Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Сдохнуть. Умереть.

Я мараю бумагу. Мне кажется, я всегда так делаю, но иногда оказывается, что в этом изредка проскальзывает еще и какой-то смысл.

Я вырываю лист, сминаю и отправляю в корзину. Снова закуриваю. Две пачки в день – о, мои зубы, о, мои легкие. Я занавешиваю машинку. Целую ее, но это не помогает. Наша любовь уже не взаимна. Но мое сердце сгорает, в груди тяжелая пустота, я продал душу писательству, но она покинула меня и отвергла, или я сам потерял все, ошибся и напортачил, и теперь все оставшееся на мою долю – жалкий лепет и стоны неразделенной любви, ее боль и истерики.

Однажды, Джулия застала меня мастурбирующим за печатной машинкой.

-Ен?..

С двухнедельной щетиной, немытый, голодный, с жуткими кругами под глазами, воняющий, курящий, среди гор мусора и окурков, запершийся от мира, запершийся в себе, ничтожный и великий, с вывалившимися глазами и перекошенной страшной рожей одной рукой стучащий по клавишам, а второй надрачивающий свой набухший член. Пишущий о любви. О высоких чувствах, о чудесном сексе, о прекрасных людях.

-О, Господи! ЕН! – Джулия застыла в дверях с выражением ужаса, стеклянными глазами, спрятав лицо в ладонях, словно от этого нечто подобное никогда не могло существовать. – ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, ЕН?!

Если бы эту куртину видели люди, они с отвращением отбрасывали мои тексты. Но это видела Джулия. Я смотрел на нее и не понимал. Ничего не понимал. Я был пьян, под кайфом, накачан наркотой, обдолбан, укурен, сошел с ума.

-Я… пишу. Я пишу.

-ТЫ СОШЕЛ С УМА, ЕН?! – закричала она. – Ты исчез, я переживала, волновалась… а ты все это время ЕБАЛСЯ СО СВОЕЙ ПЕЧАТНОЙ МАШИНКОЙ?! Я УХОЖУ ОТ ТЕБЯ!

Хлопнула дверь. Сперма стекала по пальцам. Я изменил женщине с литературой, и она бросила меня.

Я был ничтожен. Я был велик. Я был искренен. Мне плевать. Я писал. Я положил свою жизнь на строчки. Я совсем ебанулся на писательстве.

И где теперь этот Ен? Все ушло, ничего не осталось.

Что осталось? Парочка удобоваримых текстов. Ничего.

Я больше не пишу, ничего не выходит. Все покинуло меня, жизнь покинула меня, я чувствую себя живым трупом. Я утратил что-то, что-то настолько великое и прекрасное, что даже моя проебанная жизнь блекла перед этим.

И я не знал, что потерял.

Я не мог напиться, не мог умереть, не мог заниматься хоть чем-нибудь. Должен писать, но не мог. Я не жил.

Я подумал: надо отъехать. Выйти из себя, из этого погружения в бездонный колодец своего Я, выйти в мир и взглянуть на небо, на тот космос, что раскинулся снаружи.

Все равно, что бы я не делал, оно ничего не значило. Я не мог выжать даже самую паршивую историю, самую никчемную.

Раньше, писанина была эпицентром моего существования, а теперь, когда она пропала, с ней исчез и я. Ничего не осталось. Пустота и есть пустота.

Просто не думай о писательстве, – сказал я себе. – Когда ты думаешь об этом – ты и не сможешь написать ничего дельного. Иди не за тем, чтобы вернуть это. Иди просто, чтобы отъехать. Не думай о том, что будешь писать, как будешь писать, оно придет само, как только сядешь за машинку, а до тех пор – забудь. Иди, подними свои гениталии, и отъедь так, чтобы пробило всю галактику!

Я закурил и вывалился в мир. Мир был неприветлив, зол и агрессивен. Мир был полон людей и люди в нем правили балом. Без людей мир был бы намного чище и прекрасней.

На страницах я мог быть каким угодно, я мог быть всем и делать все и всюду, я был творцом и богом, а в реальности я оставался лишь жалким неудачником, ноющим и ненавидящим себя и весь свет, одиноким и несчастным, разочаровавшимся даже в порнографии. В мире были войны, убийства, изнасилования, любовь, ненависть, дружба, разговоры, личностные и общественные мнения. Мир пугал меня. Я был трусом и хотел сбежать от него. Запереться и думать, что ничего из этого меня не касается, я избег страшной участи, сбежал из ада в рай или хотя бы на землю. Я писал, и я был спасен, в этом было спасение, а теперь я не писал и был беззащитен, я был разорен, раздавлен и уничтожен. Меня не стало. Я исчез.

В моей голове по-прежнему сотни, тысячи, миллиарды миллиардов различных историй, но они разбиты, разбросаны, контакт утерян. Они не подвластны мне, я не подвластен им, и они просто сгнивают, и с ними я сам, умираю и отмираю. Я не могу рассказать их, и они полыхают и обращают меня в прах. Превращают в ничто. Они умирают, и я тоже гибну. Гибнут миры, галактики, цивилизации, вселенные и людские судьбы, исчезают без следа, и все это – результат моего бездействия, моей слабости и неспособности писать.

Иногда, голоса из пустоты спрашивают меня:

-Как небо, Ен?

-По-прежнему холодное.

Словно это смешно. Словно ангелы умеют издеваться.

Только мальчик превратился в ужасного отвратительного человека.

И дело не только в Джулии, не только в писанине и всей этой поеботине. Иногда я выхожу, смотрю на мир и чувствую себя совершенным ничтожеством. Кому-то может показаться классным сорвать все цепи и сосредоточиться целиком на собственных ощущениях, творить, что в голову взбредет, ориентируясь лишь на собственную мораль, но ничего хорошего здесь и близко нет. Как еще низко ты можешь пасть, Ен?

Но я курю, и иногда по-прежнему доволен собой, даже сейчас.

Это глупо, наверно, но мне кажется, что я могу все, если буду писать. Без этого я бессилен. Ничтожный, беспомощный перед миром человек. Жалкий человек, который собирается отъехать.

Клевый план, чё. Закат Человечества, Торжество Убогости, Конец Света, Чумовой Пир, Армагеддон и пиздец, siс.

С давних пор я знал одну вещь: если нужно отъехать, улететь или убиться – пересадочная станция Паттерсон всегда рада клиентам, а затем уже Добро Пожаловать в Уход От Реальности. Я припарковался у таксофона и загадал монетку.

Заказанные гудки ввинтились в ухо, переродившись заплывшим голосом:

-С вами говорит автоответчик. Сожалею, но я не могу подойти, и куда бы вы не звонили, вы однозначно ошиблись номером. Повесьте трубку после сигнала.

-Здорово, Пат, – сказал я.

-О, Ен! Привет, – оживился автоответчик. – Это неожиданно. То, что ты звонишь.

-Да вот… Давно не виделись, решил узнать: как дела, Пат?

-Думаю, у меня есть то, что тебе нужно.

-Рад слышать.

-Если ты рад – то и я рад. Чистый бизнес, Ен.

-Отлично. Куда подъехать?

-Лети к пирсам. Там найдемся.

-Полчаса.

-Не опаздывай.

Я сбросил трубку.

Мне нравились пирсы. Они были чертовски честными. Там жизнь стоила ровно столько, сколько ты имел при себе. Жизнь никогда не стоит больше, но никто не желает думать так.

Я прохаживался между металлическими громадами боксов, пританцовывая от холода и выдыхая кубометры дыма. Подходя к причалу, заглядывал за перила. Черная глубина затягивала, но на поверхности, кажется, никто не плавал. Неурожайный денек для рыб, благослови господь такие.

Прошло полчаса как я повесил трубку и уже минут пять как топтался на пирсах. И еще пять. Я отбросил сигарету и закурил новую. Из-за железной громадины вышел Пат, призывно махая рукой. Я смутно знаком с течениями современности, и определил его внешний вид как парень «хип-хоп». Широкие джинсовые шорты, безмерная майка, кепка набекрень, серебряные часы, серебряные цепочки. Парень в теме. Даже здоровается как-то по молодежному. Я чувствовал себя старой развалиной, приползшей из эпохи динозавров.

-Здорово, Пат.

-Ен, дерьмо! – воскликнул Пат, хватаясь за голову. – Ты что, жил на помойке? Выглядишь как бомж!

-Я выгляжу как писатель.

-Ты и есть писатель, старик.

-Вот в Бога я верю, а в это – нет.

-Дерьмо ты, Ен, – сказал вдруг Пат. – Самое больше дерьмо которое только есть на свете. Но мы все равно тебя любим.

Я усмехнулся.

-Да, я тоже себя ненавижу больше.

-Вечно ты выделываешься, как ребенок. Пойдем.

Он взял меня за плечо и повел через лабиринт холодных высоких жестяных коробок. Изрядно поплутав, мы остановились перед незаметной дверью в стене одной из них. Пат пару раз с силой треснул по металлу кроссовом.

-Что там? – спросил я.

-Страна Чудес, моя вонючая Алиса. Страна чудес.

-Я Кэрролл, и я давно почил.

Дверь распахнулась, и Пат втолкнул меня внутрь, быстро закрыв дверь. Я знал, что эти огромные железные коробки – склады, но Пат, как обычно, находил непредсказуемые места для тусовок.

В громадной темноте склада гремела музыка, качались светильники, на полу танцевали или валялись убитые тела, всюду бутылки, окурки, прямо на бетонном полу ящики с алкоголем, покрывала с едой, фруктами. Из темных уголков доносятся стоны. Человек сто сюда набилось, думаю, больше.

-Куда ты меня привел?

-Нравится? – усмехнулся Пат.

-Ничего так.

-Ты выбрал удачное время для возвращения в общество.

-Теперь дай мне что нужно, и я уйду обратно.

-Не так быстро. Ен. Ты три месяца не появлялся в мире. Пора напомнить ему о себе!

-За этим-то я и заперся.

-И как скоро нам ждать Вселенского Взрыва?

-Никогда.

-Ен…

-Ни строчки, – сказал я. – Ни единой ебанной строчки! Пат, дай мне отъехать.

-Все ждет тебя!

-Мне не это дерьмо нужно.

Пат усмехнулся и нырнул в толпу. Чертыхаясь, я полез следом, но он уже растворился на просторах железной коробки. Я чувствовал себя запертым в бункере во время ядерного удара. Подцепив с пола пиво, влил в себя полбанки. Закурил.

Вокруг роились десятки людей. Кто-то окликал меня, обнимал, вливал пиво и угощал сигаретами, вытягивал на танец или пытался залезть в штаны или вызвать на серьезный разговор. Все были разогретыми, жаркими, под потолком гремело что-то в духе 70-80-х.

Люди, люди, они втягивали меня в свой круг, а круг стягивался петлей на шее.

-Эй, Ен! Я тебя знаю! Ты же писатель! Мне нравятся твои книги!

-О, спасибо. Пивка?

Или:

-Ен, привет! Сто лет тебя не видел! Куда пропал?

-Потерял ключи от квартиры. Три месяца ждал спасателей.

- Ох, мужик! ТРИ МЕСЯЦА?

-Да… Социальные службы хреново работают. Скорая не спешит, больные умирают в палатах. Но всем плевать на людей.

Он в сердцах выругался. Я похлопал его по плечу и отчалил, прихлебывая пиво.

-Ен? Писатель? Тот самый? Ну и дерьмо! Да моя бабушка левой ногой и то лучше пишет!

-Левой ногой твоей бабушки и я бы лучше писал. Вышлешь по почте?

-Ах ты!..

-Да, да…

Я кружился в этом разворошенном улье, заливаясь пивом, вином, джином и виски, курил, курил, и травку, глотал ЛСД и всю дрянь, до которой дотягивался. Пат успешно скрывался из моего поля зрения. Зато…

-Джулия! – воскликнул я. – Вот дела!

-Ен. Ен Берхес. Неприятная встреча.

-Как поживаешь?

-Без тебя – замечательно.

-Без себя я бы тоже жил замечательно.

-Выглядишь не очень. Хорошо питаешься?

-Издержки профессии.

-А кто ты?

-А кто ты? – Я повернул голову на голос.

Рядом с Джулией стоял высокий статный тип в торжественном костюме, словно кто-то решил сыграть злую шутку и провести в этом помещении бал, а не тусовку хиппи. На Джулии – восхитительно открытое красное платье, льющееся словно шелк.

-Билл, – сказал тип. – Можно просто Билл.

-Привет, Билл.

-Так кем ты работаешь, Ен?

-Я писатель.

-Боже, – простонала Джулия.

-И что ты пишешь, Ен?

-Ну, в основном всякие пособия.

-Пособия?

-Что-то вроде: «Как начать пить и курить, бросить работу, потерять семью и проебать свою жизнь».

-Звучит довольно модно, – сказал Билл.

-Звучит многотиражно.

-Ох, хватит, Ен, – сказала Джулия. – Никто не покупает твои книги. Они никому не нужны.

-Что?

-Их даже не печатают. Думаешь, я не знаю?

-И что ты знаешь?

-Никому ты не нужен, Ен. И твои книги – тем более. Билл тоже писатель. Но его книги нужны людям. А твои – нет.

-Так ты писатель? – повернулся я к Биллу. – Читал твои книги.

-Серьезно?

-Нет. С чего бы читать всякую дерьмовую писанину?

-Полегче, приятель!

-Ен, это мелочно.

-Говорить парню в лицо, что он хреново пишет, если он действительно хреново пишет – мелочно?

-Но он пишет, Ен, – сказала Джулия. – Он пишет. А ты давно писал хоть что-нибудь?

-Я и сейчас пишу.

-Ты лжешь себе, Ен. Я ведь знаю тебя.

-Конечно, все знают меня, но не знают себя.

-Когда-то ты написал хорошую вещь. Да, когда-то давным-давно, еще будучи мальчишкой, ты написал действительно хорошую вещь, которую признали все. А с тех пор – написал ли ты хоть что-нибудь читаемое? Ты заперся в себе, в своих комплексах и проблемах, погряз в своей ничтожности. Но это никому не нужно, Ен. Никому не интересны ни твои душевные муки, ни ты сам, ни твоя писанина. Ты никому не интересен.

-Ты злишься. Только потому, что у меня есть талант, а у твоего бездарного дружка – нет.

-Талант? Ен, не смеши. Талант был у семнадцатилетнего мальчишки, рассказывающего миру свою историю. А свой талант ты засунул себе в задницу, чтобы ковыряться в собственных кишках, порыться во внутренностях. Но та груда дерьма, которую ты можешь оттуда извлечь, не нужна никому совершенно.

-Да, лучше то дерьмо, которое они изливают из своих сладких глоток.

-Я не хочу больше говорить с тобой, Ен. Тебя даже обижать не нужно – ты сам себя обидел.

-Нет, твои слова звучали обидней.

-Тогда обидься, Ен, – неприятно улыбнулась Джулия. – Обидься на этот несправедливый мир, не понимающий твои ковыряния в заднице своим талантом.

Насмехаясь, она и увела Билла прочь. Я всадил банку пива. И еще одну. В чем-то она права, в чем-то нет. Все это не имеет значения. Факт: я не пишу, не могу писать. Все прочее пустые разговоры.

Порочный круг, стянутый на шее вновь поволок меня через туман сигарет и косяков, таблеток и алкоголя. Я шел через этот дым, словно по туманному кладбищу. Раз пять, наверно, меня рвало.

В какой-то момент я вырвался из круга, и обнаружил себя сидящим у стены, курящим четвертую сигарету и приводящим в порядок мысли. Все они могут говорить что угодно, лишь бы я писал.

Джулия, Ребекка, Ани, Роза, Шила, Кэт, еще с десяток бессмысленных имен. Они все могут уходить, как приходили, лишь бы я писал.

Все не важно, лишь бы я писал. Пусть мир пойдет прахом.

Но я не писал.

Схватившись за голову, я смотрел на пляшущий сброд невидящим взглядом. Мне было плохо. Я курил. Медленно вливал в себя пиво. Физическая слабость отступала перед душевной. Пустотой.

Вдруг вынырнул Пат, словно понял, что я больше его не ищу.

-Ну и как тебе здесь?

-Так себе веселье.

-Держи.

Пат протянул небольшой сверток. Внутри нашлась горсть синих таблеток.

-Это что?

-То, что тебе надо. От этой штуки реально отъезжаешь. Эффект одной дозы длится три дня. Но больше не приходи за ними.

-Что за дерьмо?

-Они дают то, чего тебе не хватает.

-Спасибо.

-Сочтемся, – усмехнулся Пат. – Помни: мы любим тебя, Ен, каким бы дерьмом ты не был.

Он говорил словно с умирающим, совершенно потерянным человеком, будто я готовился совершить самоубийство. Я ухмыльнулся. Закинул одну таблетку и, попрощавшись с Патом, отчалил. Снаружи железной коробки еще стояла ночь. Продувал ледяной ветер.

Я шел по пирсу, смотрел в черноту воды, курил и ждал эффекта. Ничего не происходило.

Еще слегка мутило от всего принятого в жестяной кутерьме, но я выблевал, кажется, даже то, что ел вчера. Убийственность ночи поглощала меня. Я бродил в лабиринте железа, бессмысленно, даже не пытаясь найти бокс с Патом – все равно не узнал бы. Я курил сигареты одну за другой, кажется, прошел час, но ничего не изменилось.

Таблетка подвела. Я вкинул еще одну. Через десять минут еще. Потом всыпал остальное.

Ночь убывала, хотя до завершения еще далеко. Я ходил, ждал, но ничего не менялось ни в мире, ни во мне. Ничерта не действовали эти таблетки. Пат впервые попал мимо.

Они дают то, чего тебе не хватает. Тоже дерьмо. Я курил, мерз, смотрел на черную воду, но ничего не чувствовал. Пустота не заполнилась. Не дали мне ничего эти таблетки.

Может, мне всего хватает? Но это ведь чушь. Не с такой-то жизнью.

Я хотел отъехать, но только мерз и тяжело переживал последствия алкоголя и прочей дури. Обычно, мне вполне хватало всей этой дряни, чтобы прилично улететь. Обычно. Не сейчас.

Сейчас надо было отъехать, но ничерта. Я ушел с пирсов.

Они подкараулили меня во тьме у выхода. Резко обступили с трех сторон, в шею уткнулся нож, вкрадчивый голос прошептал сзади:

-Гони бумажник. И не рыпайся.

Я не успел испугаться. Даже почувствовать что-либо. Только ужасную неприязнь. Медленно вытащив бумажник, протянул. Его тут же вырвали из рук.

-Я закурю?

Не дожидаясь ответа, так же медленно вытащил под пристальным взглядом пачку, сунул в рот сигарету, подпалил спичкой, затянулся. Пачка и спички тут же исчезли в чужих руках.

-Что еще ценного? – спросил голос.

-Часы, – подумав, сообщил я. – И ботинки.

Этих двух вещей я тоже лишился. Холод схватил беззащитные ноги. Умирать здесь не хотелось, но и особой тяги жить не было. Я почти не соображал. Только наслаждался сигаретой, думая, что больше курить мне не придется.

-Да тут совсем пусто! – воскликнул тип, обшаривающий бумажник. – Еще что-нибудь ценное есть?

-Пальто.

-Сам носи свое пальто!

-Что же ты так жизнь свою не ценишь? – спросил голос сзади.

-Нечего ценить. Писатель я.

-Серьезно? – злобно ощерился голос. – У таких парней денег много должно быть.

-Сам видишь, как живу.

-По такой жизни и скучать не будешь. Как звать-то?

-Ен Берхес, – выдохнул я с дымом.

-Не врешь?

-Не вру.

Холод ножа вдруг исчез. Из-за спины вышагнул заросший мужик в тряпье и вперился в меня взглядом.

-А ты хороший парень, – сказал он вдруг. – Я твоей книжкой как-то полгода подтирался! Тогда срать ходил чуть ли не дважды в день, так интересно было! Пишешь еще чего?

-Пытаюсь.

-Вот уж не думал, что увижусь с тобой, – качал головой мужик. – Меня Джек зовут.

-Очень приятно, Джек.

-Хорошая та книжка твоя все же! Душевная. Даже убивать тебя не хочется. Ребята, верните ему вещи. Такого человека хорошего грех грабить.

-Чего? – возмутились они. – С какого это хрена, Джек?

-Ты мне поговори! – резко обернулся Джек. Блеснуло лезвие ножа.

Мужик, отказавшийся от плаща, протянул мои вещи.

-Да ладно, – сказал я. – Только сигареты заберу.

Я вернул пачку и спички. Джек оскалился гнилыми зубами:

-Да, это я узнаю, Ен Берхес!

-Спасибо. Пойду я. Спасибо.

-Ага, топай. Тьфу!

-Неудачник.

-Ботинки забери! – закричал Джек. – Простудишься!

-Да черт с ними.

-Счастливо, Ен!

Они исчезли во тьме, откуда и явились. Я подкурил от зажженной сигареты и выкинул бычок. Мою жизнь спасло то, что какой-то бомж полгода подтирался моей книжкой. Этот мир невозможен. Я думал позвонить Пату и сказать, что он поколол меня с этими таблетками, но расхотелось.

Я уже почти оправился от всей принятой дряни. Ветер бил в лицо, хватал за ноги, холод забирался в тело, но хотя бы пальто осталось со мной. Холодная ночка. Холодный мир. Холодное небо, холодная жизнь. И никто не согреет во тьме, нигде ни капли тепла, ни капли света, ничего. Ничего нет, лишь уголек сигареты да каждый изгиб пути, по которому ступают мои босые ноги.

Все укутано призрачной паутиной. Ужасно одинокий мир. Это тяжелое бремя, опускающееся на шею не как ласковые руки, но как клыки паука, медленно сжимающиеся.

Я вернулся в пустую квартиру. Не раздеваясь, лег на грязный пол, нащупав в горе мусора пригодную сигарету, закурил.

Мальчик вырос. Парень старится. Мужчина не состоится. Человек умрет. Жизнь не в этих словах. Ни строчки, ни строчки, ни строчки, Боже. Только нелепые мысли. Ничтожное существование. Я закрыл лицо ладонью. Пепел сыпался на волосы.

Хочу писать. Не могу писать. Не знаю что писать. Что написать? Что я могу написать? Что сказать миру? Что рассказать? Что я говорил до это? Что говорил? Что я писал? Что я писал, что я писал, что?

Что значит все это, что оно стоит?

Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего. Хуета. Моя писанина не стоит ничего. Даже моей никчемной жизни. Хотя она себя окупила. Но что я написал, что сумел написать? Господи.

Я заблудился, я потерялся, забыл себя и всех, чего стоит то, что я писал? Что стоит то, что я читал? Все, что писал, что я писал, снова, снова, снова. Ничего. Ничего.

Бездна пожирала изнутри. Я так не мог. Я говорил с богом, но этого не достаточно. Он молчал. Я хотел поговорить с кем-нибудь, с кем-нибудь, но я не знал, кому позвонить.

Я думал, о Джулии, Розе, Бетти, всех остальных, но ни с кем из них я не мог говорить нормально. Эти разговоры ничего не стоили. Им мне нечего сказать. Я нарыл в куче мусора еще одну сигарету, закурил. Я хотел позвонить Банни, я думал позвонить Банни, но я не мог. Не мог звонить ей, не мог говорить с ней, не мог набраться смелости даже найти ее, взглянуть издалека.

Я был таким ничтожным, таким паршивым, никчемным и загубленным человеком, что у меня нет права даже думать о ней.

Я хотел удавиться, я думал о суициде. Думал о Банни. Сколько ужасных вещей я сделал, а ты даже не знаешь. Ты даже, наверно, уже забыла о моем существовании, но так лучше для тебя. Я ничего не смогу тебе дать. У меня нет ничего, кроме этого чувства, я загублен, уничтожен собой. Ты достойна большего. Самого лучшего.

У меня в груди пустота. Рваная рана, пропасть. Я пишу – чтобы заполнить ее. Пишу, и она зарастает, но только я ставлю точку – рана обнажается, снова открывается. И если я не пишу – она разрастается и поглощает меня. Я пишу, лишь чтобы поддерживать это существование, даже не жить.

Я хотел бы обсудить с тобой это, а ты как обычно будешь мило улыбаться, курить тонкие сигареты, поправлять шарф и обтягивающую юбочку, есть яблоки и смотреть мне прямо в душу. Взглядом, понимающим все. А я буду терять все слова, самые важные и нужные, а потом снова резко и жалко сбегу.

Но я хотел перебороть это. Хотел бы сказать тебе – про эту рану. Я утратил что-то, что-то важное, ужасно важное. Его не вернуть. Я как-то умудрился проебать его, это самое важное, и даже не заменить. И теперь я не могу писать – и я умираю. Бездна изнутри пожирает меня.

Я хотел бы поговорить с тобой. Только ты можешь меня излечить. Хотя бы сшить края этой раны, потому что пустоту не заполнить никак и ничем.

Я должен забыть, что когда-либо там было что-то, потому что его не вернуть никогда, должен забыть всю грязь, и ты должна держать меня за руку, чтобы я больше никуда не упал. Не отпускай ее, мою руку. Но я не могу, не могу тревожить тебя. Не могу. Я слишком жалок, слишком ничтожен, я не достоин.

Я утратил все, и утратил тебя. Я должен писать. Чтобы спастись, временно, хоть на пару секунд, пока я пишу, я могу дышать. Бездна поглощает меня. Я хотел позвонить и сказать тебе все это.

Но я не могу.

Даже когда я поднимаю голову навстречу солнцу и дню, принимаю их без страха, и думаю, что могу, наконец, сказать тебе хоть что-то, хотя бы подать признак, что я еще существую, я существовал. И мы общались, хоть недолго. Ты помнишь?

О, Банни, призраки настигают меня тогда, и топят в грязи. Я сам топлю себя.

Господи, я не выживу, если не буду писать.

Таблетки не работают. Я не знаю, что думать.

Я хотел бы писать для тебя Банни, только для тебя. Чтобы ты радовалась, грустила, улыбалась, смеялась или даже плакала от моих книг. Я хотел написать что-то теплое, такое невероятно счастливое, что коснулась бы твоей души. Взяло в ладоши и убаюкало, как в колыбели.

Но мои пальцы выбивают лишь грязь. Я слишком сильно увяз во всем этом.

Банни, Банни. Я так много хотел сказать тебе. Тебе, миру, всем. Сделать счастливым хоть кого-то. Но я не могу. Когда я оглядываюсь и вспоминаю, что выбивали эти пальцы, мне становится невыразимо стыдно, я отвратителен сам себе. И ничего не поделать с этим. Это все было. Эти частички меня, теперь они живут отдельно, но вместе с тем, все это я.

И я не могу писать сейчас. Я всегда думал, что мог, всегда думал что смогу. Смогу писать эти строки, эти великие строки, кутающие твои душу в тепло и мягкость, выразить это неизменное чувство к тебе, но только садясь за машинку, я чувствую себя пустым.

Я бессилен, ничего не могу. Талант? Что за чушь! Пустота.

Слова теряются, слишком грубы, невыразительны, пусты. Но даже так, даже с этим, я готов лепить и из этой глины, Господи.

Но я не знаю: что. Что мне лепить, что сделать и выпустить в этот мир? Я потерял все, потерял слова, я уже не знаю. Ни идей, ни озарений, ничего. Я не знаю, что могу сказать тебе, что написать – и это ужасно.

Ты центр моей вселенной, ее ось, все вращается вокруг тебя. Но я не достоин даже думать об этом. Мне страшно, я боюсь, я умираю без тебя, но не могу выложить мост из своих строк к тебе.

Банни. Я так хочу написать для тебя что-нибудь светлое, теплое. Пусть даже ты не узнаешь, что это я, что это тебе. Я уверен: оно позовет тебя само. Ты будешь идти по городу, нашему безнадежному голоду, и оно позовет тебя, эта книга. Повинуясь смутному чувству, зайдешь в магазин, пройдешься мимо прилавков, все еще не понимая, вытащишь наугад эту книгу, и поймешь, что она – для тебя.

И может, твой мир хоть чуть-чуть потеплеет.

Я так бы хотел этого. Но мои, пальцы, мой язык. Я слишком плох, строчки, слова, я утратил все. Мне не подобраться к тебе, время уходит, и мост из моих слов к тебе никогда не будет построен. Я валяюсь на грязном полу, без ботинок, докуривающий окурки, не способный писать, не способный жить, не способный умереть, и даже существовать.

Бракованный человек, заполненный невыразимыми чувствами, умирающий, способный только курить. Он никогда даже не поднимется с пола, чтобы подползти к печатной машинке и написать хотя бы эти строки.

Я хотел написать так много, так много, но всегда теряю самое ценное. И небо не теплеет. А ангелы смеются, словно умеют издеваться. Будто у них может быть чувство юмора.