Глава 5. Комплекс Ионы 1 страница

Толстые не имеют права пользоваться теми же словами и выражениями, что и худые.

Ги де Мопассан. Разносчик. Письмо, найденное у утопленника.

... Для внешнего употребления, для внутреннего употребления. А между тем в человеческом теле эта иллюзия «внутреннего» и «внешнего» существует разве что потому, что прошло много тысяч лет с тех пор, как человек, перестав быть гидрой с выворачиваемым желудком, утратил гибкую способность ношения телесных тканей наизнанку и с лицевой стороны, как это бывает с некоторыми видами бретонской одежды... Альфред Жарри. Размышления

I

Сказочное воображение должно думать обо всем. Оно обязано быть шутливым и серь­езным, оно обязано быть рациональным и мечтательным; ему надлежит пробуждать сентиментальный интерес и критичес­кий дух. Наилучшая сказка — та, что умеет остановиться у границ доверчивости. Но чтобы очертить границы доверчи­вости, необходимо изучить приемы, к которым прибегает воля к их расширению, а такие исследования весьма редки. В част­ности, пренебрегают тем, что мы назовем онирическими дока­зательствами; недооценивают то, что онирически возможно,

не будучи возможным реально. В двух словах, реалисты соот­носят все с опытом дней, забывая об опыте ночей. Для них ночная жизнь всегда является неким остатком или следстви­ем жизни наяву. Мы же предлагаем поместить образы в двой­ную перспективу грез и мыслей.

Порою неловкая улыбка сказочника^А разрушает медленно накапливавшуюся веру в грезы. История былых времен вне­запно нарушается современным анекдотом. Мода на эту мис­тифицированную мифологию, на эти анахронизмы, достой­ные ученика коллежа, пришла благодаря Жирод^B. Чтобы продемонстрировать это разрушение образов с помощью ус­мешки сказочника, вызывающей дефицит всякой доверчи­вости, мы собираемся изучить образ, который уже не в со­стоянии навевать грезы из-за издевательств, коим он подвер­гался. Этот образ — образ Ионы во чреве китовом. Мы по­стараемся обнаружить в нем кое-какие онирические элемен­ты в смешении с ясными образами.

Этот ребяческий образ возбуждает наивный интерес. Мы охотно назвали бы его образом-сказочником, образом, автома­тически порождающим сказку. Он требует того, чтобы мы вообразили некое «до» и некое «после». Как Иона попал во чрево китово и как ему удалось оттуда выйти? Предоставьте этот образ двенадцатилетним детям в качестве темы для со­чинения по французскому языку. Можете быть уверены, что над этим сочинением будут работать с интересом. Такая тема может служить тестом для сочинения. Она задаст меру могу­щества анекдота. Чуть-чуть покопавшись, мы, возможно, от­кроем целый рудник более глубоких образов.

Сначала же приведем пример убогих шуток. Для этого достаточно перечитать страницы, на которых Герман Мел-вилл воспроизводит приключения Ионы на свой лад¹. Он

^А Следует заметить, что франц. conteur здесь можно понимать и в более широком значении, как рассказчик. Зато слово conte употребляется в этой главе в подавляющем большинстве контекстов в значении «сказ­ка», а не «повесть» или «рассказ».

^B Жироду, Жан (1882—1944) — франц. писатель. Г. Башляр неоднок­ратно критикует его драму «Ундина» (1939), считая его фантазию ненату­ральной, а юмор — вымученным.

¹ Melville ff. Moby Dick. Trad., p. 357.

помещает Иону в рот кита. Затем, поскольку одного слова полый достаточно для того, чтобы, согласно непреложному закону грез о сокровенности, мы начали грезить о жилище, Мелвилл находит забавным сообщить, что Иона расположился в полом зубе кита². Стоило Мелвиллу представить себе эту грезу в деталях, как он вовремя «одумался», вспомнив, что у кита нет зубов. И вот из конфликта между этим вид е нием полого зуба и мыслями, почерпнутыми в школьных учебни­ках, рождается мелкий юмор главы, посвященной истории об Ионе, в книге, где, к счастью, есть много других красот. К тому же, вся эта глава ложится пятном на произведение, где онирические ценности зачастую весьма умело сопрягают­ся с реалистическими. Следовало бы твердо усвоить, что с грезами шутить нельзя, или, иначе говоря, что комическое является достоянием сознательной жизни. В одной новозе­ландской легенде герой племени маори влезает в тело праро­дительницы Хине-те-по и говорит помогающим ему птицам: «Мои маленькие друзья, когда я проникну в глотку старухи, смеяться не надо; но когда я выйду, надеюсь, что вы встре­тите меня с радостными песнями»³.

Итак, чтобы действительно проникнуться уверенностью в том, что мы следуем теме естественной жизни образов, необ­ходимо различать понятия вызывать рост (faire accroire) и вызывать смех (faire rire).

Впрочем, разграничить шутливость и доверчивость не всегда легко. Порою дети бывают учителями в искусстве шуток. В классе, ученикам которого было от пяти до восьми лет, Анд­ре Бей провел следующий опыт. Каждого из своих юных учеников он попросил рассказать какую угодно выдуманную историю, чтобы позабавить товарищей. Недавно он опубли­ковал их сборник (Bay A. Histoires raconté s par des Enfants). Комплекс Ионы предстает в этом сборнике почти на каждой странице. Вот несколько примеров. Четыре лягушки прогла­тывают четверых заблудившихся детей и возвращают их ма­тери. Лягушка проглатывает свинью — и вот вам басня Ла-

² Один из пилигримов, проглоченных Гаргантюа вместе с салатом, ударяет посохом по полому зубу великана (Рабле, гл. XXXVIII).

³ Leï a. Le Symbolisme des Contes de Fé es, p. 96.

фонтена о лягушке, которая хотела быть большой как вол, и выражена она в глубинных образах усваивающего пищу жи­вота. Волк проглатывает свинью. Ягненок проглатывает мыш­ку, и «попав внутрь, мышь проскальзывает сквозь кишки ягненка до кончика его хвоста». Поскольку ягненок мучает­ся от укусов мышки, он просит змею вылечить его. Змея проглатывает хвост ягненка. Тогда ягненок хочет «съесть змею, чтобы отомстить за свой хвост», и история о съедаемых съе­дающих продолжается поистине бесконечно, заканчиваясь оче­видной пищеварительной «аннигиляцией». И действительно, юный сказочник в заключение говорит: «Ягненок сделался малюсенький, как шарик... Он растаял». — «Однажды сви­нья, когда она очень хотела есть, проглотила черепаху цели­ком. Черепаха переворошила все внутренности свиньи, она сделала из них себе домик.» Здесь происходит обмен ценнос­тями между двумя образами сокровенности. Особенно лю­бопытно продолжение сказки. Поскольку свинье очень больно, она «проделывает большую дыру у себя в животе, чтобы от­туда вылезла черепаха. После этого она почувствовала себя гораздо лучше. Домик она тоже вытащила.» Но с образами приятного отдыха расстаются неохотно. И так как в «домике живота» очень хорошо, ребенок преспокойно добавляет: сви­нья «вернулась в свой живот и стала себя там хорошо чув­ствовать: «Ах!, — сказала она, — мне хорошо, мне тепло!» Сказочные образы, подобные вот этому, на наш взгляд, дают нам право назвать их грезами «сам себе Иона», т. е. грезами о жизни поистине «у себя», «в центре собственного бытия», «в собственном животе». Впрочем, все страницы книги Андре Бея могут способствовать исследованию образов интеграции. Закончим последней историей, где юный сказочник обраща­ется к присущей киту мощи интеграции, ибо брюхо Кита — «самое большое в мире». Напомним, что сказки, собранные Андре Беем, представляют собой сочинения школьников на свободную тему, конкретных тем им не предлагалось. Стало быть, мы имеем дело с естественным сочинением по француз­скому языку, а это след потребности сочинять истории. А вот и последняя история. Лев, волк и тигр, проглотившие «бара­нов и пастухов», спасаются бегством на самолете. Лев и волк падают в море. Рыбак ловит их сетью. Но неожиданно вы-

ныривает кит, который «проглатывает волка, льва, рыбака и лодку». Кусок-то большой, да судьба жалкая. Спокойная жизнь продолжается. И действительно: «Рыбак продолжал курить трубку в брюхе кита. Он только проделал маленькую дырочку для того, чтобы выпускать дым». Мы еще встретим­ся с этими грезами об обустройстве, когда займемся образами сокровенности грота.

II

Можно ли найти в реальности какие-нибудь черты этого образа Ионы во чреве китовом?

Всякий ребенок, которому посчастливилось родиться у реки, всякий сын удильщика рыбы бывал изумлен, обнару­живая в щучьем брюхе гольяна или уклейку. Сидя на берегу реки и глядя, как щука глотает свою добычу, ребенок, не­сомненно, грезит о печальной причинно-следственной связи, коей явно бывает отмечено проглоченное существо. Форма пескаря, столь тоненького в лоне вод, в конечном счете, пред­назначена для того, чтобы ему удалось выжить в желудке другого существа. А сколько предметов имеют аналогичный гастрономический профиль! Наблюдая за ними, можно объяс­нить многочисленные болезненные соблазны.

Такой грезовидец проглатывания, как Иеронимус Босх, непрестанно обыгрывает этот образ. Чтобы проиллюстриро­вать космическую максиму «глотайте друг друга», Морис Гос-сар в книге о Босхе пишет: «Громадная пасть заглатывает рыбу, которая сама хватает мелкую селедку. Двое рыбаков сидят на носу лодки. Старик говорит ребенку, показывая ему это чудо: " Гляди-ка, сын мой, я это знаю уже давно, крупные рыбы пожирают мелких"». Да и сам Спиноза не гнушается ясностью этой притчи. Басня с моралью «попался который кусался» выражена в очень простом образе «вечных глотателей, постоянно проглатываемых». Вот, по словам Жоржа Барбарена, «девиз плотвы»⁴.

Ученые также расцвечивают подробности чудес, иногда скромных, а порою невероятных. Так, в своем «Трактате о

⁴ Barbarin G. Le Livre de l'Eau, p. 26.

питании» Луи Лемери^А пишет, что в животах «жестоких щук» находят рыб целиком. «Есть даже несколько авторов, утвер­ждающих, будто там обнаруживали кошек» (р. 367). Доден (Histoire naturelle gé né rale et particuliè re des Reptiles, An X, T. I, p. 63) пишет: «Князь Нассауский Иоганн-Мориц... видел одну голландку, которая во время беременности была цели­ком проглочена одной из этих чудовищных змей.» Беремен­ность женщины вызывает «двойной» интерес. Так рождают­ся превосходные истории. Впрочем, через мгновение мы про­демонстрируем других Ион в квадрате, иные примеры про­глоченных глотателей. Литературная фауна рептилий в этом отношении довольно богата.

Так, Александр Дюма находит интересным отметить сле­дующее воспоминание (Mes Mé moires. T. I, p. 200). Когда ему было три года, он видел, как садовник разрезал ужа надвое. Из него выскочила проглоченная лягушка и вскоре вприпрыжку убежала. «Это явление, подобного которому я с тех пор не имел случая видеть, чрезвычайно поразило меня и по-прежнему присутствует у меня в сознании настолько, что, когда я закрываю глаза, в момент написания этих строк, я вновь вижу два движущихся ужиных обрубка, пока еще не­подвижную лягушку и Пьера, опершегося на свой заступ и заранее улыбающегося моему изумлению»⁵. В малых образах запечатлены более значительные. Вспомнил бы писатель улы­бающееся лицо доброго садовника, если бы не было этой спасенной лягушки?

Занятные страницы, посвященные смерти проглоченной лягушки в брюхе ужа, приводит Луи Перго^{6, B}. «Ее обволокла клейкая и тепловатая слюна; медленное и неодолимое дви-

^А Возможно имеется в виду Никола Лемери (1645—1715) — франц. фармацевт, автор «Универсальной фармакопеи». (1697) и «Универсально­го трактата о простых лекарствах».

⁵ Дюма возвращается к этому анекдоту на двух продолжительных стра­ницах в своем сочинении о змеях, опубликованном в виде продолжения к тому «Filles, Lorettes et Courtisanes». É d. 1875, p. 164.

⁶ Pergaud L. De Goupil à Margot, p. 161.

^B Перго, Луи (1882—1915) — франц. писатель. Прославился романами о провинциальной жизни и о животных. Здесь цитируется «De Goupil à Margot» (Гонкуровская премия 1910 г.)

жение безжалостно увлекло ее в глубины». Вот так Перго задолго до Сартра приводит пример сартровского головокру­жения, медленного головокружения, неощутимо влекущего к смерти, к смерти чуть ли не материализованной, влекущего через инкорпорацию в клейкое, в вязкое. «Так на нее сколь­знула смерть, или, скорее, это была еще не смерть, а пассив­ная, почти отрицающая сама себя жизнь, жизнь приостанов­ленная (suspendue), причем не в покое, как бывает при полу­денном солнце, но, так сказать, в кристаллизации страха, ибо нечто неощутимое, возможно, капля сознания, еще вибриро­вало в ней, причиняя страдания» (р. 162).

Необходимо мимоходом выделить прилагательное, про­скользнувшее в этот текст, столь плодотворный для матери­ального воображения, и прилагательное это тепловатый. Оно расположено не на одном материальном уровне с окружаю­щими его образами. И соответствует оно человеческой ин­станции. Если мы изо всех сил постараемся прочитывать эти тексты еще медленнее, чем они писались, мы ощутим, думая об этой тепловатости, что писатель сопричастен какой-то ди­ковинной амбивалентности. Страдает ли он вместе с жертвой или же наслаждается вместе с глотателем? В чьем рту эта тепловатая слюна? Откуда такое внезапное тепло в мире, ха­рактеризуемом в книгах как хладнокровный? Книги пишут­ся не только благодаря тому, что мы знаем и видим. У них есть потребность и в более глубинных корнях.

Впрочем, продолжение сказки Перго стремится к осво­бождению лягушки. Пожирателя съедает сарыч, разрезаю­щий ужа надвое ударом клюва, так что первая жертва выс­кальзывает «по клейким подушкам пасти своего похитите­ля». Если же мы вспомним, что перед этим сказочник поже­лал показать нам лягушку, пожирающую саранчу, мы уви­дим, как от саранчи к лягушке, от лягушки к ужу и от ужа к сарычу здесь функционирует Иона в кубе, (Иона)³. Но на пути со столь прекрасной перспективой алгебра не остано­вится. «На китайском шелке, — пишет Виктор Гюго, — изоб­ражена акула, съедающая крокодила, съедающего орла, съе­дающего ласточку, съедающую гусеницу»⁷. Вот вам и (Иона)⁴.

⁷ Hugo V. Les Travailleurs de la Mer. Ed. Nelson. T. II, p. 198.

В «Калевале» Лённрота описывается длинная история про­глоченных глотателей. Она тем более интересна, что вскры­тие последнего глотателя позволяет обнаружить в с а мом «цен­тральном» желудке, имеющем больше всего оболочек, сокро­вище, которое ценнее всего: сын Солнца обнаруживает похи­щенную с небосвода искру. А вот и сцена: сын Солнца вспа­рывает брюхо щуки, самой крупной глотательницы.

Там в утробе серой щуки Оказалася пеструшка. У пеструшки этой в брюхе Гладкий сиг уже нашелся.^A

В брюхе же сига он обнаруживает синий шарик, а в синем шарике — красный. Он разбивает красный шарик.

Изнутри того клубочка Вынул огненную искру, Что упала с высей неба, Что проникла через тучи, Что с восьми небес упала, Из девятого пространства.^B

Впоследствии можно прочесть длинное повествование, в котором кузнец, обжигая бороду и руки, гонится за беглой искрой, пока не заключает ее «в ствол старой сухой ольхи, в глубину гнилого пня», а потом кладет пень в медный котел, который обертывает березовой корой. Но все эти хитрости, ведущие к новому взаимовложению, только и служат тому, чтобы лучше уловить принципы взаимовложения естествен­ного, задействованного в комплексе Ионы. Впрочем, если мы прочтем Руну XLVIII «Калевалы», следуя методам теории материального воображения, мы без труда призн а ем, что все действующие здесь образы сопрягают с самими грезами ма­териальные стихии.

И ведь не просто так огонь спрятан в рыбьих брюхах. Нам следует довершить образ, сформулированный посред­ством форм, и уразуметь, что и сама щука находится в брюхе

^А Калевала. М., 1977, с. 540. Пер. Л. Вельского.

^B Там же, с. 541.

реки, в лоне вод. Диалектику огня и воды, диалектику, об­наруживающую глубинные амбивалентности женского и муж­ского, можно воспринимать как подлинный онирический антецедент всем этим образам, столь наивно обставленным подробностями. Когда нужно убедить искру вернуться «в подставку для дров золотого очага», старый кузнец говорит ей:

Ты огонь, созданье Божье,

Ты, светящее творенье!

В глубину идешь напрасно.^A

Напрасно, но не без грез. Бои между огнем и водой и их стремление друг к другу противоречиво размножают их обра­зы, без конца динамизируют воображение.

Впрочем, продолжим наш анализ более простых образов, более отчетливо движимых желанием «узнать, что у кого в животе».

III

Есть сказки, где комплекс Ионы как бы формирует канву повествования. Такова сказка братьев Гримм «Мальчик-с-Пальчик» («Daumesdick»). Этот ультракарлик спит на сено­вале, а затем попадает к корове в охапке сена. Просыпается он во рту коровы. Достаточно ловкий, чтобы избежать зубов — эту ловкость мы еще встретим у других отважных героев — он проникает в желудок, странное жилище без окон, туда не проникает солнечный свет, что не преминут заметить мифо­логи, верящие в солярное истолкование мифов. Находчивый Мальчик-с-Пальчик кричит что есть мочи: «Не давайте мне больше сена!» Такого чревовещания оказалось достаточно, чтобы испугать служанку: «О Господи, — сказала она хозяину, — корова заговорила». Значит, корова одержима дьяволом. Ее закалывают, а желудок бросают в навоз. Внезапно появляет­ся проголодавшийся волк, который глотает желудок вместе с его содержимым прежде чем Мальчик-с-Пальчик смог от­туда вырваться. Волк не насытился. Маленький Иона сове-

^А Калевала, с. 541.

тует ему зайти в кухню своих родителей. Все еще голодный волк проскальзывает в дом по сточному желобу (die Gosse), но поскольку он пожирает всю провизию, он не может вер­нуться тем же путем. Он попался в ловушку; он тоже заперт в домике, словно в животе. Мальчик-с-Пальчик кричит что есть силы. Проснувшиеся родители убивают волка, и мать вспарывает брюхо зверя, чтобы вытащить их чудесного ре­бенка. В итоге остается лишь сшить ему новые костюмчики, поскольку в ходе всех этих приключений старые поистрепа­лись. Как мы видим, сказка пытается все продумать.

История о змее, проглотившей другую змею, также рас­сказывалась весьма часто⁸. Александр Дюма добавляет еще один вариант (Filles, Lorettes et Courtisanes, p. 173). Посколь­ку хвост проглоченной змеи все еще торчит изо рта змеи глотающей, каждый из двух сторожей Jardin des Plantes дер­гает за хвост «свою» змею. «И маленькая змея вылезла из большой, как выходит лезвие клинка из ножен.» Тотчас же каждая из двух примирившихся змей проглотила по крупно­му кролику. Во всех этих историях смерть от проглатывания представляет собой просто-напросто случайность, которую легко исправить.

К тому же в подобных рассказах ощущается очевидное желание пошутить. Функциям шутки следует отводить важ­ное место. Ими измеряется ловкость сказочника и доверчи­вость слушателя, если оставаться в пределах сознательной психики. Но если мы углубимся «в суть вещей», мы отдадим себе отчет в том, что шутки задействованы в равной степени и в бессознательном деда, и в подсознании внука. Их можно назвать «обертками» для страха, закрученного в спираль в бессознательном любого человека. Психоаналитическое воз­действие шутки легко выявить с помощью комплекса Ионы. Но это воздействие комического мы найдем во многих мето­дах психоаналитического лечения. Несмотря на их тяжелое ре­месло, психоаналитики часто шутят — между собой.

⁸ Еще забавнее змея у Тцара. «Змея проглатывает свой хвост и выво­рачивается наизнанку, словно перчатка» (L'Antitê te, p. 182). Игра продол­жается, выворачивая змею лицевой стороной. Отсюда возникает новая форма Уробороса. Этот «сам себе Иона» становился шуточным символом вечности.

В одной сказке Милоша (Contes et Fabliaux de la vieille Lithuanie, p. 96) можно проследить чуть ли не «подпольное» бессознательное воздействие образа проглоченного глотателя. Впрочем, психоаналитики без особого труда обнаружат в этой сказке симптомы анальной фиксации. Но как раз стародав­ний образ Ионы, который невозможно заметить на первых страницах текста, «выходит на поверхность» на следующей странице (р. 97) так, что возникает ощущение, будто смысл этой сказки Милоша противоположен породившим ее гре­зам. Психоанализ, возможно, проводит недостаточное раз­граничение между тем, что можно было бы назвать импли­цитным образом и образом эксплицитным. Психоанализ все­цело предается поискам сугубо бессознательных комплексов и не всегда уделяет достаточное внимание явно выраженным образам, образам, поистине вычерченным, но кажущимся не­винными «обертками» глубинных комплексов. Нам представ­ляется, что образ Ионы во чреве китовом мог бы служить анкетой по диспепсиям психического характера. Благодаря своей отчетливости, благодаря своей простоте, благодаря сво­им мнимо ребяческим свойствам, этот образ превращается в средство анализа — несомненно, чересчур элементарного, но все-таки полезного — громадной и столь малоисследованной области, области психологии пищеварения.

Перед лицом столь наивных образов можно также с б о ль­шим успехом судить о наивности кое-каких рационализаций, в результате получая элементы для суждений об этой редуци­рованной психологии, каковой зачастую бывает достаточно для анализа некоторых упрощенных типов психики, как в царстве идей, так и в царстве образов. Например, на счет рационализа­ции традиционного образа можно списать вот это распростра­ненное в Средние века мнение, которое вспоминает Ланглуа, подытоживая «Книгу сокровищ»: существовало поверье, будто киты «в случае опасности проглатывают свое потомство, что­бы предоставить ему убежище, а впоследствии извергают его». На наш взгляд, психоаналитики не имеют права усматривать здесь воздействие фантазма, характеризуемого термином «воз­вращение к матери». На самом деле, здесь слишком очевидно влияние внешнего образа, образа эксплицитного и традицион­ного. Нам необходимо «снять мерку» с импульсов воображе-

ния, пользующегося иносказаниями, и не относить всю его деятельность на счет глубинных комплексов. Да и в конце концов, слишком уж разнородно убогое поверье, анализируе­мое нами на этих страницах. Здесь вряд ли можно дать при­мер полного сцепления с образом Ионы. На этом основании бедность образа весьма благоприятствует тому, чтобы мы ощу­тили действие всего лишь сопоставленных, но никогда как следует не объединенных элементов.

IV

В фольклорных грезах народа живот предстает как при­емлющая полость. Спать с открытым ртом означает предла­гать убежище всевозможным бродячим зверям. Перелисты­вая «Адский словарь» Коллена де Планси, мы без труда найдем легендарную фауну желудка, где объединены все животные, которых люди считали изрыгнутыми из себя. К примеру (ст. «Gontran», ср. ст. «Моrеу»), в рот спящего влезает и из него вылезает ласка. Может, это блуждающая душа? В статье Malé fices (порча) нам говорят о подвергнутой порче девице, которая «изрыгала маленьких ящериц, каковые ускользали в дыру, образовавшуюся в полу». Неудивительно, что зачастую говорили об одержимости per os^A (ст. Jurement — проклятие, заклятие): девица проглотила дьявола.

Кардано^B, со своей стороны, рассказывает, что некий спя­щий, проглотивший гадюку, спасся, вдыхая дым паленой кожи. Окуренная змея вылезла изо рта больного (р. 199). Распайль^C ехидно цитирует следующий текст 1673 года: «Шут одного князя, забавлявшийся глотанием сырых яиц, не раз­бивая скорлупы, оказался охвачен кишечными болями. Ему дали принять табачный отвар, благодаря коему он изверг по-

^А Per os (лат.) — буквально: через рот; о способе приема лекарства.

^B Кардано, Джироламо (1501—1576) — ит. врач, математик и фило­соф. Больше всего занимался астрологией. В философии — последова­тель Аристотеля и Аверроеса. Совершил ряд открытий в математике, си­стематизированных в сборнике Ars Magna (1545).

^C Распайль, Франсуа Венсан (1794—1878) — франц. химик и полити­ческий деятель. Автор популярных медицинских справочников (в кото­рых широко прибегал к вульгаризации открытий).

средством рвоты цыпленка — хотя без перьев и мертвого, но весьма хорошо развившегося» (I, р. 308).

Тот, кто пьет воду из ручья, рискует проглотить лягушек. Сказкам на эту тему несть числа. И стоит лишь возникнуть «амплификации»^А, как ничто не может остановить воображе­ние. В гасконской сказке из сборника Франсуа Бладе^B осел выпивает луну, спящую на поверхности реки. Тем же обра­зом инстинктивно пользуются поэты.

Кони выпили луну,

Видневшуюся на воде^C,

говорит русский поэт Сергей Есенин.

Фольклор Гаргантюа часто приводит иллюстрации этим сказкам о великане, спящем с открытым ртом⁹. «Пастух, зас­тигнутый бурей вместе со стадом, нашел себе там убежище и, исследуя громадную пещеру, каковой казался ему рот Гар­гантюа, принялся колоть ему нёбо посохом. Гигант почув­ствовал что-то вроде зуда и, просыпаясь, проглотил пастуха вместе с его баранами.» Часто встречается сказка о том, что изо рта спящего рудокопа вылезает маленькая мышка (см. Dü rler, loc. cit., p. 70). Шахтер, копающийся в недрах земли, бесцеремонно проглатывает обитателей подземного мира.

^А Амплификация — здесь: риторический термин, состоящий в преуве­личении или в подробном перечислении деталей.

^B Бладе, Жан-Франсуа (1827—1900) — франц. фольклорист. Уроженец Гаскони, собирал гасконские сказки, пословицы, загадки и пр. Ему при­надлежат сборники «Народная поэзия Гаскони» (1881), в 3 томах; «Гас­конские народные сказки» (1886), в 3 томах.

^C У Есенина удалось найти несколько мест, ни одно из которых не соответствует башляровскому подстрочнику в точности, но все похожи на него частично. Например: «Так кони не стряхнут хвостами // В хребты их пьющую луну» (из стихотворения «Душа грустит о небесах...»); цитиру­ется по: Есенин С. Избранное. Алма-Ата, 1960, с. 153. Или: «Луну, навер­ное, // Собаки съели. // Ее давно на небе не видать» (из стихотворения «Метель»); цитируется по: Есенин С. Избранное. Алма-Ата, 1960, с. 475.

⁹ Ср. Van Gennep А. ^DLe Folklore de la Bourgogne.

^D Ван Геннеп, Арнольд Курр (1873—1957) — франц. антрополог, эт­нограф и фольклорист. Один из пионеров методов аннотирования и кар­тографирования в этнографии; основатель нескольких журналов. Автор важнейшего «Учебника современного франц. фольклора» (1943—1958). Цитируемая книга «Фольклор Бургундии» написана в 1936 г.

В фольклоре Гаргантюа есть масса иллюстраций психоло­гии Всеглотателя.

Так, в книге Поля Себийо¹⁰ мы видим, как Гаргантюа проглатывает разных животных, целую армию, дровосека, тележки, своих детей, собственную жену, монахов, мельни­цу, своих кормилиц, лопаты, камни, реку. Видим мы и то, как он глотает суда — что, если добавить чуточку грез, пре­доставит читателю забавную инверсию образов: разве не го­ворилось о том, что Иона во чреве китовом — всего лишь путешественник в трюме? Здесь же наоборот, человек про­глатывает корабль. В конце концов, для грезящего это не море выпить....

Та же инверсия происходит, когда Гаргантюа глотает не лекарство, а своего врача, не молоко, а кормилицу. В после­днем образе ребенка, сосущего грудь чересчур сильно и про­глатывающего кормилицу, мы получаем превосходное дока­зательство тому, что комплекс Ионы связан с психологи­ческим феноменом проглатывания. Во многих отношениях комплекс Ионы можно считать частным случаем комплекса отлучения ребенка от груди.

Фробениус^A особо подчеркивал многочисленные африкан­ские мифы, подпадающие под рубрику образа Ионы. В не­которых из этих мифов живот предстает как печь, где герою придают совершенную форму. Герберт Зильберер не преми­нул сравнить этот факт, с одной стороны, с мифами о соляр­ном герое, а с другой — с алхимической практикой¹¹. Здесь перед нами пример поливалентного детерминизма образов. Иными словами, великие образы являются сверхдетермини-рованными, и посредством обильных осмыслений они со­прягаются с более значительными детерминациями. Алхими­ческая материя, которую совершенствуют в атаноре^B; солнце, готовящееся возродиться во чреве земли; Иона, отдыхающий

¹⁰ Sé billot P. Gargantua dans les Traditions populaires.

^A Фробениус, Лео (1873—1938) — нем. антрополог и исследователь Африки и Океании. Профессор Франкфуртского университета (1932) и директор Этнографического музея (1934). Один из первых в этнологии начал употреблять термин культурные ареалы.

¹¹ См. Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik, S. 92. ^B Атанор — перегонный куб у алхимиков.

и получающий пропитание в китовом чреве — вот три обра­за, у которых формально нет ничего общего, однако все они, вступая во взаимно метафорические отношения, выражают одну и ту же тенденцию бессознательного.

V