Изнутри.

Решетников Анатолий.

Девятого октября подтвердились мои худшие подозрения. Я всегда знал, что с хорошими людьми часто случаются плохие вещи – в этом для меня не было ничего нового. Но теперь я понял, что жизнь может быть ужасной.

В тот день я стоял перед гробом своего сына. У меня першило в горле от подступающих слез, воспаленные глаза щипало, но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Возможно, дело было в каком-то внутреннем ограничительном факторе – ведь мальчикам с детства вдалбливают: «Не плачь! Не распускай нюни! Будь мужчиной!». Это настолько глубоко вошло в мою систему убеждений, что я не мог пустить слезу даже на похоронах сына. Я подумал, что «выбиваюсь из общей картины» ревущих вокруг людей: Вика, рыдающая у меня на плече, Клара Ивановна, – теща – рыдающая вместе со тестем, даже соседи по двору плакали и крестились, приговаривая: «Какой ужас! Ведь Димка был таким молодым!».

Это был понедельник.

Женятся по пятницам, хоронят по понедельникам, отрешенно подумал я.

Я подумал, что в их глазах выгляжу просто неприлично и все они – друзья, родственники и соседи – думают, что мне все равно.

Политика, отрешенно подумал я, везде политика. Даже на похоронах.

Я видел, что на меня странно посматривают, знал, что нужно пустить хоть слезинку, но ничего не мог поделать – море слез ударялось о внутреннюю плотину, не пропускающую их наружу.

Я, не отрываясь, глядел на маленький – всего метр – гроб своего сына. Я даже и не знал, что бывают такие маленькие гробы. Прежде мне казалось невероятным, что такие маленькие дети могут умереть.

Бред. Абсурд.

Но, тем не менее, – правда.

Это мой сын лежит своей крохотной головкой на белой атласной подушке. Димку одели в строгий черный костюм, в котором он выглядел, как самый маленький в мире клерк. Я не знал также, что бывают такие маленькие костюмы.

Кошмар.

В агенстве ритуальных услуг постарались на славу – Димка выглядел так, будто всего лишь прилег отдохнуть на минутку – грим наложили так искусно, что бледность была почти незаметна. Димка был почти розовый. Только-только пробивающийся пушок темных волос они расчесали на пробор. Красный галстук с фальшивой золотой заколкой прекрасно гармонировал с костюмом. Казалось, Димка в любой момент может проснуться и пойти на банкет в своем нарядном костюме.

Ужас.

Я задыхался от одуряющего сладкого запаха цветов.

Как они все могли терпеть этот ужасный запах? И зачем вообще они натащили столько цветов? Это ж не свадьба – это, мать его, похороны! Зачем им столько цветов?

Казалось, этот запах теперь навсегда с мной. Он пропитал мою одежду, кожу и волосы – сколько бы я не мылся, я буду источать этот приторный аромат смерти.

От этого ужасного приторного смрада у меня разболелась голова – будто голову кто-то сжимал в тисках, постепенно все усиливая и усиливая давление. Воздуха становилось все меньше. Перед глазами поплыли ярко-оранжевые круги. Я покачнулся, но удержал равновесие.

И вдруг я ощутил запах, скрывающийся за густым духом цветов, - мерзкий, приторно-сладкий смрад гниения разложившейся плоти.

Внезапно все разом навалилось на меня. Рыдания гремели эхом в голове, сверлили мозг; сладкий смрад обволакивал меня, лишая последнего воздуха, померк свет вокруг и перед глазами стало все расплываться.

Я не смог заплакать, но нашел достойный выход из положения – упал в обморок.

Но меня не оставили в покое и не дали пропустить этот кошмар.

Кто-то из похоронного бюро привел меня в чувство, поднеся к моему носу ватку с нашатырным спиртом. Видимо, у них всегда под рукой набор первой помощи и подобные эксцессы у них не редкость. Я поперхнулся и автоматически отбил руку с ваткой. Но назойливая рука все тыкала мне ваткой в нос пока я не открыл глаза.

Ну вот и второй акт, пронеслось у меня в голове.

Дальше у меня остались лишь отрывочные, сумбурные воспоминания о происходящем.

Я весьма смутно помнил поездку на кладбище. Вику, помню, посадили в другую машину. Хоть это было неуместно, но я мысленно порадовался – никто не будет действовать мне на нервы своим плачем.

Гроб погрузили в землю. Батюшка прочитал молитву за упокой души. Родители Вики настаивали на «церковном погребении» - они были верующими. Лишняя трата денег, считал я, но не озвучивал свои мысли. Мне было все равно. Священник, так священник. Хуже не будет.

Потом я бросил горсть земли на могилу. Гроб отозвался глухим – вхтхумм! – и я отошел от могилы. Настал черед Вики. Я отрешенно подумал о том, как это звучит изнутри гроба – когда тебя засыпают землей.

И наконец, третий акт безобразной драмы, подумал я.

Все приехали в квартиру родителей Вики – в комнатушке, снимаемой мной и Викой, они бы просто не поместились – и начались поминки.

Сначала кутья - сладкий рис с изюмом, затем первое, второе, компот. И, конечно, водка.

Я отрешенно задумывался над абсурдностью ситуации – мой сын потихоньку начинает гнить в земле, а они едят и пьют за него.

Мне было все труднее воспринимать происходящее – отчасти виной тому было почти полбутылки водки, которые я выпил с утра до этого момента.

Кто-то время от времени хлопал меня по плечу и произносил пустые, ничего не значащие слова соболезнования. Кто-то постоянно поднимал тост за упокой души Димки.

Далее я ничего не помню – я так набрался, что отключился на середине церемонии поминок, проснувшись только на следущее утро с жуткой головной болью.

Прежде чем я отрубился, у меня в голове промелькнула последняя мысль:

Занавес падает.

Оказывается, я жестоко ошибался – внезапная смерть и похороны моего сына были не отдельной драмой, а лишь первым актом абсурдной пьесы.

Мне кажется, я начинаю сходить с ума. Интересно, сколько потрясений может выдержать человек, прежде чем он повредится рассудком? Где та точка, за которой рассудок меняется безвозвратно? И как определить, что ты уже начинаешь сходить с ума?

Согласно одному из определений, безумие – это неспособность отделить реальность от вымысла.

Я понимал, что случившееся со мной реально, но происходящие события были настолько абсурдны, что я поначалу сильно усомнился в этом. происходящие события были настолько абсурдны, что я поначалу сильно усомнился в этом.

Через четыре дня родители Вики повезли ее на обследование в больницу. Она была в состоянии, близком к кататонии и они беспокоились за ее здоровье.

А я?

Я сам пребывал в похожем состоянии. На работе мне дали отпуск. Толку от меня все равно не было никакого. Я мог только спать, есть или сидеть, уставившись в никуда мутным невидящим взглядом.

Понятия не имею почему они не взяли меня с собой.

Может, считали, что я как-то виноват в смерти их внука. Не убил его – просто был носителем «неблагоприятных» генов, тех, что привели к СВДС. Им было проще считать, что что-то не в порядке было со мной, чем с их дочерью. Наверное, эта мысль сидела не так уж и глубоко в их сознании раз они оставили меня одного в тот дождливый четверг.

Вечером позвонили.

Я сидел у телевизора и бездумно переключал каналы.

Поначалу я не хотел снимать трубку – ведь звонили родителям Вики, а не мне. Эти несколько дней мы жили у ее родителей – для моральной поддержки, как они сказали. На самом деле нам с Викой было абсолютно безразлично все, что творилось вокруг. Думаю, что если бы после смерти Димки мы с Викой жили вдвоем, то за все это время ничего бы не ели и ни разу не помылись.

Перезвонят еще, подумал я.

Телефон требовательно звенел, как будто сердился на мою апатию.

Минута. Две.

Да сколько ж можно звонить?

Я рассерженно схватил трубку.

- Алло? – выпалил я.

Оказалось, звонили мне.

Голос по телефону возвестил меня, что Вика вместе с родителями перевернулись на скользкой дороге.

- кто… кто-нибудь жив? – бессильным шепотом спросил я.

- Нет. Они перевернулись несколько раз и бензобак взорвался. Они обгорели…

Их моих обессиленных рук выпала трубка и я упал в обморок… Похоже, это стало входить мне в привычку.

На опознании, слава Богу, мне присутствовать не пришлось. Я наверняка сошел бы с ума, только взглянув на обгоревший труп Вики.

Думаю, там и опознавать было нечего. Как мне потом сказали, в первый раз дознаватели установили личность по автомобильному номеру (а потом по фамилии узнали и телефон). Страховая компания потом провела расследование. Викиных родителей они опознали по коронкам. С Викой, правда, возникли трудности, но потом они раскопали ее медицинскую карту, где было написано, что у нее немного неправильно срослось предплечье после перелома в детстве. Так её и опознали – по костям.

Шестнадцатого октября сцена повторилась.

Та же пьеса, опять я в главной роли.

Актерский состав почти не изменился. Те же актеры второго плана теперь играли мертвых. Только немного поменялись статисты.

Начался второй акт.

Действие первое – салон ритуальных услуг.

Действие второе – кладбище.

Действие третье – поминки.

События того дня я помню еще хуже, чем похороны сына. Я мог лишь тупо плыть по течению, даже не пытаясь грести. Похороны организовал душеприказчик родителей Вики, я не принимал в этом никакого участия.

Помню как с удивлением отметил, что опять был понедельник.

Опять мелькнула идиотская мысль:

Женяться по пятницам, хоронят по понедельникам.

Если бы я тогда мог связно мыслить, то отметил бы такое совпадение. Но тогда мне было не до этого. Я мало что помню из похорон, но отчетливо помню стойкое ощущение ирреальности, которое преследовало меня все это действо. Несколько раз мне пришлось потрогать свое лицо, чтобы убедиться, что я не сплю. Даже когда я убеждался, что это не сон, мне не верилось во все происходящее. Меня так и подмывало сделать что-нибудь этакое: что-нибудь крикнуть, ударить человека или сплясать на столе в салоне ритуальных услуг… что-нибудь, что вызвало бы реакцию окружающих и доказало мне, что это реальность…

Но останавливала меня глубинная уверенность, что никто не заметит моей выходки, потому что они все – ненастоящие. Тогда бы я точно свихнулся.

Чуть позже, когда я смог получше обдумать все, что со мной тогда происходило, я отметил чудовищную иронию, которая заключалась в тех событиях.

Я с Викой поженился в пятницу. И она в пятницу умерла. Я подсчитал, что от момента нашей женитьбы до автокатастрофы, которая оборвала жизнь Вики, прошло ровно семьдесят недель. Почти круглая дата.

Я задумываюсь о том, что для человека является большим благом неспособность заглянуть в будущее. Мы все живем настоящим днем, занимаемся в отдельно взятый момент отдельно взятым делом, радуемся своим маленьким мимолетным радостям и даже понятия не имеем, что ждет нас на очередной развилке жизни.

И это хорошо.

Мог ли я себе представить в ту майскую пятницу, что Вика, на которую я одел кольцо и поклялся всегда быть вместе с ней, ровно через семьдесят недель превратится в обгорелую головешку?

После некоторых проволочек страховая компания выплатила-таки деньги.

Деньги…

На хрен мне были нужны эти деньги? Когда я остался совершенно один…

Это не то Одиночество, о котором пишут поэты – щемящее томление, возвышенно-экзестенциальное чувство… Я на самом деле был одинок. Горькое, опустошающее чувство… этого не выразить словами – нужно почувствовать. Такое ощущение, будто ты – воздушный шар, заполненный отравляющим газом вместо обычного воздуха. Тебя жжет изнутри, боль и тоска разъедают душу, депрессия – нервы.

Я вот прикинул – мне сейчас двадцать четыре. При нашей средней продолжительности жизни меня ожидает еще сорок лет такой бессмысленной жизни… Эта перспектива меня по-настоящему ужасала.

2090 недель.

14630 дней.

С ума сойти, да?

Если бы я каждый день клал по два кирпича, то построил бы огромный дом; если бы каждый день писал хотя бы по странице, то создал бы крупнейший эпос в истории…

Вот только я ни в чем не видел смысла.

Когда около тебя нет никого, кто бы это оценил, все теряет смысл.

Кто-то может сказать: «Эй, чего этот парень так раскис – жизнь-то продолжается! Он еще молод и может начать жизнь заново!», но мне было очень плохо.

Мой мир рухнул. Я был один. Оставался еще большой мир за пределами моего, но об этом мы еще позже поговорим.

В трудные минуты я начал задумываться о Боге. Был в Библии один мужик, Иов, который очень сильно страдал: сначала он страшно обнищал, потом у него умер старший сын… Но в конце все стало опять хорошо. Ничего удивительного – ведь это же вымысел. В придуманных историях почти всегда все кончается хорошо. А Библия – чистейший вымысел. Посудите сами – разве Бог стал бы писать книгу? По крайней мере, тот Бог, каким мы себе Его представляем: старец с длинной седой бородой, на вид совсем, как мы, только гораздо больше; и в то же время та сущность, которая находится везде и нигде, которая знает все?

Нет.

Я, помню, где-то читал, что Библию написала Мария Магдалина. Правда это ли, неправда – неважно, все равно это дело рук человеческих, с присущими человеку ошибками и несуразностями. Исследователи нашли много несоответствий в Книге Книг. Как, например, расплодилось все человечество от двух людей? Получается, братья возлежали с сестрами? И человечество – продукт длительной цепочки кровосместительных браков? Да оно бы вымерло или чудовищно мутировало еще в третьем поколении!

Тогда я решил, что Бога нет. Вся религии – вздор, сочиненный фанатиками несколько тысячелетий назад, которым нужно было верить хоть во что-нибудь.

Ведь, если Бог есть, то зачем он допускает все эти ужасные вещи, которые творятся вокруг? Бога либо не существует, либо он не так Всемогущ, каким мы его себе воображаем. Как рассеянный король, управляющий огромным королевством: он ничего не может поделать с народными волнениями, со слухами, которые про него распускают, законы повсеместно попираются, недовольство растет – некоторые уже в открытую плюют на него… понимаете, да?

Вот в таком расположении духа я находился в тот момент.

Время от времени я подумывал о самоубийстве. Не знаю – «серьезно» я задумывался об этом или «несерьезно», ведь человек, твердо задумавший самоубийство, может струсить в последний момент и, наоборот, - под влиянием импульса расстаться с жизнью.

Я подумывал о том, какой способ – самый безболезненный. Стыдно признаться – я очень боюсь боли. Не хотел я умирать, корчась в судорогах от страшной боли или выбрать такой способ, который занял бы много времени.

Яд исключался – это очень больно.

Пригорошня таблеток снотворного. Не больно, но очень ненадежно.

Перерезать вены. Садишься в теплую ванную, делаешь на запястьях надрез буквой Т – чего проще. Я слышал (но не очень верю), что это даже приятно. Придется пережить десять не очень приятных минут. Слабость, тошнота, головокружение, а потом – забвение. Но я боюсь вида крови. Думаю, что, только сделав первый надрез, я бы тотчас испугался и начал зажимать рану полотенцем, чтобы остановить кровь.

Западный способ – провести шланг от машины внутрь, закрыть все окна и уснуть… навсегда. Пожалуй, самый безболезненный, а значит – лучший способ. Последние полчаса перед смертью можно даже почитать журнал. Угоревшие люди даже не похожи на мертвых – румяные, почти розовые. Класс. Жаль, только машины у меня не было. Не одолжишь ведь у соседа машину, чтобы умереть в ней. Купить новую… Было в этом что-то дико смешное – купить новую машину, чтобы в ней умереть.

Повешение. Самый старомодный способ. Надежный – минута и тебя уже нет. Правда, перспектива посмертно обделаться меня не очень прельщала. Можете счесть меня идиотом, но тогда я еще думал о том как я буду выглядеть мертвым.

Ладно – это все равно были всего лишь досужие помыслы.

Я тогда был просто трусом, боялся уйти из жизни.

Поразительно – мне опротивела эта жизнь, я не видел смысла в существовании, но цеплялся на нее, как противный ребенок из вредности не соглашается поделиться своей игрушкой, которая ему и не нужна.

Кстати, как бы мне не было одиноко и плохо, я не мог заплакать. Даже в самые худшие моменты, когда мне хотелось умереть, сердце разрывалось на части и отчаянно болела душа – я сидел с сухими горящими глазами.

Так я и влачил свое жалкое существование, полагая, что хуже быть не может.

Я ошибся – хуже могло быть.

Однажды я почувствовал сильную слабость и головокружение. Если бы я не сидел, пялясь в ящик, то упал бы. Я глубоко дышал, надеясь, что это мимолетная слабость и скоро она пройдет – однако, это состояние продлилось около минуты, которая показалась мне вечностью.

Вечером приступ повторился.

На следующий день я, немного обеспокоенный, пошел в больницу и сдал анализы. За три дня, что я ждал результатов анализов, приступы повторились еще несколько раз.

Я понял, что дела мои плохи, когда врач тихим голосом попросил меня присесть.

В голове шумело, ноги подгибались от страха. В последнее время на меня постоянно наваливалась слабость.

Лейкемия.

Врач думал, что говорит ужасную для меня новость, но я почуствовал себя освобожденным.

Лейкемия в запущенной стадии.

Врач что-то говорил о химио- и радиотерапии, инъекциях, облучении… Жизнь, говорил он, можно продлить еще почти на год.

Хороший он человек, этот врач. Добрый. Он искренне сочувствовал мне и хотел меня ободрить.

- Сколько я проживу без всех этих процедур? – спросил я.

Врач замялся.

В таких случаях никогда нельзя предсказать точно… это зависит от множества факторов… и тэ дэ и тэ пэ в таком духе.

- Сколько? – жестко повторил я.

- Три месяца. – сознался врач.

Повисла неловкая пауза.

Врач думал как смягчить свои слова. За годы своей практики он многого, наверное, навидался, но думаю, что я его удивил.

- Спасибо. – искренне, почти счастливо улыбнулся ему я.

Врач ошарашенно посмотрел на меня.

- ч-ч… что?

- Спасибо. Вы даже не знаете как мне помогли.

Прежде, чем врач успел что-либо ответить, я встал и вышел из кабинета. Напоследок, уже в дверях, я ему подмигнул, чем привел врача в еще большее замешательство.

Я не придуривался – я действительно был благодарен этому врачу, вынесшему мне, как он думал, страшный диагноз.

Ведь он фактически выдал мне разрешительный билет. Теперь я, наконец, понял, что могу уйти из этой мерзкой, опостылевшей мне жизни.

Забавно…

Я напоминал грузина из анекдота о золотой рыбке, который спросил: «А что – можно было?!».

До этого я не решился бы покончить с собой. Я не собирался медленно загибаться от лейкемии с ее болезненным лечением или без оного. Лейкемия не просто помогла предпринять выбор, а просто не оставила его. Никогда не любил принимать важных решений.

По пути домой я зашел в магазин автозапчастей и прочей всячины – купить веревку.

- Трос оборвался – новый вот покупаю. – ответил я продавцу, подозрительно смотревшему в мое бледное, но счастливое лицо.

Я окончательно решился. Не возникало и тени сомнения.

Дома я не стал утруждать себя писанием предсмертного послания или еще какой-нибудь глупости в подобном роде – этим пусть занимаются рок-звезды и неврастенички.

Я снял люстру со старомодного крюка и набросил на него веревку, завязанную в узел. Потолок был высокий, но веревку все равно пришлось коротко обрезать, в длину она не превышала полуметра. Я соорудил скользящую петлю, подставил табуретку и встал на нее.

Все это я делал без малейшей дрожи страха – я был счастлив.

Я, конечно, знал, что рай – выдумка «боженек» и я никогда не встречусь там с Викой и Димкой (потому что тогда бы меня поджидала еще и Клара Иванова со свекром).

Я не увижу их лично, но присоединюсь к ним в вечном забвении, дарящем покой усталым путникам жизни…

Спасительна темнота…

Я продел говову в петлю, затянул узел возле уха, выдохнул воздух (чтобы скорее нырнуть в забвение) и оттокнулся от табурета…

Все было, как я и ожидал – спасительная темнота.

Я погружался все глубже и глубже во тьму, дарящую забвение и, когда я уже почти достиг дна, вдруг темноту пронзила яркая белая вспышка…

А дальше…

Дальше начинается невероятное.

То плохое, о котором я и говорил…

Я очнулся спустя несколько минут на полу с порванной веревкой на шее. Понимаете? Скорее, крюк должен был выскочить из стены, чем порвалась бы веревка, которую можно использовать, как трос для буксира. И, тем не менее, веревка оборвалась аккурат около петли; ее разорванные волокна торчали во все стороны, как лепестки диковинного растения.

Горло нещадно саднило, из порванной кожи за ухом тоненькой струйкой текла кровь, но я был жив…

Вопреки всему здравому смыслу.

- Какого черта? – хотел сказать я, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Я ослабил петлю отбросил веревку в сторону, как дохлую змею.

Я лежал и судорожно делал вдохи – воздуха катастрофически нехватало.

Внезапно я разозлился и ударил кулаком по полу.

- Какого хрена! – просипел я. – Неужели я такой неудачник, что с собой покончить не могу?

От обиды хотелось расплакаться, то даже сейчас внутренний «предохранитель» не давал мне этого.

Я кое-как поднялся на дрожащих конечностях и поплелся в ванную, где меня незамедлительно вырвало.

А потом…

Потом я начал замечать «прорехи»…

Даже не знаю как вам это объяснить…

Впервые я начал замечать нечто подобное, когда попытался вспомнить о своих родителях. Все, что я знаю о своих родителях – что они умерли.

Когда? Как?

Понятия не имею.

И я даже не знаю откуда я это знаю…

Звучит дико, да?

Просто у меня нет ни одного воспоминания, связанного с ними. Я не помню о них абсолютно ничего. Может, я был тогда еще маленький, но… вряд ли. Потому что я не помню кто меня воспитывал.

Вообще.

Ни одного даже смутного воспоминания. Даже обрывка…

Только это знание…

Я попытался найти хоть что-то, связанное с ними – их бумаги, письма, открытки, фотографии… ничего. Ни одного клочка бумажки, свидетельствующего об их существовании. Я пытался отыскать свое свидетельство о рождении, но не нашел его.

Представляете?

Я никогда им не пользовался – с тех пор, как у меня в двадцать лет поменялся паспорт, в нем не было надобности.

Но это было только начало…

Обнаружив первую «прореху», я начал внимательнее анализировать свою жизнь и вот к какому неутешительному выводу я пришел: я ничто.

Меня нет.

Я – вымысел.

Парадокс – ведь я существую, дышу, чувствую, но тем не менее…

У меня нет воспоминаний. Оказывается, я не помню (или не знаю) своей жизни раньше, чем мне стукнуло двадцать два.

Думаю, вы догадываетесь что тогда произошло?

На вечеринке у друзей я познакомился с Викой. Потом был роман, залет и женитьба. Но даже это я весьма смутно помню. Что это были за друзья? Не знаю. Мы вдруг перестали общаться со всеми и проводили время только вдвоем. Почему? Понятия не имею!

Чистейшей воды идиотизм…

Вы уже точно мне не верите…

Но я не могу умереть.

О, как я только с тех пор не пытался покончить с собой!

После того, как я обнаружил, что не помню ничего о своих родителях и начал подозревать о своей сущности, это превратилось у меня в нечто вроде спорта.

Когда я выпрыгиваю на дорогу, машины замирают в сантиметре от меня, если я пытаюсь засунуть ножницы в розетку – то меня лишь слегка встряхивает, но вырубается электричество. Однажды я прыгнул с пятого этажа, но зацепился на лету рукой за ветку и лишь сильно ушибся. Я не супермен – после этого проишествия я с неделю сильно прихрамывал; адски болела ушибленная нога и растянутое сухожилие на руке. Стоит мне проглотить что-нибудь ядовитое, как я начинаю сильно блевать, пока желудок не очистится. Я резал вены, но, представьте себе, кровь свернулась с поразительной скоростью. Я слышал, что есть такая болезнь, когда свертываемость крови сильно повышена… но это выходит за всякие рамки. Я отодрал застывшую корочку – кровь немного потекла и опять запеклась… Мне это надоело и я вылез из ванны.

Мне это надоело и я прекратил попытки свести счеты с жизнью – все равно, какой бы я способ не придумал, я уверен, что потерплю неудачу – всегда мне будет мешать какая-то случайность… Такая, что встречается только в самых идиотских книгах – Иван Иваныч уже потерял надежду на спасение, как вдруг…

Просто я – идея, а идеи не умирают.

Но все не так, все неправильно – почему я тогда живу и чувствую?

У меня все еще разыгрываются приступы слабости. Появляется жуткая головная боль и я могу лишь сидеть, справляясь с головокружением и подступающей тошнотой.

Я начинаю понимать что происходит и скажу вам, но вы все равно не поверите… хотя – какая мне разница.

Итак.

Я – вымысел. Вымысел какого-то автора. Вот почему я могу существовать и не существовать одновременно. Я – ничто, меня нет, но я существую. Более того – дышу, чувствую.

Мне кажется, автор забыл про меня. Наверное, он еще совсем неумелый (думаю, в этом все дело – особенно если учитывать те дешевые трюки, которыми он меня вытаскивает на свет). Или любит поддать во время работы и становится рассеяным, когда наклюкается. Может, я занимаю настолько ничтожное место в его фантазии, что он совсем забыл про меня. Человек не ведает помыслов Бога, так и я не ведаю помыслы Автора. Может, я лишь бледная тень в его истории, которая разворачивается вокруг смерти родителей Вики (наверняка какой-нибудь дрянной боевичок, разворачивающийся вокруг кучи денег).

Не знаю.

Еще тогда – на похоронах Вики я начал замечать некоторые признаки того, что это вымысел. Все вокруг казалось каким-то блеклым, потускневшим.

Наигранным – вот что.

Писательство идет от подражания жизни. Даже самое лучшее подражание будет бледным, ведь вымысел никогда не сможет сравниться с жизнью.

- Хреново работаешь! – так и хочется мне сказать ему. – Твои трюки никуда не годятся – они дешевы и предсказуемы.

Но знаю, что не смогу сказать это ему в лицо, как смертный не может столкнуться нос к носу с Богом…

А ведь он для меня (и для всех нас, кто живет в его воображении) Бог.

Вот такой хреновый и неумелый, но Бог.

Недавно шел проливной дождь.

Настроение у меня было хуже некуда и я решил пойти прогуляться под дождем. Не знаю почему, но я обожаю такую погоду, мне нравится свежий запах осеннего дождя, нравится, как капли бьют по лицу, стекают по волосам.

Я надел плащ, но не стал брать зонтик или чем-то прикрывать голову.

Я бродил по улицам, печальный и опустошенный, надеясь, что Мой Господь сниспошлет мне смерть.

Я бродил уже долго – у меня насквозь промокли ноги и нижняя часть джинсов, волосы слиплись мокрыми прядями и по лицу стекал холодный дождь. Капли смачивали брови и затекали в глаза. Я механически вытирал их и вдруг заметил, что капли теплые.

Оказалось, что я плачу. Я давно уже шел и плакал; слезы текли вперемешку с каплями дождя по лицу. Без рыданий – просто текли, как кровь из раны где-то на сердце.

Я вдруг почувствовал себя странно. Даже не знаю – лучше ли, или хуже – но по-другому. Я подумал, что становлюсь более настоящим. Все становилось каким-то более глубоким. Краски стали ярче, контрастнее. Запахи – острее. И чувства мои обрели новую глубину. Я чувствовал и до этого, но теперь они стали более… настоящими.

Я стал плохо засыпать – все чаще в последнее время я лежу и думаю о Нем.

Кто он такой – Мой Господь, создавший меня одним усилием мысли?

Каков он?

Дешевый фигляр, отвечаю я сам себе. Маньяк и извращенец, которому нравится причинять боль… Пусть эти люди ненастоящие, но что от этого меняется? Они плод фантазии, да. Но они тоже способны чувствовать.

Преступления против придуманного человека не менее тяжкое, чем против реального.

Я его еще немного побаиваюсь – шутка ли – он может уничтожить меня одной лишь мыслью, но терять мне уже нечего. Я и сам желаю исчезнуть.

Как я уже и говорил, мне опостылело мое существование. Врач говорил, что я протяну не больше трех месяцев, но я держусь уже целый год. Время от времени я ходил сдавал анализы – лейкоцитов становилось все меньше, но Его воля поддерживала во мне жизнь. Мне становилось все хуже и хуже, но я не мог умереть…

Ну разве сотворил бы такое нормальный человек?

Жизнь изнутри совсем не похожа на вашу жизнь… Этот мир… пластичен. Лучшего слова я не подберу. Здесь можно позволить себе чуть-чуть больше, чем в вашем мире. Я пробую его на «прочность» - он довольно крепок…

Но, как я уже говорил, здесь полно «прорех»…

Я не знаю кто такой мой Автор, каковы его замыслы – третьестепенный ли я персонаж или звезда его замысла - да это и не важно.

Меняюсь я, меняется и мир вокруг меня…

Скоро, я думаю, что смогу столкнуться со своим создателем. Не здесь, конечно, - тут он Бог и я ничтожен перед ним, как и Он перед Богом, если такой существует.

Я становлюсь все сильнее и сильнее. Хоть я и должен умереть от лейкемии, но Изнутри возможно почти все. И тут полно всяких «прорех»…

Х-ха, на его месте, я был бы более осторожен, создавая этот мир. Особенно, если вытворяет такие вещи…

Он даже и не подозревает о моем побеге и мне его беспечность только на руку.

Однажды я возникну перед ним… Если я не упаду сразу замертво от спрогрессировавшей лейкемии, то еще успею поквитаться с ним. Он у меня еще узнает – как убивать детей, женщин и стариков.

Больше он не убьет ни одного персонажа.

Я закрываю глаза и перед моим мысленным взором высвечивается:

Решетников Анатолий.

Это его имя. Не знаю откуда, но однажды мне пришло это знание. Засыпая, я услышал это имя, будто произнесенное мне на ухо.

Решетников Анатолий, думаю я.

Я точно знаю, что не переживу этой встречи с тобой. Снаружи лейкемия меня точно прикончит, но, если повезет, то и ты не переживешь этой встречи. Я приложу для этого все свои силы.

А пока – я закрываю глаза и медленно погружаюсь в сон. Перед тем, как заснуть, у меня мелькает мысль.

А попробую-ка завтра, думаю я.