажигал ее дикую красоту негасимым пламенем. У меня не было никакого желания красть то, что могло меня обжечь, кровь моя в венах вскипала подобно вулканической лаве, и я ждал. Мы двинулись дальше к Миссолунги, и, судя по тому, что Гайдэ продолжала сторониться меня, я знал, что нам еще рано рассчитывать на то, что паша почил в могиле.

На третий день пути мы достигли берегов озера Трионида. Там мы недолго задержались, так как неподалеку от озера находилась деревня Висцилия и он предложил мне пополнить нашу стражу своими односельчанами. Он уехал в горы, так что на время его отсутствия мы расположились в гроте, где воздух был тяжелым от аромата роз, а голубое зеркало озера едва виднелось среди деревьев. Я обнял Гайдэ и снял ее пажескую шапочку, так что ее длинные волосы свободно упали на плечи. Я гладил их, а она играла моими волосами, и мы лежали в сладком забытьи, словно были единственными людьми на этой земле.

Я любовался видом гор за озером, и дух мой зажегся надеждой и восторгом. Я повернулся к Гайдэ.

— Ему нас не достать, — сказал я. — Только не здесь. И он мертв.

Гайдэ пристально смотрела на меня своими большими томными черными глазами. Медленно, почти незаметно она кивнула.

— Однажды он признался мне, что любит тебя. Это правда, как ты думаешь?

Гайдэ не ответила, она припала щекой к моей груди.

— Не знаю, — сказала она наконец, — возможно. — Она помолчала. — Любил ли? Нет, он не мог полюбить меня.

— Тогда что же?

Гайдэ тихо лежала у меня на груди. Она слушала, как мое сердце бьется для нее.

— Кровь, — сказала она. — Да, вкус моей крови.

— Крови?

— Ты видел, видел, каким он от этого становился. Он пьянел. Не знаю, в чем тут дело. Когда он пил ее у других людей, такого никогда не случалось. — Она резко села, сжав свои колени. — Только от моей крови, — она вздрогнула, — только от моей.

Она вновь обняла меня. Поцеловала. Ее тело дрожало в моих руках.

— Байрон, — прошептала она, — правда ли это? Неужели я на свободе? — Она во второй раз поцеловала меня, и ее слезы остались на моем лице. — Скажи мне, что я свободна, — попросила она, прижимаясь щекой к моим щекам. — Докажи, что я свободна.

Она встала, ее плащ упал, она дернула свой пояс, ткань уже не скрывала ее груди. Одна за другой все ее одежды очутились на земле у ее ног. Она нагнулась, ночь сверкнула в ее глазах, наши губы соприкоснулись и слились воедино в поцелуе. Рука Гайдэ сжала мои плечи, а моя зарылась в ее локоны. Ничего вокруг более не существовало для нас. Все, что я чувствовал, была Гайдэ — бархатные прикосновения ее языка, мягкое тепло ее наготы на моем теле. Мы любили и были любимы, пили дыхание друг друга, пока дыхание наше не перешло в острое удушье; и думал я, что если душа может умереть от наслаждения, тогда наши души обречены, но нет, пока мы содрогались и растворялись в объятиях друг друга, смерть не была властна над нами. Наконец мало-помалу чувства наши вернулись, но лишь затем, чтобы вновь потонуть в агонии, и стук сердца Гайдэ, отдававшийся в моей груди, заставлял меня поверить, что и сердце теперь у нас одно на двоих.

День шел на убыль. Гайдэ заснула. Такая прекрасная, такая ненасытная в любви, теперь лежала она неподвижная, доверчивая, хрупкая. Уединение любви и упавшей ночи были наполнены таким же спокойствием. Вдали тени от гор двигались по глади озера, Гайдэ шевельнулась в моих руках и прошептала мое имя, но не пробудилась, и дыхание ее оставалось ровным, как вечерний бриз. Я смотрел на нее, держа на своей груди. И опять в этом тихом месте я ощутил, что все богатство, все краски жизни были лишь для нас двоих. Я смотрел на Гайдэ и вновь переживал восхищение Адама Евой, подарившей ему целый мир, и верил, что рай никогда не будет потерян.

Я поднял глаза. Ночь почти наступила. Солнце уже скрылось, и горы своими синими силуэтами заслоняли звезды. На одной из вершин расплывчатым силуэтом горела луна — и на мгновение мне вдруг почудилось темное пятно, мелькнувшее на фоне лунной дорожки.

— Кто здесь? — тихо прошептал я.

Ответом мне было спокойствие ночи. Я шевельнулся, и Гайдэ внезапно посмотрела на меня широко открытыми и яркими глазами.

— Ты что-то видел? — спросила она.

Я ничего не ответил. Натянув плащ, я пошел за саблей. Гайдэ последовала за мной. Мы вышли из пещеры. Ни звук, ни шорох не нарушали тишину.

И вдруг Гайдэ показала куда-то.

— Там, — прошептала она, вцепившись мне в руку.

Я взглянул туда и увидел тело, лежавшее в зарослях цветов. Я нагнулся и перевернул его. На меня уставились глаза одного из наших телохранителей. Он был мертв. Он казался совершенно обескровленным, а лицо его было обезображено гримасой ужаса. Я посмотрел на Гайдэ, поднялся и обнял ее. В эту минуту цепь факелов окружила нас, и за каждым из них пряталось лицо татарина. Никто из них ничего не говорил, Я поднял саблю. Цепь медленно разомкнулась. Одетая в черное фигура вышла из темноты.

— Уберите саблю, — сказал Вахель-паша. Я тупо смотрел на него. Потом засмеялся и покачал головой.

— Прекрасно. — Паша отбросил свой плащ. Раны от пуль, которые я выпустил в него, все еще сочились кровью. Он вытащил из-за пояса пистолет.

— Спасибо, что дали мне возможность, — сказал он, — я ваш должник.

Он прицелился. Воцарилась гробовая тишина. Тогда Гайдэ бросилась ко мне и встала между нами, но я оттолкнул ее, и тут звук выстрела взорвался в моих ушах. Я почувствовал боль, заставившую меня рухнуть на землю. Я схватился за бок — он был мокрый. Гайдэ звала меня, рвалась ко мне, но ее уже держали два татарина, и она внезапно замерла, без плача, бледная, напрягшаяся, словно окаменев от поцелуя смерти.

Паша разглядывал ее. Потом дал знак, и третий татарин шагнул вперед. В руке у него было что-то вроде Дерюги. Паша взял рабыню за подбородок. Губы его Дрожали, но затем перестали, словно печаль и презрение не давали ему улыбаться.

— Взять ее, — велел он. Гайдэ взглянула на меня.

— Байрон, — прошептала она. — Прощай. Слуги увели ее, и больше я ее не видел.

— Как трогательно, — прошептал паша, дыша мне в лицо. — Значит, из-за нее, ради нее, милорд, вы отреклись от всего, что я предлагал вам?

— Да, — сказал я спокойно.

Я отвернулся, чтобы не смотреть в его глаза.

— Она не виновата. Я похитил ее. Она не хотела ехать со мной.

Паша захохотал.

— Ну и благородство!

— Это правда.

— Ну уж нет. — Улыбка паши исчезла. — Неправда, милорд. Она такая же беглянка, как и вы. Вы оба заслужили наказание.

— Наказание? Что вы сделаете с ней?

— В наших краях есть одно забавное наказание за вероломство. Для рабов оно вполне подходит. Но черт с ней, милорд, я бы на вашем месте о своей судьбе побеспокоился.

Он протянул руку ко мне и обмочил пальцы в крови на моем боку. Затем облизал их и улыбнулся.

— Да, вы умираете, — сказал он, — вам хочется этого? Хочется смерти?

Я не ответил. Паша нахмурился, и вдруг его глаза загорелись, как будто красное пламя вспыхнуло в них, и лицо его потемнело от гнева и отчаянья.

— Я хотел дать вам бессмертие, — зашептал он, — я хотел, чтобы мы с вами делили вечность, — он поцеловал меня грубо, от его зубов на губах моих осталась кровь, — и вместо этого — измена!

Он снова поцеловал меня, слизывая языком кровь с моих губ.

— О, как вы бледны, милорд, как бледны и прекрасны!

Он приник так близко ко мне, что его раны коснулись моих.

— Дам ли я сгнить ей, вашей красоте? Выпью ли ваш мозг? Обреку ли скрести полы в моем замке?

Он рассмеялся и сорвал с меня плащ, оставив меня нагим. Он целовал меня снова и снова, прижимаясь ко мне, и тут я почувствовал его ноготь на своем горле. Кровь тонкой струйкой потекла из ранки. Паша присосался к ней, оставляя ногтями все новые полосы на моей груди. Сердце мое билось со страшной скоростью, отдаваясь в ушах; я посмотрел вверх, на звезды, и мне показалось, что и небо пульсирует, как бьющееся в конвульсиях животное. Я чувствовал губы паши, который жадно пил из моих ран, и, когда он снова взглянул на меня, его усы, борода были липкими от крови, моей крови, и он смеялся надо мной. Он нагнулся вплотную и прошептал мне на ухо:

— Я дам тебе знание, — услышал я, — знание и нетленность. И проклят будешь ты.

Звук пульсирующей крови стучал в моих ушах, и я уже больше ничего не слышал. Я кричал, грудь моя буквально разрывалась от боли, каждый нерв был натянут как струна, но даже несмотря на это, я все еще чувствовал огонь страсти, зажженный Гайдэ в эту ночь, он заставлял меня дрожать. Наслаждение и боль достигли такого предела, что я подумал, что больше не выдержу, но они возрастали все больше и больше, словно две музыкальные темы, парящие в ночи, и вдруг я будто поднялся над ними. Чувства остались, и все же я ничего не ощущал. Кровь мчалась по артериям, язык паши ласкал мое бьющееся сердце. Великий покой снисходил на меня, по мере того как кровь густым потоком оставляла мои вены. Я посмотрел на деревья, озеро, горы — все было красного цвета. Я взглянул на небо — моя кровь, казалось, разлилась по нему. Паша все пил и пил, и меня как бы вовлекло, а потом выбросило из него. Я растворился и стал миром вокруг себя. Удары сердца становились все глуше и реже. Моя кровь, разлитая по небу, становилась все темнее. Последний удар — и конец. Все исчезло. Все почило — озеро, бриз, луна, звезды. Тьма поглотила вселенную.

И затем, затем в недвижной тишине — снова биение, один удар. Я открыл глаза — я мог видеть. Я оглядел себя: казалось, я был совершенно освежеван — столь наг, что вся моя плоть, органы, артерии и вены, словно липкие перезревшие плоды, блестели в свете луны. И все же, хотя я и был выпотрошен, как анатомический труп, двигаться я мог. Пошевелившись и поднявшись, я почувствовал невероятную силу, растекающуюся по моим жилам. Сердце мое забилось. Я огляделся по сторонам — ночь светилась серебром, синие тени жили своей тайной жизнью. Я пошел к ним, мои ноги чувствовали землю: каждая травинка, каждый цветочек наполняли меня радостью, как если бы нервы были струнами арфы, к которым слегка прикасались пальцы музыканта. С каждым моим движением пульсация жизни наполняла воздух, и жестокий голод просыпался во мне. Я побежал. Я не понимал, что охочусь, но я летел, как дыхание ветра, бежал через лес и горные проходы, и каждую минуту мой голод рос и становился все отчаяннее. Я взобрался на скалу и учуял нечто золотистое и теплое впереди. Это должно было стать моим. Это станет моим! Я послал вопль желания небесам. Но из моей глотки вырвался нечеловеческий голос. Я прислушался к собственному крику — волчьему вою.

Стадо коз замерло в страхе. Я распластался на камнях. Одна коза находилась прямо подо мною. Я чувствовал ее запах — запах крови в ее венах и мышцах, дающей ей жизнь. Каждая крошечная кровяная корпускула была дорога для меня, как самородок. Я прыгнул. Зубами разорвал шею козе. Кровь мощным горячим потоком омыла мое лицо. Я пил ее, и ощущение было настолько острым, будто раньше само чувство вкуса было никогда не ведомо мне. Реакция, зрение и ясность ума полностью вернулись ко мне. Я смотрел в широко раскрытые глаза парализованного животного и замирал от восторга, поражаясь, что такие вещи существуют в природе — и как изящно они переплетаются! Когда я держал это создание, биение его сердца в моих когтях дарило мне незабываемое наслаждение. И я пил, чувствовал, как эта радость вливается в мои собственные вены. Скольких я убил из стада? Трудно сказать. Я пил и пил — восторг убийства не оставлял мне ни минуты на раздумья. Было лишь ощущение, чистое и всепоглощающее. Была лишь жизнь — вокруг меня и внутри меня.

Ребекка, внимательно следила за вампиром, глаза ее были полны ужаса. Она медленно покачала головой.

— Жизнь? — произнесла она — Жизнь? Но не ваша Нет! Вы уже. перешагнули ее границы… не так ли?

Лорд Байрон посмотрел на нее остекленевшим взглядом.

— Но экстаз… — прошептал он. — Экстаз мгновения…

Медленно он прикрыл глаза и сплел пальцы, вспоминая.

Ребекка смотрела на него, боясь вымолвить слово.

— Даже на мгновение, — сказала она наконец, — даже выпив всю кровь из них, вы не стали живым. Лорд Байрон открыл глаза.

— Я проспал до рассвета, — продолжил он внезапно, оставляя слова Ребекки без ответа. — Лучи солнца принесли мне слабость. Я хотел встать, но не смог. Я посмотрел на свою руку — это была снова моя рука. Она была липкая от слизи. Я взглянул на свое обнаженное тело. Я лежал в отвратительной луже, в зловонной жиже, а затем, пошевелившись, я ощутил непривычную легкость. Я знал, что это была за грязь — мои жизненные соки, отторженные от моего тела, как нечто ему инородное. Эта слизь уже начала гнить и пузыриться в утреннем тепле.

Я поднялся на четвереньки. Повсюду на камнях были разбросаны останки — клочья козлиной шерсти, кости и засохшая кровь. Я чувствовал отвращение, да, мне было противно, но никакой тошноты я не испытывал; напротив, глядя на черные пятна крови вокруг и на себе, я ощущал силу, наполнявшую все мое существо. Я изучил свой бок — никакой раны, даже шрама не осталось. Я заметил ручеек, двинулся к нему и умылся. После этого я смог идти. Высыхая под солнцем, моя кожа болела. Вскоре страдания стали невыносимыми. Я стал искать укрытия. Впереди за холмом росла олива. Я поспешил туда. Перейдя через холм, я очутился перед синим зеркалом озера Трионида. Я любовался им, сидя под деревом. Я вспомнил, когда в последний раз видел его — тогда я был еще жив. А теперь?

Лорд Байрон посмотрел на Ребекку и кивнул.

— Да, в эту минуту я и понял, по-настоящему понял: я перешагнул пределы жизни, подвергся трансформации, превратившей меня совершенно в другое существо. Меня трясло. Кто же я? Что произошло? Кем сделал меня паша? Кровопийцей, горлодером… — Он сделал паузу. — Вурдалаком…

Он слабо улыбнулся и сжал руки. На несколько минут воцарилась тишина.

— Весь день провел я под оливковым деревом, — вновь заговорил он, — неведомые силы, владевшие мною ночью, казалось, ослабели при свете дня; одна ненависть к моему создателю не слабела, а полдень, а за ним и день не торопясь проходили. Паше удалось уйти от меня один раз, но теперь с такой тварью, как он, я совладаю, и я знал как. Я сложил руки на груди. Мое сердце билось медленно, тяжело качая кровь. Мне не терпелось схватить сердце самого паши, ощутить его в своих пальцах, сдавить его, пока оно не взорвется. Что стало с Гайдэ, о какой пытке говорил мне ее господин? Выживет ли она после нее? Увижу ли я ее? И тут я опять вспомнил, во что я превращен, и отчаяние овладело мной, моя злоба к паше удесятерилась. О, до чего сладка была эта ненависть, как лелеял я ее, весь этот долгий первый день я думал о ней.

Солнце стало садиться, и горы на западе окрасились в кроваво-красный цвет. Чувства возвращались ко мне. Воздух снова наполнился ароматами жизни. Сумерки сгущались, и чем темнее становилось, тем острее было мое зрение. На озере колыхались рыбацкие лодки. Одна из них особенно заинтересовала меня. Она выплыла в самый центр озера и стояла там на якоре, двое подняли груз в мешковине и бросили его за борт. Крути разошлись по воде и пропали, оставив гладь озера такой же незыблемой, как и раньше. Вода была алой, и, глядя на рыбаков, я снова чувствовал одержимость кровью. Я вышел из-под оливы. Темнота была словно моя вторая кожа. Она рождала во мне безумные желания и чувство власти.

Я пошел к пещере, где паша настиг меня. Там не было и следа его, вообще ни одной живой души. Мои одежды были разбросаны, как я и оставил их. Я натянул их на себя. Только плащ мой уже никуда не годился — он был изорван и испачкан кровью, поэтому я стал искать плащ Гайдэ и обнаружил его валявшимся в глубине пещеры. Я вспомнил, как она скинула его прошлой ночью. Я завернулся в него и сел у входа в пещеру. Я разглядывал черные складки, спадавшие вокруг меня, и закрыл лицо руками в отчаянии.

— Мой господин!

Я поднял глаза и увидел Висцилия. Он бежал ко мне сквозь оливковую рощицу.

— Мой господин! — позвал он снова. — Мой господин, я думал, вы погибли!

Потом он посмотрел на мое лицо. Он пробормотал что-то и застыл на месте. Медленно он снова посмотрел на меня.

— Мой господин, — прошептал он, — сегодня… Я с интересом поднял бровь.

— Сегодня ночью, мой господин, вы можете исполнить свою месть.

Он запнулся. Я кивнул. Висцилий упал на колени.

— Это единственный наш шанс, — сбивчиво объяснял он. — Паша пошел через горы. Если вы поторопитесь, мы поймаем его.

Он сглотнул и замолчал. Какой удивительно изысканный запах исходил от него! Я раньше никогда не замечал этого. Я изучал его и видел, как его смуглое лицо побледнело.

Я встал на ноги.

— Гайдэ, где она?

Висцилий склонил голову. Затем он обернулся и помахал кому-то, и нос мой учуял кровь еще одного человека.

— Это Элмас, — сказал Висцилий, показывая на такого же крепкого, как он, головореза. — Элмас, расскажи лорду Байрону, что ты видел.

Элмас взглянул на мое лицо, и я увидел, как он нахмурился и побледнел вслед за Висцилием.

— Рассказывай, — прошептал я.

— Мой господин, я был у озера.. — Он снова взглянул на меня, и голос его задрожал.

— И что же? — спокойно сказал я.

— Мой господин, я видел лодку. С двумя людьми. У них был мешок. А в мешке…

Я поднял руку. Элмас замолчал. Глаза мои застлал черный туман. Я же знал, конечно знал, когда смотрел на лодку, но не хотел признать скрытый смысл этой сцены. Я сжал край плаща Гайдэ. Когда я заговорил, мой голос ледяными осколками взорвался в моих ушах.

— Висцилий, — спросил я, — куда направляется паша?

— Он едет по горным ущельям, мой господин.

— У нас есть люди? Висцилий склонился.

— Деревенские, мой господин.

— Мне нужна лошадь. Висцилий улыбнулся.

— Вы ее получите, мой господин.

— Едем сейчас же.

— Так точно, мой господин.

И мы отправились. Утесы и овраги проносились мимо. Подковы клацали о камни, бока моего вороного скакуна покрылись пеной. Мы достигли ущелья. В лощине я развернул коня и остановился, привстав в стременах, чтобы посмотреть вдаль, пытаясь учуять присутствие врагов. Я взглянул на небо — по-прежнему кроваво-красное, но заметно потемневшее. Годы воспоминаний пронеслись предо мной в этот миг, словно моя собственная вечность открылась мне. Мгновенный страх. Но ненависть тут же вернулась.

— Они близко, — сказал я.

Висцилий всматривался. Он ничего не видел, но кивнул и скомандовал своим.

— Убить всех, — сказал я. — Всех.

Я сжал свою саблю и вынул ее из ножен; сталь блеснула красным огнем при свете неба.

— Но паша, — прошептал я, — мой.

До нас донесся лязг оружия всадников, спускавшихся в ущелье. Висцилий оскалился, кивнул мне и поднял аркебузу. Потом я увидел их — отряд татарских кавалеристов, а во главе их с бледным лицом, светящимся среди скал, — чудовище, мой создатель… Я сжал пальцы вокруг рукоятки сабли. Висцилий бросил взгляд на меня, я держал саблю наперевес, потом опустил ее. Висцилий выстрелил, и татарин, ехавший впереди, рухнул на землю. Вахель-паша обернулся. Ни страха, ни удивления не отразилось на его лице. Но вокруг него при первом же залпе начался хаос: кто-то, спрятав в скалах коней, пытался стрелять в ответ, другие удирали в ущелье, где их настигали ножи. Жажда крови проснулась во мне. Я пришпорил коня, сорвавшись с места, где стоял, выделяясь силуэтом на фоне гаснущего неба. По всему оврагу воцарилась тишина. Я устремил взгляд на пашу, он в ответ смотрел безразлично. Но один из его солдат закричал:

— Это он, это он! Смотри, как он бледен, это он!

Я улыбнулся и помчался вниз, вопли людей Висцилия отдавались в моих ушах.

Дно ущелья уже было завалено трупами, отряды сошлись в рукопашной. Одинокий посреди резни, возвышался паша, не тронутый никем. Он ждал. Я остановился рядом с ним, и только сейчас он улыбнулся.

— Добро пожаловать в вечность, милорд, — прошептал, он.

Я тряхнул головой.

— Гайдэ, где она?

Паша недоуменно посмотрел на меня, затем откинулся и захохотал.

— И вас действительно беспокоит ее участь? — спросил он.

Он потянулся ко мне. Я отстранился.

— Вам еще многое предстоит узнать, — мягко произнес паша. — Но я научу вас. Мы должны быть вместе всегда, и я буду вашим учителем. — Он протянул руку. — Поедемте со мной, милорд. — Он улыбнулся и поманил рукой. — Поедемте.

Минуту я не мог двигаться. Затем опустил клинок. Я почувствовал, как он прошел сквозь запястье паши. Рука, как будто все еще подзывая меня, изогнулась вверх и упала в пыль. Паша уставился на меня в ужасе, но физической боли, казалось, не почувствовал, и это привело меня в еще большее бешенство. Я в безумии набросился на него. Моя сабля взлетала и опускалась, пока паша не слетел с седла. Он смотрел на меня с земли.

— Ты хочешь убить меня? — спросил он. Вид у него был ошарашенный, он никак не мог в это поверить. — Ты действительно собираешься сделать это?

Я спустился с лошади и приставил клинок к его сердцу.

— На сей раз, — прошептал я, — я не промахнусь.

— Нет! — внезапно завопил паша.

Он пытался увернуться от моей сабли, раня об нее свою единственную руку, которой пытался отбить удар.

— Прощайте, ваше превосходительство, — сказал я.

Я опустил саблю. Острие пронзило его сердце.

Паша испустил вопль. Не человеческий крик, а ужасный, дикий вой боли и ненависти. Он отразился от стен ущелья и устремился по лощинам, заставив замереть все вокруг, фонтан крови взметнулся в небо, оживляя ярким оттенком глубокий пурпур горизонта и оросив мою голову, словно дождь из тяжелой малиновой тучи. Поток изливался мягкими струями, и я поднял лицо навстречу им. Наконец ливень этот прекратился, и когда я двинулся, то обнаружил, что кожа моя под одеждой мокра от крови. Я посмотрел на пашу. Он лежал, застыв в смертельной агонии. Я взял пригоршню земли и бросил ему на лицо.

— Похороните его, — велел я, — закопайте его так, чтобы он больше никогда не встал.

Я отыскал Висцилия и сказал, что буду ждать его в Миссолунги. Сделав это, я сел на коня и, не оглядываясь, оставил ущелье — эту обитель смерти.

Я ехал всю ночь. Я не чувствовал усталости, меня переполняло необычайное желание деятельности. Кровавый душ утолил мою жажду, а мои силы, чувства, восприимчивость, напротив, возросли в необычайной степени. Я был в Миссолунги на рассвете. Свет более не причинял мне боли. Наоборот, яркие краски, игра небес и моря на горизонте, красота первых солнечных лучей — все это очаровывало меня. Миссолунги хотя и не был столь уже прекрасным местом — обычный городок-крепость на краю болот, но мне он показался самым восхитительным уголком из когда-либо мною виденных. Перебираясь через болото, я пустил своего скакуна легким галопом, любуясь яркими разводами на востоке, как будто никогда в жизни не наблюдал рассвета.

Я въехал в Миссолунги и отыскал таверну — место нашей встречи с Хобхаузом. Хозяин таверны, которого я буквально поднял с постели, уставился на меня в ужасе — вид у меня был дикий, да и одежда, естественно, вся в запекшейся крови. Я заказал свежее белье, горячей воды, и ощущение свежести, когда я умылся и переоделся, было несравненным. Я вбежал по лестнице в комнату Хобхауза, я поднял подушку и швырнул в него.

— Хобби, вставай. Это я пришел. Хобхауз открыл свой мутный глаз.

Проклятье, — сказал он, — что ж с того? — Он сел и протер глаза. — Ну, старина, выкладывай, что повидал. — Он улыбнулся. — Полагаю, ничего интересного?