Часть первая 1 страница

Глава 1. Грезы о материальной сокровенности

Вы хотите знать, что происходит внутри вещей,

и довольствуетесь созерцанием их внешнего вида;

вы хотите вкушать сердцевину дерева,

а сами возитесь с его корой.

Франц фон Баадер ^A

Мне хотелось бы стать подобным пауку,

вытягивающему из живота все нити своего произведения.

Пчела мне ненавистна, а мед для меня — продукт воровства.

Папини ^B. Конченый человек

I

В «Секретах зрелости» Ганс Каросса^C пишет: «Человек — это единственное создание на земле, у которого есть воля к закладыванию внутрь других созданий» (Trad., p. 104). Воля к заглядыванию внутрь ве-

^А Баадер, Франц Ксавер фон (1765—1841) — нем. философ и теолог. Утверждал согласие веры и разума в рамках теории познания, где субъект и объект взаимно проникают друг в друга. Наряду с Шеллингом считается одним из крупнейших натурфилософов немецкого романтизма. Против­ник деизма Руссо и кантовской критики. В церковных вопросах отвергал главенство Папы, выступая за демократию в Католической Церкви, кото­рая должна управляться Вселенскими Соборами.

^B Папини, Джованни (1871—1956) — итал.писатель. Основатель не­скольких журналов в эпоху футуризма. Философ-самоучка и поэт. Здесь цитируется автобиография «Конченый человек» (1912).

^C Каросса, Ганс (1878—1956) — нем. писатель. По образованию — врач. Испытал влияние Гете. Основные темы романов — страх смерти; жизнь как страдание. Роман «Секреты зрелости» — 1936.

щей делает зрение проницательным, проникающим. Она пре­вращает зрение в некое насилие. Она обнаруживает слабое место, трещину или щель, через которые можно силой вы­ведать секрет скрытых вещей. По поводу этой воли к заг-лядыванию внутрь вещей, к подсматриванию того, чего не видно, чего не следует видеть, формируются странные на­пряженные грезы, грезы, из-за которых морщится межбро­вье. Речь идет уже не о пассивном любопытстве, дожидаю­щемся поразительных зрелищ, но об агрессивной, в этимо­логическом смысле надзирательской (inspectrice) любозна­тельности. Вот, например, любопытство ребенка, ломаю­щего игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Если эта любознательность взломщика и в самом деле естествен­на для человека, то разве не удивительно (скажем это ми­моходом), что мы не сумели дать ребенку игрушку, облада­ющую глубиной, игрушку, которая действительно платила бы за глубинную любознательность? Мы набили Петрушку опилками и еще удивляемся, что ребенок в своей воле к изучению анатомии ограничивается тем, что рвет его одеж­ду. Мы помним лишь о потребности разрушать и ломать, забывая, что действующие силы психики притязают на то, чтобы отвлечься от внешнего вида и увидеть нечто иное, потустороннее, внутреннее, словом, избежать пассивности видения. Как натолкнула меня на мысль Франсуаза Дольто, целлулоидная игрушка, игрушка поверхностная и произво­дящая ложное впечатление тяжести, несомненно, лишает ребенка множества полезных для психики грез. Некоторым детям, имеющим массу интересов и жадным до реальнос­ти, психоанализ, знающий детей, справедливо рекомендует игрушки крепкие и тяжелые. Игрушка, наделенная внут­ренней структурой, дала бы нормальный выход пытливому взгляду, воле к разглядыванию, которому необходимы глу­бины предмета. Но то, чего не умеет делать воспитание, воображение совершает наудачу. Воля к разглядыванию выходит за пределы панорамы, предстающей спокойному зрению, и объединяется с изобретательным воображением, которое предвидит перспективу тайного, перспективу внут­реннего мрака материи. И как раз эта воля к заглядыванию внутрь всех вещей сопрягает материальные образы субстан­ции со столькими ценностями.

Ставя проблему субстанции в плане материальных обра­зов, мы были поражены тем, что столь многочисленные, столь изменчивые, а зачастую и столь смутные образы под­даются такой легкой классификации по различным типам перспективы скрытого. К тому же, эти разные типы помо­гают уточнению определенных оттенков чувства любопыт­ства. Возможно, классификация объективных образов мог­ла бы впоследствии дать темы, интересные для изучения субъективной сокровенности, для исследования психоло­гии глубин. К примеру, саму категорию экстравертов необ­ходимо разделить согласно планам глубины, на которые рас­ходуются интересы экстраверта. А тот, кто грезит о планах глубины в вещах, в конце концов, начинает определять пла­ны различной глубины в себе самом. Всякая теория образа зеркальна по отношению к психологии воображающего.

Вкратце перечислим четыре различных типа перспективы:

1. Отмененная перспектива;

2. Диалектическая перспектива;

3. Перспектива изумления;

4. Перспектива бесконечной субстанциальной напряженности.

II

1. Ради того, чтобы расклассифицировать все элементы взаимодействия образов, сначала назовем (на весьма фило­софский и догматический лад) отмененной перспективой категорический отказ, резко обрывающий всякое любопыт­ство, устремленное внутрь вещей. С точки зрения таких философов глубина в вещах есть иллюзия. Над всей все­ленной распростерто покрывало Майи, покрывало Исиды, вселенная и есть покрывало. Человеческая мысль, челове­ческая греза, как и человеческое зрение во веки веков мо­гут иметь дело лишь с поверхностными образами вещей, лишь с внешней формой предметов. Сколько бы человек ни долбил скалу, ему суждено обнаружить там лишь скаль­ную породу. Продвигаясь от скалы (rocher) к скальной по­роде (roche), он может «забавляться» сменой грамматичес-

кого рода, но сколь бы необычными ни были такие инвер­сии, философа они не волнуют. Глубина для него — иллю­зия, а любопытство — бред. С каким же презрением к дет­ским грезам, к грезам, вызревания которых не в силах выз­вать воспитание, он обрекает человека на пребывание — как он любит говорить — «в плане феноменов»! К этому запрету помыслить в какой бы то ни было форме «вещь в себе» (о которой, между тем, продолжают мыслить) фило­соф часто добавляет афоризм: «Всё только мнимость». Бес­полезно заглядывать, еще бесполезнее воображать.

И как же у этого глазного скептицизма может быть столько пророков, если мир настолько прекрасен, глубин­но прекрасен, прекрасен в своих глубинах и в своих суб­станциях? Как не увидеть, что природа обладает глубин­ным измерением? И как избежать диалектики двусмыслен­ного кокетства, которое у стольких организованных существ прибегает к выставлению напоказ и сокрытию так, что сама их организация живет в ритме маскировки и бахвальства? Сокрытие — изначальная функция жизни. Это необходи­мость, связанная с экономией, с накоплением запасов. А у внутреннего имеются столь очевидные функции мрака, что для того, чтобы расклассифицировать грезы о сокровенно­сти, следует наделить первостепенной важностью «выстав­ление на свет» и «покров ночи»!

В данной работе нет необходимости в дальнейшем пока­зывать, что наука о материи движется вперед, вопреки зап­ретам философов. Она спокойно занимается химией глубин, исследуя в однородных субстанциях, вступающих в реак­ции, молекулы, в молекулах — атомы, в атомах — ядра. Философы не дают себе труда наблюдать эту глубинную перспективу; они считают, что спасут свой абсолютный феноменизм^А, возражая нам, что все «разумные существа» (которые, впрочем, достаточно легко вбирают в себя обра­зы) экспериментально можно познать лишь через феноме­ны человеческого масштаба. Поскольку эволюция фило­софской мысли дискредитировала понятие ноумена, фило­софы закрывают глаза на это удивительное складывание

^А Неологизм Башляра.

ноуменальной химии, иллюстрирующей в ХХ веке великую систематику организации материи.

Это отсутствие симпатии со стороны современной фи­лософии к науке о материи, впрочем, представляет собой еще одну черту негативизма философского метода. Прини­мая один метод, философ отбрасывает остальные. Натаски­вая себя на один тип опыта, философ остается инертным к другим его типам. Так, порою весьма трезвомыслящие умы замыкаются в своем трезвомыслии и отрицают сложный свет, формирующийся в более темных зонах психики. Ста­ло быть, относительно занимающей нас проблемы мы ощу­щаем, что теория познания реального, не интересующаяся онирическими ценностями, оторвана от некоторых инте­ресов, способствующих познанию. Но этой проблемой мы займемся в другой работе.

А пока подчеркнем, что любое познание сокровенности вещей сразу же становится поэмой. Как ясно указывает Франсис Понж, — онирически работая внутри вещей, мы добираемся до корня слов, сокрытого в грезах. «Я предла­гаю каждому открыть внутренние капканы, совершить пу­тешествие в гущу вещей, я предлагаю нашествие качеств, революцию или подрыв, сравнимый с тем, который произ­водит соха или заступ, когда внезапно и в первый раз попа­дают на свет миллионы частиц, соломинок, корней, червей и мелких зверьков, до сих пор прятавшихся в земле. О бес­конечные ресурсы толщи вещей, возвращенные на свет бес­предельными ресурсами семантической толщи слов!»

Итак, кажется будто слова вместе с вещами набирают глубину. В то же время мы продвигаемся к первоначалу вещей и к первоначалу слова. Спрятавшиеся и спасающие­ся бегством существа забывают обратиться в бегство, когда поэт называет их их настоящими именами. Сколько же грез содержится в следующих строках Рихарда Ойрингера:

И тогда я падаю подобно грузилу в сердцевину вещей, произвожу золотое сечение, вдыхаю в них имена и

заклинаю их,

пока они остаются бесправными и забывают обратиться

в бегство.

(Anthologie de la Poé sie allemande. II. Stock, p. 216.)

Постараемся же здесь просто пережить формы грезящей любознательности, устремленной внутрь вещей. Как сказал об этом поэт:

Ouvrons ensemble le dernier bourgeon d'avenir. (Раскроем вместе последнюю почку будущего.)

(Eluard P. Gros. Poè tes contemporaines, p. 44.)

III

2. Здесь мы больше не будем анализировать отвлечен­ные возражения философов, а проследуем за поэтами и гре-зовидцами внутрь некоторых предметов.

Мы избавились от внешних границ; до чего же вмести­тельно это внутреннее пространство, до чего успокоитель­на эта атмосфера глубин! Вот, например, один из советов из «Магии» Анри Мишо^А: «Я кладу яблоко на стол. А потом вкладываю себя в это яблоко. Какое спокойствие!» Игра столь стремительна, что кое-кто поддастся соблазну объя­вить ее ребяческой или попросту словесной¹. Но выражать такие суждения означает отказываться от причастности к одной из наиболее нормальных и регулярных функций во­ображения, от миниатюризации. Всякий грезовидец, же­лающий жить в яблоке, будет миниатюризирован. Итак, можно высказать следующий постулат воображения: вещи, о которых грезят, никогда не сохраняют своих размеров, ни одно их измерение не бывает стабилизированно. И на­стоящие грезы об обладании, грезы, дарящие нам предмет, являются лилипутскими. Это грезы, которые дарят нам всевозможные сокровища сокровенности вещей. Здесь по­истине открывается диалектическая перспектива, некая об­ратная перспектива, которую можно выразить парадоксаль­ной формулой: недра малого предмета велики. Как сказал об этом Макс Жакоб^B: «Миниатюрное — это громадное!»

^А Мишо, Анри (1899—1984) - франц. поэт. Цитируется сборник «В стране магии» (1941).

¹ Флобер продвигался медленнее, но говорил то же самое: «Когда я долго смотрю на камень, животное или картину, я ощущаю, будто вхожу в них».

^B Жакоб, Макс (1876—1941) — франц. поэт и художник-акварелист. Представитель «богемного» авангарда, друг Аполлинера и Пикассо. Цити­руется сборник «Рожок игральных костей» (1917).

(Le Cornet a Dé s. É d. Stock, p. 25). Чтобы в этом убедиться, достаточно поселиться в нем в воображении. Один паци­ент Дезуайля, созерцая неописуемый свет драгоценного камня, сказал: «Мой взор теряется в нем. Этот камень ог­ромен, и все же так мал: точка» (Le Rê ve é veillé en Psychothé rapie, p. 17).

Как только мы начинаем грезить в мире малого, все уве­личивается. Феномены из сферы бесконечно малого обре­тают космический размах. Стоит лишь почитать в работах Хоксби^А об электричестве описания свечений и шумов, тле­ющих разрядов и щелчков... Уже в 1708 году д-р Уолл с уверенностью писал, потирая алмаз: «Мы считаем, что этот свет и это потрескивание как бы представляют гром и мол­нию.» Итак, мы видим, как развивается теория миниатюр­ного метеора, в достаточной степени демонстрирующая мощь воображаемых аналогий. О силах бесконечно малого всегда грезят, как о катаклизмах.

Эта диалектика, переворачивающая отношения между великим и малым, может обыгрываться и в плане забавно­го. Свифт в обоих своих противопоставленных друг другу путешествиях — в Лилипутию и в Бробдингнег — едва ли искал чего-то большего, чем отзвуки забавных фантазий, отмеченных сатирической тональностью. Он не преодолел идеала фокусника, у которого тоже большой кролик выс­какивает из маленькой шляпы, или, как у Лотреамона, швейная машинка вылезает из коробки с хирургическими инструментами ради эпатажа буржуа.^B Но насколько боль­шей ценностью наделяются все эти литературные игры, если мы предаемся им с искренностью онирического опыта! И тогда мы посетим все предметы. Мы последуем за Феей

^А Хоксби, Фрэнсис (ум. в 1713) — англ. физик. Сконструировал в 1706 г. электростатическую машину. Усовершенствовал пневматическую машину и продолжил опыты Отто Герике по передаче звука в вакууме. Доказал, что звук распространяется в воде.

^B У Лотреамона: «... прекрасен... как встреча на анатомическом столе зонтика и швейной машинки» (Лотреамон. Песни Мальдорора. Стихотво­рения. М., 1988, с. 292. Пер. Н. Мавлевич). Провозглашенное сравнение стало хрестоматийным и эталонным для сюрреалистов и близких к ним направлений.

Хлебных Крошек в ее карете, большой, словно горошина, со всеми допотопными церемониями, — или же влезем в яблоко, бесцеремонно и с помощью одной приветливой фразы. Нам откроется сокровенная вселенная. Мы уви­дим изнанку всех вещей, глубинную безмерность малых предметов.

Парадоксальным образом грезовидец сможет войти и в самого себя. Находясь под воздействием пейотля, ми-ниатюризующего наркотика, один пациент Руйе сказал: «Я нахожусь у себя во рту, рассматриваю свою комнату сквозь щеку». Галлюцинации подобного рода получают от наркотиков разрешение на выражение. Но они неред­ки и в нормальных сновидениях. Бывают ночи, когда мы возвращаемся в самих себя, когда мы посещаем собствен­ные органы.

Эта онирическая жизнь подробностей сокровенного кажется нам весьма отличной от традиционной интуи­ции философов, всегда утверждающих, что они живут внутри бытия, которое созерцают изнутри. Эта интен­сивная приверженность к жизни изнутри немедленно способствует единству охваченного ею существа. Погля­дите на философа, предающегося этой интуиции: глаза у него полузакрыты, как при сосредоточенности. Вряд ли он думает о том, чтобы развлекаться или резвиться в своем новом жилище; да и его признания об объектив­ной жизни такого рода никогда не заходят по-настоя­щему далеко. Зато насколько разнообразнее ониричес­кие силы! Они забираются во все складки ореха, они знают жир его граней и весь мазохизм шипов, упираю­щихся в скорлупу изнутри! Как и все нежные существа, орех причиняет боль самому себе. Разве не от такой боли мучился Кафка из-за абсолютного вживания в собствен­ные образы: «Я думаю о тех ночах, по прошествии кото­рых, выходя из сна, я просыпался с ощущением, будто я заперт в ореховую скорлупу» (Journal intime // Fontaine, mai 1945, p. 192). Но эта боль глубинно уязвленного (froissé), стиснутого в своей сокровенности существа зву­чит редкостной нотой. А восхищение концентрирован­ным бытием может исцелить от всех недугов. В «Проме-

тее и Эпиметее» Шпиттелера^А под сводом орешника бо­гиня спрашивает: «Скажи мне, какое сокровище прячешь ты у себя под крышей; какой чудесный орех ты произвел на свет?» Разумеется, зло прячется подобно добру: колдуны часто вкладывают черта в орехи, которые они дают детям.

Аналогичный образ сокровенности находим у Шекспи­ра. Розенкранц говорит Гамлету (акт II, сцена II): «Значит, тюрьмой ее (Данию — Б. С.) делает ваше честолюбие. Ва­шим требованиям тесно в ней». Гамлет же отвечает: «О Боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности... Если бы только не дурные сны!»^B Если мы согласимся наделить образы первореально-стью, если мы не будем ограничивать образы простыми вы­ражениями, мы внезапно ощутим, что внутренняя часть ореха обладает ценностью первозданного счастья. Мы бы жили счастливо, если бы находили там первогрезы блажен­ства, тщательно охраняемой сокровенности. Несомненно, счастье способно расширяться, у него есть потребность в экспансии. Но у него есть и потребность в концентрации, в сокровенности. Значит, когда мы его утрачиваем, когда жизнь показывает нам «дурные сны», мы ощущаем тоску по сокровенности утраченного счастья. Первые грезы, свя­зываемые с сокровенным образом предмета, — грезы о сча­стье. Всякая объективная сокровенность, которую мы на­блюдаем в естественных грезах, — зародыш счастья.

И счастье это велико, поскольку оно сокрыто. Все, что находится внутри, запретно из-за чувства стыда. Именно этот нюанс тонко выражает Пьер Геган. Женщина стыдит­ся платяного шкафа: «Когда Эрве ровно в два часа распах­нул шкаф, где — словно открывая тайную анатомию — гро­моздились ее блузки, юбки, все ее белье, она ринулась к шкафу, столь искренне ошарашенная, как если бы ее зас-

^А Шпиттелер, Карл (1845—1924) — швейц. немецкоязычный писатель. Аристократ-пессимист, испытавший влияние Шопенгауэра. Основные сочинения представляют собой обработку античных мифов. Цитируемый здесь «Прометей и Эпиметей» написан в 1880—1881 гг. Лауреат Нобелев­ской премии за 1919 г.

^B Шекспир У. Гамлет. Пер. Б. Пастернака // «Гамлет» в русских перево­дах. М., 1994, с. 57.

тали врасплох голой, и поправила полы этого деревянного плаща» (Arc-en-Ciel sur la Domnoné e, p. 40).

Но как бы там ни было, слегка детское изображение внутренней части вещей всегда подразумевает должный порядок. Когда дедушка Лауры из романа Эмиля Клермона вскрывает перочинным ножиком цветочные бутоны, чтобы позабавить внучку, глазам восхищенного ребенка предста­ют внутренности приведенного в порядок шкафа. ^1bisЭтот детский образ только и выражает, что одно из нескончае­мых блаженств для ботаников. В своих «Лекарственных сред­ствах» Жоффруа^А пишет: «Известно — и на это невозмож­но смотреть без удовольствия — с какой ловкостью побеги растений, снабженные листьями, цветами и плодами, рас­полагаются в почках.» (Т. I, р. 93). Надо ли подчеркивать, что удовольствие от созерцания этих внутренностей значи­тельно их увеличило. Видеть в почке лист, цветок и плод означает видеть глазами воображения" ". Похоже, что вооб­ражение в таких случаях становится безумной надеждой на безграничное видение. Столь рассудочный автор, как П. Вань­ер, писал: «Если бы достаточно умелый человек расколол ви­ноградную косточку, чтобы отделить друг от друга тонкие во­локна, он с изумлением увидел бы под нежной и изящной кожицей ветви и гроздья.» (Praedium Rusticum. Trad. Berland, 1756. T. II, p. 168). Что за грандиозная греза: читать о будущем сборе винограда по жесткой и сухой косточке! Ученый, кото­рый продолжит эту грезу, без труда согласится с тезисом о бесконечном взаимовложении зародышей.²

^1bis Clermont È. Laure, p. 28.

^A Жоффруа, Этьен Франсуа (1672—1731) — франц. врач и химик. Член Академии наук (1699). В своей работе «Таблица различных отношений, наблюдаемых в химии между различными субстанциями» (1718), сформу­лировал понятие аффинности.

^1ter Поэт может плохо разбираться в ботанике и написать такой пре­красный стих:

La fleur d'é glantier sent ses bourgeons é clore.

(Цветок шиповника ощущает, как раскрываются его почки.)

(Мюссе. Майская ночь)

² Пьер-Максим Шюль в статье, с которой мы познакомились лишь во время правки наших гранок, исследует эти грезы и мысли о взаимовложе­нии (Journal de Psychologie, 1947, no. 2).

Грезовидцу кажется, будто чем меньше существа, тем активнее их функции. Живя в малом пространстве, они живут в ускоренном времени. Когда ониризм замыкают, его динамизируют. Еще чуть-чуть, и можно будет предло­жить для онирической жизни принцип Гейзенберга^А. И тогда феи станут необычными видами онирической активности. А когда они перенесут нас на уровень мелких действий, мы окажемся в центре разумной и терпеливой воли. Потому-то лилипутские грезы столь целебны и благотворны. Они пред­ставляют собой антитезу нарушающим душевный покой грезам о побеге.

Итак, воображение мелочей стремится повсюду просколь­знуть, оно приглашает нас не просто вернуться в нашу рако­вину, а проскользнуть в любую раковину, чтобы обрести там настоящее убежище, «свернутую» жизнь, жизнь, сосре­доточенную на себе, все ценности покоя. Именно таков совет Жан-Поля: ^{B, 2}. «Посети рамки своей жизни, каждую дощечку в своей комнате, и свернись клубком, чтобы посе­литься в последней и самой спрятанной из спиралей в тво­ей улиточной раковине.» Вывеска обитаемых предметов может гласить: «Всё — раковина.» А грезящее существо от­ветит эхом: «Всё для меня — раковина. Я — мягкая мате­рия, которая желает найти себе защиту в разнообразных твердых формах и стремится внутрь каждого предмета, что­бы возрадоваться от осознания защищенности».

Тристан Тцара^C, как и Жан-Поль, слышит этот зов уменьшенного пространства: «Кто зовет меня в дыру, оби­тую зернами материи, это я, отвечает разверстая земля, зат-

^А Гейзенберг, Вернер Карл (1901—1976) — нем. физик. Сформулировал принцип, согласно которому невозможно одновременно наблюдать и из­мерять скорость и положение квантового объекта.

² Richter J.-P. La Vie de Fixlein. Trad., p. 230.

^B Рихтер, Иоганн Пауль Фридрих (Жан-Поль) (1763—1825) — нем. писатель; один из наиболее оригинальных представителей нем. романтиз­ма. По сентиментальному идеализму — последователь Ж.-Ж. Руссо; теоре­тик юмора и иронии. Здесь цитируется роман «Квинтус Фиксляйн» (1796.)

^C Тцара, Тристан (1896—1963), наст. имя Самуэль Розеншток — франц. поэт, драматург и эссеист. В 1916 г. в Цюрихе создал литературную груп­пировку дадаистов.

вердевшие слои нерушимого терпения, челюсть пола». Лю­дям рассудочным и цельным свойственно обвинять такие образы в необоснованности. И всё же малой толики мини-атюризирующего воображения достаточно, чтобы понять, что между тонкими зубьями половицы, в этой микроско­пической залежи раскрывается и являет себя вся земля. Так примем же игры с масштабом и скажем вслед за Тристаном Тцара: «Я — миллиметр»³. В том же произведении можно прочесть: «С очень близкого расстояния я вижу увеличен­ные в детской грезе хлебные крошки и пыль на солнце между жесткими древесными волокнами» (La Pé trification du Pain, p. 67)⁴. Подобно мескалину, воображение изменяет разме­ры предметов⁵.

Если перелистать научные книги, сообщавшие, словно о подвигах, о самых первых открытиях, сделанных под мик­роскопом, можно обнаружить бесчисленные примеры раз­множения лилипутской красоты. Воистину можно сказать,

⁵ Tzara T. L 'Antitê te. Le Nain dans son Cornet, p. 44.

⁴ Tzara T. L' Antitê te. Le Nain dans son Cornet, p. 44. Альфред Жарри^B находит абсолютную формулу лилипутских галлюцинаций в главе под на­званием «Фостролль меньше Фостролля». «Однажды доктор Фостролль... захотел стать меньше самого себя и решил исследовать одну из стихий... избрав образец малости, он уменьшился до классических размеров клеща и путешествовал по капустному листу, не обращая внимания на кол­лег-клещей и увеличенные предметы до тех пор, пока не встретился с Водой».

^B Жарри, Альфред (1873—1907) — франц. писатель. Автор гротескных романов, среди которых цитируемый здесь «Деяния и мнения доктора Фостролля» (1898). Автор знаменитого цикла пьес о короле Юбю. Созда­тель так называемой патафизики — «науки о воображаемом решении про­блемы».

⁵ В устричной раковине Франсис Понж^C видит даже «Ангкорский храм»^D (Le Parti Pris des Choses, p. 54).

^C Понж, Франсис (1899—1988) — франц. поэт. Основная цель — отве­тить на «вызов, который вещи бросают языку». Несмотря на формальную близость к сюрреалистам, предпочитал позицию стороннего наблюдателя, избегая в творчестве личных переживаний и даже метафор. Цитируется сборник «Приняв сторону вещей» (1942); русск. пер. «На стороне вещей», М., 2000.

^D Ангкорский храм, Ангкор Ват — храм в Камбодже (XII в.). Считается наиболее совершенным памятником кхмерского искусства. Первоначаль­но был посвящен Вишну; в XV в. стал буддийским святилищем.

что когда микроскоп возник, он служил калейдоскопом миниатюрного. Но чтобы оставаться верными нашей лите­ратурной документации, приведем лишь одну страницу, где образы реального выходят на уровень моральной жизни: «Взять сложный микроскоп и заметить, что ваша капля бур­гундского — в сущности, Красное море, что пыль на кры­льях мотылька — павлинье оперение, плесень — поле цве­тов, а песок — куча драгоценностей. Эти развлечения, пред­лагаемые микроскопом, долговечнее самых дорогостоящих фонтанных механизмов... Впрочем, эти метафоры мне сле­дует объяснить через другие. Намерение, с которым я по­слал «Жизнь Фиксляйна» в любекскую книжную лавку, в том-то и заключалось... что малые чувственные радости мы должны ценить больше больших» (La Vie de Fixlein, p. 24).

IV

После этого геометрического противоречия, в котором малое является глубинно большим, в грезах о сокровенно­сти можно заметить массу других противоречий. Кажется, будто в грезах определенного типа внутреннее автомати­чески становится противоположностью внешнего. Еще бы! У этого темного каштана такая белая мякоть! Под этим гру­бошерстным платьем сокрыта такая слоновая кость! Какая радость с такой легкостью находить субстанции, друг другу противоречащие, сочетающиеся для того, чтобы противо­речить друг другу! Так, Милош^А в поисках герба своих грез находит

Un nid d'hermine pour le corbeau de blason. (Гнездо горностая для геральдического ворона.)

Мы ощущаем эти антитетические грезы в действии в следующей «расхожей истине» Средневековья: сияющий

^А Милош, Оскар Владислас де Любич-Милош (1877—1939) — франц. писатель литовского происхождения; один из любимых авторов Г. Башля­ра. Автор двух книг, толкующих Апокалипсис.

белизной лебедь внутри абсолютно черен. Ланглуа^{B, 6} гово­рит нам, что эта «истина» продержалась целое тысячелетие. При малейшем рассмотрении можно было бы убедиться, что внутренности лебедя по цвету не слишком отличаются от внутренностей ворона. Если же — вопреки фактам — столь часто повторялось утверждение об интенсивной чер­ноте лебедя, то причина здесь в том, что оно соответствует одному из законов диалектического воображения. Образы, представляющие собой изначальные психические силы, сильнее идей, сильнее реального опыта.

Например, в «Церковном пении», следуя такому диалек­тическому воображению, Жан Кокто^C пишет:

L'encre dont je me sers est le sang bleu d'un cygne. (Чернила, которыми я пользуюсь, — это голубая кровь лебедя.)

Иногда поэт настолько доверяет диалектическому вооб­ражению читателя, что приводит лишь первую часть обра­за. Так, Тристан Тцара, едва успев описать «лебедя, поло­щущего свою белизну водой», только и добавляет, что «внеш­нее бело» (L'Homme approximatif, 6). Прочесть эту корот­кую фразу в ее простой позитивности, узнать, что лебедь бел, — вот чтение без грез. Напротив, негативистское про­чтение, прочтение, достаточно свободное для пользования всевозможными поэтическими свободами, возвращает нас в глубины. Если «внешнее бело», то это потому, что суще­ство расположило снаружи все белое, что в нем есть. Нега­тивность же пробуждает мрак.

^B Ланглуа, Шарль Виктор (1863—1929) — франц. историк. Профессор палеографии и истории Средних Веков в Сорбонне. Один из основопо­ложников позитивистского метода в истории. Вместе с Шарлем Сеньобосом написал в 1897 г. «Введение в изучение истории», по которому учились сторонники «новых методов» в медиевистике, в том числе и в России (O.A. Добиаш-Рождественская).

⁶ Langlois Ch. V. L'Image du Monde. III, p. 179.

^C Кокто, Жан (1889—1963) — франц. писатель и кинематографист, а также книжный иллюстратор, создатель балетных костюмов и декоратор часовен. Здесь цитируется его ранний поэтический сборник «Церковное пение» (1923), отдельные стихотворения из которого представлены в русск. переводе в сборнике «Петух и Арлекин», СПб., 2000.