Часть первая 3 страница

зрения Гете, цвет — не просто игра света, а действие в глуби­нах бытия, действие, пробуждающее существенные ощутимые ценности. «Die Farben, — говорит Гете, — sind Thaten des Lichts, Thaten und Leidem. Цвета — это деяния света, деяния и претер­певания. «Как понять их, эти цвета, без сопричастности к их глубинному деянию? — думает такой метафизик, как Шопен­гауэр. — А каково действие цвета, если не окрашивание?»

Этот акт окрашивания, взятый во всей своей первоздан­ной силе, немедленно предстает как воля руки, руки, сжи­мающей ткани до последней нитки. Рука красильщика рав­нозначна руке месильщика, желающего добраться до дна материи, до абсолюта тонкости. Окрашивание также дви­жется к центру материи. Один автор XVIII столетия пишет: «Ибо окраска подобна существенной точке, из которой, как из центра, расходятся лучи, размножающиеся при своей работе» (La Lettre philosophique. Trad. Duval, 1773, p. 8). Когда у рук нет силы, у них есть терпение. Домработница получа­ет такие впечатления, проводя тщательную чистку. Инте­ресная страница из одного романа Д. Г. Лоуренса показы­вает нам волю к белизне, волю к пропитке материи чисто­той, когда «центр» материи столь близко, что кажется, буд­то материя взрывается, не в силах сохранить высшую сте­пень белизны. Вот великая греза об избыточной материаль­ной жизни, какую мы часто встречаем в стольких произве­дениях великого английского писателя: «Генриетта стирала свое белье сама ради радости отбеливания, и ничего она так не любила, как думать о том, как она увидит его стано­вящимся все белее, когда миссис Спенсер будет выходить из моря в солнечную погоду каждые пять минут и смотреть на траву, каждый раз обнаруживая, что белье действитель­но сделалось более белым, — до тех пор, пока ее муж не объявит, что оно достигло такой степени белизны, что цве­та взорвутся, и, выходя, она найдет на траве и в кустах куски радуги вместо салфеток и рубашек.

— Вот уж я удивлюсь! — сказала она, допуская это, как вполне приемлемую возможность, и добавила с задумчи­вым видом: — Да нет же, это невозможно»¹¹.

¹¹ Lawrence D.H. Kangourou. Trad., p. 170.

Как лучше довести грезы до абсолютных образов, до образов невозможных! Такова греза прачки, обработанная материальным воображением с желанием субстанциальной белизны, когда чистота преподносится как нечто вроде ка­чества атомов. Чтобы зайти столь далеко, иногда достаточ­но как следует начать — и грезить во время работы, как умел Лоуренс.

Продолжительная верность окраски по отношению к материи может фигурировать в весьма любопытных прак­тиках. Так, Б. Карно напоминает, что черный цвет римские живописцы создавали при помощи обожженного винного осадка: «Они полагали, что от качества вина зависит красо­та черноты» (La Peinture dans l'Industrie, p. 11). Итак, мате­риальное воображение с легкостью верит в переходный ха­рактер ценностей: хорошее вино дает хорошо сгущающий­ся осадок, а тот — прекрасную черноту¹².

В 1783 году аббат Бертолон в книге о растительном элек­тричестве все еще утверждает: «Граф де Муру в пятом томе туринских сочинений поставил себе задачей доказать с по­мощью многочисленных опытов, что цветы содержат особо стойкое окрашивающее начало, продолжающее существо­вать в пепле и придающее стеклу, в которое их добавляют, цвет цветка» (р. 280).

Об окрашивании вглубь, как и об остальном, Свифт рассуждает забавно. В «Путешествии в Лапуту» он вклады­вает в уста изобретателя следующие слова: разве не глупо ткать нить шелковичного червя, если паук может стать на­шим рабом, умеющим для нас сразу и прясть, и ткать? Тог­да нам только и оставалось бы, что окрашивать. И даже если так — разве паук не подготовлен и к третьему ремес-

¹² С этим прекрасным черным цветом сопоставимы чернила поэта. Д'Ан­нунцио грезит о том, чтобы записать свои клятвы несмываемыми чернила­ми, «сделанными из черноты дыма, растворенного в меде, камеди, мускусе и галломане»^A (Le Dit du Sourd et Muet qui fut miraculé en 1266. Rome, 1936, p. 11). Тот, кто любит субстанции, будет долго грезить перед такой чер­нильницей.

^А Гиппоман (ветеринарный термин) — яйцеобразное или плоское тело, плавающее в аллантоидальной жидкости у кобыл и коров. Функция его неизвестна.

лу? Достаточно было бы кормить его «разноцветными и блестящими» мухами... К тому же, поскольку цвета лучше усваиваются с пищей — отчего бы мух, скармливаемых па­укам, не кормить «камедью, растительным маслом и клей­ковиной, необходимыми для того, чтобы паутина обрела достаточную густоту» (Trad. Ch. V, p. 155)¹³.

Нам, возможно, возразят, что эти игры ума весьма дале­ки от серьезности грез. Но если у грез нет привычки шу­тить, то существуют трезвые умы, умеющие оснащать свои грезы шуткой. Одним из них был Свифт. Тем не менее, остается справедливым, что его материальные фантазии формировались на тему усвоения пищи. Пищеварительная психика Свифта, которую без труда распозн а ет начинаю­щий психоаналитик из-за обилия ее черт в «Путешестви­ях», тем самым показывает нам материальное воображение в упрощенном свете, но всегда отмеченное признаками глу­бинной пропитанности субстанциальными качествами¹⁴.

Кроме прочего мы собираемся привести пример, кото­рый, по нашему мнению, как следует продемонстрирует, как столь редкостный материальный образ, как окраска, о которой грезят в ее субстанциальной пропитке, может сму­тить моральную жизнь и взять на себя моральные сужде­ния. Фактически воображение с таким же пылом способно ненавидеть образы, как и ласкать их. Сейчас мы встретим­ся с воображением, отвергающим любую окраску как заг-

¹³ Существует и другой способ «преувеличения» образов, и это расска­зы о путешествиях. Путешественник, упоминаемый во «Введении в фи­лософию древних» (1689), видел в Бразилии пауков, «которые ткут паутину, достаточно крепкую для того, чтобы ловить в нее птиц размером с дрозда».

¹⁴ Разумеется, воображение распространяет вглубь напряженность не только цвета, но и всех качеств. Для приготовления своей дегтярной на­стойки Беркли советует использовать «поленья старых Сосен, хорошо про­питанных смолой» (См.: La Siris. Trad., p. 12)^A.

^A В работе «Сейрис, или Цепь философских размышлений и исследо­ваний, касающихся достоинств дегтярной настойки и разных других пред­метов, связанных друг с другом и возникающих один из другого» Беркли дает сжатый очерк истории философии, а также излагает медицинские сведения на счет целебного действия дегтярной настойки, которую он считал панацеей. В русск. переводе (Беркли Дж. Соч. М., 1978, с. 465—509), стра­ницы, посвященные дегтярной настойке, отсутствуют.

рязненность, как своего рода материальную ложь, симво­лизирующую прочие виды лжи. Цитата длиннее обычной, однако заимствуем мы ее у Уильяма Джемса^А, который без колебаний и вопреки ее анекдотическому характеру цели­ком включил ее в свою книгу «Религиозный опыт». Она покажет нам, что привлекательные черты или отвращение, формируемое воображением сокровенной материи предме­тов, может играть существенную роль в высших сферах ду­ховной жизни: «Эти первые квакеры поистине были пури­танами... В " Дневнике" одного из них, Джона Вулмэна^B, читаем:

" Я часто раздумывал над первопричиной угнетения, от которого страдает столько людей... Время от времени я за­давал себе вопрос: во всех ли своих поступках я пользуюсь каждой вещью сообразно вселенской справедливости?...

Часто об этом размышляя, я всякий раз все больше тер­зался сомнениями относительно ношения шляп и костю­мов, окрашенных портящей их краской... Я был убежден, что эти обычаи не основаны на подлинной мудрости. Бо­язнь же из-за моего странного вида отдалить от меня тех, кого я любил, сдерживала и стесняла меня. Итак, я одевал­ся как прежде... Я заболел и слег... Ощущая потребность в большем очищении, я не имел ни малейшего желания выз­дороветь, прежде чем будет достигнута цель моего испыта­ния... Мне пришло в голову раздобыть фетровую шляпу, шерсть которой сохранила естественный цвет; но страх вы­деляться своим внешним видом все еще терзал меня. Он стал для меня причиной невыносимых мучений во время нашей общей ассамблеи весной 1762 г.; я страстно желал, чтобы Господь указал мне истинный путь. Низко согбен-

^А Джемс (Джеймс), Уильям (1842—1910) — амер. философ и психолог. В философии — один из основателей прагматизма; его психологические идеи легли в основу бихевиоризма.

^B Вулмэн, Джон (1720—1772) — американский лидер квакеров и аболи­ционист. Автор широко известного Дневника, впервые опубликованного посмертно в 1774 г. О популярности Дж. Вулмэна в англоязычных странах можно судить по тому, что американская библиотека всемирной литерату­ры Harward Classics отвела ему целый том, хотя в ней не представлены ни Л. Толстой, ни Ф. Достоевский.

ный духом перед Господом, я воспринял от Него волю к подчинению тому, чего — как я чувствовал — Он от меня требует. Собравшись с духом, я раздобыл себе шляпу из фетра естественного цвета.

Когда я участвовал в собраниях, этот диковинный вид стал причиной моих испытаний; как раз в ту пору некото­рые щеголи, любившие следовать изменениям моды, стали носить белые шляпы, похожие на мою: многие друзья, не знавшие моих мотивов ее ношения, избегали меня. На не­которое время это воспрепятствовало моей пастырской де­ятельности. Многие друзья опасались, что, нося такую шля­пу, я просто стараюсь выделиться. Что же касается тех, кто говорил со мною о ней в дружеском тоне, я обыкновенно в нескольких словах отвечал им, что если я ношу эту шляпу, то это не зависит от моей воли".

" Впоследствии — в пеших путешествиях по Англии — он получил аналогичные впечатления: " В своих путеше­ствиях, — пишет он, — я проходил мимо больших краси­лен и много раз я ступал на землю, пропитанную крася­щими веществами. Я остро желал, чтобы люди могли до­стичь чистоты своих жилищ, одежд, тела и духа. А ведь цель окраски тканей, с одной стороны, радовать глаз, а с другой — скрывать грязь. И часто, вынужденный брести по этой грязи, испускавшей нездоровое зловоние, я страстно желал, чтобы люди задумались над тем, чего стоит практика, состоящая в маскировке нечистоты под окраской.

Стирать наши одежды, чтобы держать их чистыми и оп­рятными, есть чистоплотность; но скрывать их нечистоту есть противоположность чистоплотности. Уступая этому обычаю, мы укрепляем в себе склонность скрывать от глаз то, что нам не нравится. Совершенная чистоплотность при­личествует святому народу. Но красить наши одежды ради сокрытия их загрязненности — противоположно совершен­ной искренности. Некоторые виды окраски делают ткань менее пригодной для ношения. Если бы все деньги, расхо­дуемые на красящие вещества и на процессы окраски, и все деньги, которые мы теряем, портя тем самым ткани, употреблялись на поддержание повсюду совершеннейшей чистоты, как воцарилась бы она в мире! "» (The Journal of

John Woolman. London, 1903. Ch. XII, XIII, pp. 158 et suiv., pp. 241, 242)¹⁵.

Как мы видим, некоторые души сопрягают ценности с самыми диковинными образами, оставляющими равнодуш­ными большинство людей. Это действительно доказывает нам, что любой искренне принимаемый материальный об­раз немедленно становится ценностью. Настаивая на этом факте, мы хотим закончить эту главу, пробудив решающую диалектику образов, диалектику, которую мы можем обо­значить в таких терминах: загрязнить, чтобы очистить. Она станет характерным признаком сокровенной битвы между субстанциями и приведет к подлинному манихейству^A ма­терии.

VII

В работе о воздухе (Заключение, часть II) мы время от времени уже сталкивались с грезами об активной чистоп­лотности, о чистоплотности, обретенной в борьбе против коварной и глубокой неопрятности. Необходимо, чтобы любая ценность — чистоплотность, как и остальные, — была завоевана в борьбе с противоценностью, ибо без этого не происходит осмысления. И тогда, как мы указывали, в они­ризме активной чистоплотности развивается любопытная диалектика: сначала загрязняют, чтобы впоследствии луч­ше очистить. Воля к очищению требует противника своего масштаба. А для хорошо динамизированного материально­го воображения сильно загрязненная субстанция дает очи­щающему действию больше поводов проявиться, чем суб­станция просто замутненная. Грязь — это «выступ», за ко­торый зацепляется очиститель. Домработницы больше лю­бят выводить пятна, чем смывать подтеки. Следовательно,

¹⁵ Можно, впрочем, задаться вопросом, не входит ли в терзания Вул-мэна сексуальный компонент. Вспомним, что с точки зрения бессозна­тельного, акт окраски является мужским действием. (См. Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik. S. 76.)

^A Манихейство — восходящее к пророку Мани (III в.) учение о двух демиургах — добром и злом. У Башляра — пропитанность материи проти­воположно оцениваемыми началами.

представляется, что воображению борьбы за чистоту необ­ходимы провокации. Это воображение должно возбуждать­ся в злобном гневе. С какой злорадной улыбкой мы покры­ваем полировочной пастой медь водопроводного крана! Мы покрываем его кухонными отбросами с выпачканного тре­пела, пользуясь старой, грязной и жирной тряпкой. В сер­дце работающего накапливаются горечь и враждебность. За­чем нужна такая плебейская работа? Но стоит тряпке об­сохнуть, как злоба становится веселой, здоровой и словоо­хотливой: «Кран, ты будешь зеркалом; котел, ты будешь солнцем!» Наконец, когда медь блестит и смеется с грубо­ватостью «хорошего парня»^А, заключается мир. Домработ­ница разглядывает свои сияющие победы.

Без одушевления подобной диалектикой невозможны домашняя работа «по сердцу» и склонность к домашнему хозяйству.

В такой борьбе воображение варьирует свое оружие. По-разному оно обращается с трепелом и воском. Грезы о про­питанности поддерживают тихое терпение рук, наделяю­щих дерево красотой с помощью воска: воск должен плав­но войти в сокровенность дерева. Посмотрите, как в «Саду Гиацинта» старая Сидония справляется с кухонной рабо­той: «Под давлением рук и благодаря полезному теплу шер­сти нежный воск проникал в эту отполированную мате­рию. Поднос медленно наполнялся приглушенным сияни­ем. Казалось, оно, это излучение, притягиваемое магнети­ческим трением, исходит от столетней заболони, из самой сердцевины мертвого дерева, постепенно распространяясь по подносу уже в состоянии света. Щедрая ладонь, старые добродетельные пальцы извлекали из массивного куска де­рева и из его неодушевленных волокон скрытые потенции жизни»¹⁶. К таким страницам напрашиваются замечания, подобные тем, что часто делались в предыдущей книге: тру-

^А Слово cuivre «медь» во франц. языке мужского рода.

¹⁶ Bosco H. ^B Le Jardin d'Hyacinthe, p. 193.

^B Боско, Анри (1889—1976) — франц. писатель. На протяжении всего творчества искал единства между «почвой» и «сердцем». Для него нет раз­рыва между миром и человеком; в поклонении природе у него есть эле­мент язычества и мистерий. Оставил также несколько книг мемуаров.

дящийся не остается «на поверхности вещей». Он грезит о сокровенности, о сокровенных качествах с той же «глуби­ной», что и философ. Дереву он отдает весь воск, который то может поглотить, — медленно и без излишка.

Можно предположить, что простым душам, душам, ко­торые размышляют, работая физически, вручную — каким был случай с Якобом Бёме — знак о м реальный характер материального образа, превращающего «выступ зла» в как бы необходимое условие пропитки благом. Нам представля­ется, что при чтении философа-сапожника можно уловить поединок образов, предшествующий их превращению в обыкновенные метафоры. Манихейство дегтя и воска ощу­тимо в постоянно возобновляемой ожесточенной борьбе между противоположными прилагательными, относящимися к вяжущим качествам и к сладости. На многих текстах можно убедиться, что отправной точкой для материальных грез Бёме является материя, одновременно терпкая, черная, сжатая, сжимающая и хмурая. В этой дурной материи порождаются стихии: «Между вяжущими качествами и горечью порож­дается огонь; терпкость огня есть горечь, или само стрека­ло, а вяжущее качество — это и " пень", и отец первого и второго, и оно, тем не менее, порождено обоими, ибо дух подобен воле или возвышающейся мысли, которая в соб­ственном восхождении ищет, пропитывает и порождает себя.» (Les Trois Principes. T. I, p. 2). Впрочем, чтобы хра­нить верность бёмеанской мысли, необходимо системати­чески не располагать время вяжущего качества перед вре­менем сладости. Клод де Сен-Мартен^А говорит, что эти вы­ражения связаны с чересчур наивным согласием с тварным языком. Вяжущее качество и сладость сопряжены между собой материально: именно благодаря вяжущему качеству сладость сочетается с субстанцией, а через «выступ зла» происходит пропитка благом. Материя чистоты остается

^А Сен-Мартен, Луи Клод де (1743—1803) — франц. теософ и писатель. Посвятил жизнь распространению учения о реинтеграции, известной под именем мартинизма. Осн. труды: «О заблуждениях и об истине» (1773); «Человек желания» (1790); «Мой исторический и философский портрет» (посмертно, 1962).

верной себе и активной посредством вяжущего сжатия ма­терии вязкой и едкой. Необходимо, чтобы острота такой борьбы непрестанно возобновлялась. Необходимо, чтобы чистота, как и благо, находилась в опасности, чтобы ос­таваться активной и свежей. Это — частный случай вообра­жения качеств. Мы вернемся к нему в главе о нюансировке качеств. А здесь хотим продемонстрировать, что по поводу внешне самых что ни на есть миролюбивых субстанций во­ображение может вызывать бесконечные сомнения, сомне­ния, проницающие самую упрятанную сокровенность суб­станций.

VIII

Впрочем, мы можем привести примеры и цепкой сокро­венности, сокровенности, которая удерживает свои каче­ства и в то же время возвышает их. К примеру, кажется, будто цель минералов — оценивать собственные цвета; мы воображаем минералы при активном панкализме, столь ха­рактерном для материального воображения.

По сути дела, именно через прекрасный цвет алхимия всегда характеризует счастливую субстанцию, ту, что испол­няет желания труженика, ту, которая кладет предел его уси­лиям. Алхимические феномены задаются не только как производство некоей возникающей субстанции, но и как чудо, обставленное всевозможной пышностью. Парацельс^А прокаливает ртуть «до тех пор, пока она не явит себя в своем прекрасном красном цвете», или, как говорят другие адепты, в прекрасной красной тунике. Цвет, не называемый прекрасным, представлял бы собой знак незавершенной ма­нипуляции. Несомненно, современный химик пользуется аналогичными выражениями; он часто говорит, что такое-то тело прекрасного зеленого, а такое-то — прекрасного желтого цвета. Но здесь выражена реальность, а не цен-

^А Парацельс, Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493— 1541) — швейц. врач и маг, отец герметической медицины. В своей прак­тике широко пользовался теорией соответствий между микрокосмом и макрокосмом. В качестве мага притязал на открытие эликсира вечной молодости.

ность. В этом отношении у научной мысли совершенно нет эстетической направленности. А вот в эпоху алхимии дела обстояли не так. Тогда красота подчеркивала результат, она служила приметой чистой и глубокой субстанциальности. Когда же историк наук, сильный научными познаниями собственной эпохи, перечитывает старые книги, он порою видит в этом обозначении прекрасного и подлинного цвета всего лишь средство характеристики анализируемой суб­станции. Он крайне редко пользуется алхимическими суж­дениями в подобающей им функции, как суждениями о сокровенной ценности, ценностными суждениями, где схо­дятся разнообразные воображаемые ценности. Чтобы су­дить о таких схождениях, необходимо сформулировать тео­рию не только опыта, но и грез.

Так, то, что алхимическая субстанция обладает прекрас­ным зеленым цветом, является для ценностного суждения признаком продвинутого осмысления. В массе случаев зеле­ный цвет — это первый прекрасный цвет. Шкала субстанци­ально осмысляемых ценностей, цветов, служащих призна­ками глубинной ценности, слегка варьирует в зависимости от адептов. Чаще всего шкала совершенства располагается в следующем порядке: черный, красный и белый цвета. Но встречается также и такая: черный, белый, красный. А ма­териальная сублимация означает реальное покорение цве­та. Возьмем, к примеру, господство красного.

Так, Сокол всегда возглашает на горной вершине:

Je suis le Blanc du Noir, le Rouge du Citrin.

(Я — Белизна Черного, Краснота Лимонно-Желтого.)

Разумеется, осмысление «настоящего» цвета изобличает дьявольское непотребство цвета мутного, грязного или сме­шанного. В XVI в. саксонский электор запретил индиго как «едкую дьявольскую краску — fressende Teufels Farbe»¹⁷.

Как бы там ни было, красота любого материального цвета проявляется как глубинное и напряженное богатство. Она служит признаком крепости минерала. И — по инверсии,

¹⁷ См. Hœ fer. Histoire de la Chimie. T. II, p. 101.

весьма обычной в царстве воображения, — грезится чем прекраснее, тем более долговечной.

В «Истории Химии» Фирц-Давида, где автору лучше, не­жели кому-либо из предшественников, удалось определить двойственный характер Химии и Алхимии, он справедливо указывает, что осмысление субстанциальных цветов лежит у основания изобретения пороха. Черный уголь «как materia prima смешали с серой (красный мужчина) и солью (белая женщина)». Вспышка как доселе невиданная космическая ценность послужила сияющим знаком рождения «юного короля»¹⁸. Здесь невозможно не разглядеть воздействия оп­ределенной причинно-следственной связи между цветами; в порохе реализуется синтез потенций черного, красного и белого. Подобные грезы о субстанциальных потенциях те­перь могут показаться нам далекими и расплывчатыми. Мы едва ли можем согласиться с тем, что нам предлагают тео­рию изобретательских грез, теорию ложных грез, приводя­щих к подлинному опыту. Но требуется столько интересов, чтобы поддержать изначальное терпение, столько упований на магические свойства ради одушевления первых поис­ков, что не следует отбрасывать ни малейших поводов, на которых были основаны первые открытия во времена, ког­да объективные знания не были связаны никакой систе­мой, наделенной индуктивной силой и изобретательскими ценностями.

А значит, перед нами всегда стоит одна и та же пробле­ма: мы полагаем, что выражениям стоит придавать их пол­ный психический смысл, раз уж мы изучаем темы, где за­действованы подсознательные ценности, смешанные с объективными наблюдениями. Здесь цвета не подлежат ве­дению номинализма. Для активистского воображения они являются субстанциальными силами.

Аналогичным образом — когда возникают сравнения с космическими силами, эти сравнения следует усиливать до тех пор, пока они не превратятся в сопричастность, без которой психологические свидетельства ослабляются. На-

¹⁸ Fierz-David H. E. Die Entwicklungsgeschichte der Chemie. Basel, 1945, S. 91.

пример, когда алхимик говорит об осадке, белом, как снег, он уже восхищается и благоговеет. Восхищение есть пер­вичная и пылкая форма знания, это знание, которое похва­ляется своим предметом и наделяет его ценностью. При изначальной вовлеченности ценность не оценивают, ею восхищаются. И любое сравнение субстанции с чем-то при­родным — со снегом, с лилией, с лебедем — представляет собой сопричастность глубокой сокровенности, некоему динамическому качеству. Иначе говоря, всякий грезовидец, наделяющий ценностью белую субстанцию, сравнивая ее с незапятнанной материей, полагает, что улавливает белизну в ее действии, в ее природных действиях.

Без учета глубинного реализма выражений мы утратим благотворность материального и динамического воображе­ния как элемента психологического исследования. Алхи­мические тинктуры доходят до глубины субстанции, они сами — основы субстанции. На всем протяжении алхими­ческих трансмутаций присутствует воля к расцвечиванию, к окрашиванию. Финализм^А алхимического опыта обозна­чает цвет как цель. К примеру, высшая цель, белый ка­мень, в конце концов, становится больше белизной, не­жели камнем; он и есть сгусток белизны. И, следуя его осмыслению, мы хотим, чтобы этот камень перестал быть каменным, чтобы он сделался достаточно чистым для того, чтобы воплощать белизну.

Как только мы поймем это глубинное действие прекрас­ного материального цвета, мы раз и навсегда поймем, что красота без конца играет собственными плеоназмами. Имен­но так я переживаю следующие строки Люка Декона:

J'ai rencontré la belle neige aux bras de lin, La belle neige aux membres d'orge, La neige belle comme la neige.

(Я повстречал прекрасный снег с руками льна, Прекрасный снег с членами ячменя, Снег, прекрасный, как снег.)

(A l'Πil nu. Les Mains froides, p. 53.)

^A Финализм — здесь: целенаправленность.

В последней строке белизна возвращается в свое лоно, круг субстанциальной красоты, сокровенности красоты, замыкается. Нет красоты без плеоназма. Тем самым демон­стрируется переходный характер других метафор: прочие метафоры выстраиваются в одну линию, поскольку они ведут к первосубстанции, в изумительном единстве грезы о белизне. И возникает все это лишь тогда, когда мы до­бавляем к литературному анализу анализ онирических ценностей. Но здесь присутствуют истины воображения, коих не приемлет классическая литературная критика. Привязанный к номинализму цвета, заботящийся о том, чтобы выпустить прилагательные на свободу, классичес­кий литературный критик стремится непрестанно отде­лять вещи от их выражения. Он не желает следовать за воображением, когда то воплощает качества. По суще­ству, литературный критик объясняет идеи через идеи, что правильно, — и грезы через идеи, что может быть полезным. Между тем, он забывает о необходимом: объяс­нять грезы через грезы.

Итак, греза о сокровенности материи совершенно не страшится тавтологичности впечатлений; она укореняет в субстанции качество, оценка которого наиболее важна. А это наделяет грезы о субстанции их уникальным постоян­ством. О золоте можно сказать, что оно физически неиз­менно. Для грезящего о материи благотворна своего рода стержневая укорененность его впечатлений. Ведь тогда ма­териальность сталкивается с идеальностью впечатлений, а грезы объективируются посредством своеобразного внут­реннего и внешнего обязательства. Возникает некий чару­ющий материализм, который может оставить в душе нести­раемые воспоминания.

Возможно, мы получим представление о должной мере бездонной глубины, которую грезят в сокровенности ве­щей, если рассмотрим миф о глубинном очищении суб­станций. Мы кратко упомянули желание Алхимика промы­вать внутреннюю часть субстанций, отметив диалектичес­кий характер этого желания. Однако такой образ влечет к себе несметные метафоры, не ограничивающиеся дублиро­ванием реальности, но наглядно доказывающие, что алхи-

мик стремится как бы произвести экзорцизм в реалисти­ческих образах. Это хорошо разглядел Герберт Зильберер (Probleme der Mystik und ihrer Symbolik, p. 78). Он указыва­ет на сдвиг всех выражений. Идет ли речь о промывке водой — немедленно добавляют, что вода, эта не природная. О промывке мылом? — Это не обычное мыло. Ртутью? — Это не металлическая ртуть. Трижды значение оказалось сдви­нутым, и три раза реальность обладает лишь «вр е менным» смыслом. Воображение не обнаруживает в реальности истинного активного субъекта при глаголе «промывать». Оно стремится к неопределенной и бесконечной актив­ности, спускающейся в изощренные глубины субстан­ции. В действии ощущается мистика чистоплотности, ми­стика очищения. И тогда метафора, которой не удалось выразиться, начинает представлять психическую реаль­ность желания чистоты. Тут опять же открывается перс­пектива сокровенности, обладающая бесконечной глу­биной.

Здесь мы имеем хороший пример необходимости приум­ножения метафор, признаваемой большинством алхимиков. Реальность они считали обманом зрения. Сера, «отягощен­ная» запахом и свечением, не была для них настоящей се­рой, корнем настоящего огня. Да и сам огонь не был насто­ящим огнем. Он был всего лишь пламенеющим, шумящим, дымящимся и испепеляющим, отдаленным образом истин­ного огня, изначального огня, чистого огня, субстанциаль­ного огня, огня-первоначала. Мы хорошо ощущаем, что греза о субстанциях творится как бы против феноменов субстанции, что греза о сокровенности есть становление тайны. Тайный характер алхимии не соответствует благора­зумному социальному поведению. Он тяготеет к природе вещей. Он тяготеет к природе алхимической материи. Это не секрет, который кому-то известен. Но это существен­ный секрет, который ищут и предощущают. К этому секре­ту приближаются, он вон там, сосредоточен и заперт во вложенных друг в друга сундуках субстанции, все крышки которых вводят в заблуждение. Итак, греза о сокровеннос­ти продолжается со странной верой в завершение, вопреки непрестанно возрождающимся иллюзиям. Алхимик настоль-

ко любит субстанцию, что не может поверить, что она лжет — вопреки всей ее лжи. Поиски сокровенности сопряжены с диалектикой, которую не может остановить никакой не­удачный опыт.