Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Один день Ивана Денисовича. Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича Эта редакция является истинной и окончательной
Стр 1 из 3Следующая ⇒
Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича
Эта редакция является истинной и окончательной. Никакие прижизненные издания еЈ не отменяют. А. Солженицын Апрель 1968 г. --------Один день Ивана Денисовича
Повесть В пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс уштабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие вдва пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долгорукой махать. Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставалк параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- назоне, один -- внутри лагеря. И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальныебрали бочку парашную на палки -- выносить. Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до разводабыло часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол нарукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб емубосиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти встоловую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоженакормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске чтоосталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнилисьслова его первого бригадира КузЈмина -- старый был лагерный волк, сидел кдевятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал: -- Здесь, ребята, закон -- тайга. Но люди и здесь живут. В лагере воткто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму1 ходитстучать. Насчет кума -- это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Толькобереженье их -- на чужой крови. Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера емубыло не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сончудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро. Но утро пришло своим чередом. Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдольстыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней. Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшисьодеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обеступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в баракеи в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понеслиодну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок изсушилки. А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить).Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадирсейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам. Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил: сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительствамастерских на новый объект " Соцбытгородок". А Соцбытгородок тот -- полеголое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб неубежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костране разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение. Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками недоговоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм. Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы наденек освободиться? Ну прямо все тело разнимает. И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит? Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий.Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняковпокладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Такчто полежать можно, аж пока в столовую девятый барак. Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- соседШухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг. Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти закипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригадырявкнул: -- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю! Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали. В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: -- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисотокчетыре, а стало три только. Кому ж недодать? Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут. А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотябы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А тони то ни сЈ. Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявилникому, но как бы злорадно: -- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных! И Шухов решился -- идти в санчасть. И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку иодеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой сверхней нарой вагонки, стоял худой Татарин. Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо. -- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки наспине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом! И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всемполутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяныхвагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеватьсявсе, кто еще не встал. -- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу большежалости, чем испытывал, спросил Шухов. С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, изадумываться некогда. Полный карцер -- это когда без вывода. -- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей. На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, напервом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки сномерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --переждать Татарина на дворе. Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так быбыло обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Ноотпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиватьсяпросто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, ина нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал своиваленки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)и вышел вслед за Татарином. Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал: ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж егоне было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.Приберегут завтрак, догадаются. Так и вышли вдвоем. Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора билипо зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны ивнутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветлялизвезды. Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- ктов уборную, кто в каптерку, иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать наиндивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, ивсем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этомморозе пробыть. А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шелровно, и мороз как будто совсем его не брал. Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа2 -- каменнойвнутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню отзаключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокоюподхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где взатишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, виселтермометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если бон показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодняне натягивало на сорок. Вошли в штабной барак и сразу же -- в надзирательскую. Тамразъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему небыло, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, чтопрощает Шухова, и велел ему вымыть пол. Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого невыводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно вштабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальникарежима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали инадзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простыхнадзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой, поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг. В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своихгимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, вперепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. В углу стояло ведро стряпкой. Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение: -- Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться. Закон здесь был простой: кончишь -- уйдешь. Теперь, когда Шухову далиработу, вроде и ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскоряхзабыл их под подушкой) пошел к колодцу. Бригадиры, ходившие в ППЧ -- планово-производственную часть, --столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой СоветскогоСоюза, взлез на столб и протирал термометр. Снизу советовали: -- Ты только в сторону дыши, а то поднимется. -- Фуимется! -- поднимется!... не влияет. Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив ведро и сплетяруки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба: -- Двадцать семь с половиной, хреновина. И, еще доглядев для верности, спрыгнул. -- Да он неправильный, всегда брешет, -- сказал кто-то. -- Развеправильный в зоне повесят? Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но незавязанными наушниками поламывало уши морозом. Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро.И веревка стояла коло'м. Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую исунул руки в колодезную воду. Потеплело. Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки исон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктамибыло плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продаваликой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой). -- Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! -- отвлекся один из них. Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что, хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемьлет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботиноктех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный).Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почемуполучил -- с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю ходил какименинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенкиподоспели -- житуха, умирать не надо. Так какой-то черт в бухгалтерииначальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. Мол, непорядок -- чтобы зэк две пары имел сразу. И пришлось Шухову выбирать: илив ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинкиотдай. БерЈг, солидолом умягчал, ботинки новехонькие, ах! -- ничего такжалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В одну кучу скинули, веснойуж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли. Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их вугол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжалсяв карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулсяпод валенки к надзирателям. -- Ты! гад! потише! -- спохватился один, подбирая ноги на стул. -- Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй! -- Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет? -- Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то... -- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка? Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулсяпростодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме всорок третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносомначисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. Атеперь только шепелявенье от того времени и осталось. -- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Неупомню, какая она и баба. -- Та'к вот они моют... Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят.Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить. -- Да на хрена' его и мыть каждый день? Сырость не переводится. Ты вотчто, слышь, восемьсот пятьдесят четвертый! Ты легонько протри, чтоб толькомокровато было, и вали отсюда. -- Рис! ПшЈнку с рисом ты не равняй! Шухов бойко управлялся. Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качестводай, для начальника делаешь -- дай показуху. А иначе б давно все подохли, дело известное. Шухов протер доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпкуневыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду надорожку, где ходило начальство, -- и наискось, мимо бани, мимо темногоохолодавшего здания клуба, наддал к столовой. Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. И еще надо былоперед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагерястрогий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер. Перед столовой сегодня -- случай такой дивный -- толпа не густилась, очереди не было. Заходи. Внутри стоял пар, как в бане, -- на'пуски мороза от дверей и пар отбаланды. Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когдаместа освободятся. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги подва, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искалидля них места на столах. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на'тебе, толкнул поднос. Плесь, плесь! Рукой его свободной -- по шее, по шее! Правильно! Не стой на дороге, не высматривай, где подлизать. Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится.Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, откреста отстали. А русские -- и какой рукой креститься, забыли. Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты ивыплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе -- перед новойбригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу. А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно. Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одногоиз таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Этобыл из последних бригадников, поплоше Шухова. Снаружи бригада вся в однихчерных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно --ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов невсякую работу возьмет, есть пониже. Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место. -- Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал -- ты в кондее. И -- не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе мискиотштукатурит дочиста. Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с нимвесь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней инаколка стояла: " Усть-Ижма, 1944". Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни холодно, но не мог онсебя допустить есть в шапке -- и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстропроверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала баканаливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из неекартошку выловил. Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперьсовсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тутхоть крыша гори -- спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себятолько утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять заужином. Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело -- какой овощ на зимузаготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошлабаланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче -- капуста черная.Самое сытное время лагернику -- июнь: всякий овощ кончается и заменяюткрупой. Самое худое время -- июль: крапиву в котел секут. Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сеткерыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет -- и выплевывал на стол. В любой рыбе ел он все: хотьжабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когдавываривались и плавали в миске отдельно -- большие рыбьи глаза, -- не ел.Над ним за то смеялись. Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперьел без хлеба. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей. На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ееотламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, нисытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумалидавать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. В вареном весе триста граммтянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу. Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов наделшапку и пошел в санчасть. Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнализвезды. И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону.Как этот лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительныхбольно много было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной, белыми, зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали ракет кидать.Или до'роги обходятся? Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разныммелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. ПомощникХромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал ещепомощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть невыходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художникс бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татаринширокими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообщеснаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются последниесладкие минуты. Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй разпопадешься -- опять пригребЈтся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо, чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может, он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. Читали жвот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку идва шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно, а для других это сласть. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псыклятые. Нет уж, за углом перестоим. Миновал Татарин -- и уже Шухов совсем намерился в санчасть, как егоозарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш изседьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, изголовы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра ужэтого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Хороший у негосамосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой. Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку.Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти. Слышно скрипел снег под ногами. В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшноступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель. Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей неподымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, зачистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал. Никого больше не было. Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезтьглазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писалровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно однупод одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно, чтоэто -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела. -- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен... -- совестливо, как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов. Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчикбелый, халат белый, и номеров видно не было. -- Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты же знаешь, чтоутром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ. Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще. -- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит... -- А что -- оно? Оно -- что болит? -- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего. Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Ноправо ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он ужеосвободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти двачеловека, и подведена черта. -- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На! Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозьпрорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать. Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб неперекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже ненарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нееза малым. А Вдовушкин писал дальше. Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда недостигали никакие. Ни ходики не стучали -- заключенным часов не положено, время за них знает начальство. И даже мыши не скребли -- всех их повыловилбольничный кот, на то поставленный. Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, прияркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он все стены --ничего на них не нашел. Осмотрел телогрейку свою -- номер на грудипообтерся, каб не зацапали, надо подновить. Свободной рукой еще бородуопробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле десяти.А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и побреют. Чего впарикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого. Потом, глядя на беленький-беленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнилмедсанбат на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и --недотыка ж хренова! -- доброй волею в строй вернулся. А мог пяток днейполежать. Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть ибез операции, но чтобы в больничку положили, -- лежал бы, кажется, тринедели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады. Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет. С каким-то этапомновый доктор появился -- Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, самсумутится, и больным нет покою: выдумал всех ходячих больных выгонять наработу при больнице: загородку городить, дорожки делать, на клумбы землюнанашивать, а зимой -- снегозадержание. Говорит, от болезни работа -- первоелекарство. От работы лошади дохнут. Это понимать надо. Ухайдакался бы сам накаменной кладке -- небось бы тихо сидел....А Вдовушкин писал свое. Он, вправду, занимался работой " левой", нодля Шухова непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, котороевчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самомуврачу. Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовалВдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и сталВдовушкин учиться делать внутривенные уколы на темных работягах, да насмирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, чтофельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля студент литературногофакультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел, чтоб оннаписал в тюрьме то, чего ему не дали на воле....Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышнодонесся звонок развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило его, как и раньше, но косануть, видно, не проходило. Вдовушкин протянул руку за термометром, посмотрел. -- Видишь, ни то ни сЈ, тридцать семь и две. Было бы тридцать восемь, так каждому ясно. Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь, останься. После проверки посчитает доктор больным -- освободит, а здоровым-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону. Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел. Теплый зяблого разве когда поймет? Мороз жал. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова и вынудил егозакашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь ктокого. Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, илагерь весь стоял пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже всеоторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. Конвой сидит втеплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, -- тоже им не маслосливочное в такой мороз на вышках топтаться. Вахтеры на главной вахтеподбрасывают в печку угля. Надзиратели в надзирательской докуриваютпоследнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже одетые во всю своюрвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глазтряпками от мороза, -- лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глазазакрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: " Па-дъем! " Дремала со всем девятым бараком и 104-я бригада. Только помбригадирПавло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптистАлешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, гдеу него была переписана половина евангелия. Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и -- к помбригадировойвагонке. Павло поднял голову. -- Нэ посадылы, Иван Денисыч? Живы? (Украинцев западных никак непереучат, они и в лагере по отчеству да выкают). И, со стола взявши, протянул пайку. А на пайке -- сахару черпачокопрокинут холмиком белым. Очень спешил Шухов и все ж ответил прилично (помбригадир -- тоженачальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж какспешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой накронштейник -- лезть наверх постель заправлять, -- а пайку так и такпосмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесятграмм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах ив лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хотьшуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестантуи Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься.Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Вот два раза надень и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули меня не круто? Может, в моей-то граммы почти все? -- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайкунадвое. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у негокарманчик белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют безкарманов). Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тутже, да наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунутьполпайки в тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже двараза за воровство биты. Барак большой, как двор проезжий. И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги изваленок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширилдырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головысодрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают; однова' надзиратель об иголку накололся, так чуть Шуховуголову со злости не разбил). Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку за пайкойспрятанной прихватил. Тем временем сахар во рту дотаял. Все в Шухове былонапряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Пальцы Шуховаславно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше. Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для Шухова нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вродеполитруков): -- " Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, илизлодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь". За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в щель встене -- ни на едином шмоне еще не нашли. Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат, повытаскивал из-под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку итряпочку с двумя рубезками. Опилки в матрасе чудок разровнял (тяжелые они, сбитые), одеяло вкруговую подоткнул, подушку кинул на место -- босиком жеслез вниз и стал обуваться, сперва в хорошие портянки, новые, потом вплохие, поверх. И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил: -- Кон-ча'й ночевать, сто четвертая! Вы'-ходи'! И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла квыходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше невыгонит. Сказал -- " выходи! " -- значит, край выходить. И пока бригадники, тяжело ступая, без слова выходили один за другимсперва в коридор, потом в сени и на крыльцо, а бригадир 20-й, подражаяТюрину, тоже объявил: " Вы-ходи! " -- Шухов доспел валенки обуть на двепортянки, бушлат надеть сверх телогрейки и туго вспоясаться веревочкой(ремни кожаные были у кого, так отобрали -- нельзя в Особлагере). Так Шухов все успел и в сенях нагнал последних своих бригадников --спины их с номерами выходили через дверь на крылечко. Толстоватые, навернувшие на себя все, что только было из одежки, бригадники наискосок, гуськом, не домогаясь друг друга нагнать, тяжело шли к линейке и толькопоскрипывали. Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и светлело. И тонкий, злой потягивал с восхода ветерок. Вот этой минуты горше нет -- на развод идти утром. В темноте, в мороз, с брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом незахочешь. У линейки метался младший нарядчик. -- Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься? Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему и дыхпо морозу зря не погонит, топает себе молча. И бригада за ним по снегу: топ-топ, скрип-скрип. А килограмм сала, должно, отнес -- потому что опять в свою колоннупришла 104-я, по соседним бригадам видать. На Соцгородок победней дапоглупей кого погонят. Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева! Бригадиру сала много надо: и в ППЧ нести и свое брюхо утолакивать.Бригадир хоть сам посылок не получает -- без сала не сидит. Кто из бригадыполучит -- сейчас ему дар несет. А иначе не проживешь. Старший нарядчик отмечает по дощечке: -- У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три? -- Двадцать три, -- бригадир кивает. Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен? И сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев, сука, опять в зоне остался.Ничего он не болен, опер его оставил. Опять будет стучать на кого-то. Днем его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, неслышал. А проводят по санчасти... Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль ее медленно переталкивалисьбригады вперед, к шмону. Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок нателогрейке, протискался через линейку на тот бок. Там к художнику два-тризэка в очереди стояли. И Шухов стал. Номер нашему брату -- один вред, понему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номеравпору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься? Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, аеще в черед ходят на развод номера писать. Сегодня старик с бородкойседенькой. Когда на шапке номер пишет кисточкой -- ну, точно как поп миромлбы мажет. Помалюет, помалюет и в перчатку дышит. Перчатка вязаная, тонкая, рукаокостеневает, чисел не выводит. Художник обновил Шухову " Щ-854" на телогрейке, и Шухов, уже незапахивая бушлата, потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой вруке догнал бригаду. И сразу разглядел: однобригадник его Цезарь курил, икурил не трубку, а сигарету -- значит, подстрельнуть можно. Но Шухов не сталпрямо просить, а остановился совсем рядом с Цезарем и вполоборота гляделмимо него. Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждойзатяжки (Цезарь затягивался редко, в задумчивости) ободок красного пеплапередвигался по сигарете, убавляя ее и подбираясь к мундштуку. Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в ротему засматривает, и глаза горят. У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня преждевечера раздобыть -- он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас былэтот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, -- но он бы себя не уронил итак, как Фетюков, в рот бы не смотрел. В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган-- не поймешь. Молодой еще. Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как его посадили. У него усы черные, слитые, густые. Потому не сбрили здесь, что на деле так снят, на карточке. -- Цезарь Маркович! -- не выдержав, прослюнявил Фетюков. -- Да-айтеразок потянуть! И лицо его передергивалось от жадности и желания....Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, ипосмотрел на Фетюкова. Из-за того он и стал курить чаще трубку, чтоб неперебивали его, когда он курит, не просили дотянуть. Не табака ему быложалко, а прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе сильную мысль идать ей найти что-то. Но едва он поджигал сигарету, как сразу в несколькихглазах видел: " Оставь докурить! "...Цезарь повернулся к Шухову и сказал: -- Возьми, Иван Денисыч! И большим пальцем вывернул горящий недокурок из янтарного короткогомундштука. Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему предложит), однойрукой поспешно благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб необронить. Он не обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке(у кого рот чистый, а у кого и гунявый), и пальцы его закалелые необжигались, держась за самый огонь. Главное, он Фетюкова-шакала пересек ивот теперь тянул дым, пока губы стали гореть от огня. М-м-м-м! Дым разошелсяпо голодному телу, и в ногах отдалось и в голове. И только эта благость по телу разлилась, как услышал Иван Денисовичгул: -- Рубахи нижние отбирают!... Так и вся жизнь у зэка, Шухов привык: только и высматривай, чтоб нагорло тебе не кинулись. Почему -- рубахи? Рубахи ж сам начальник выдавал?!... Не, не так... Уж до шмона оставалось две бригады впереди, и вся 104-я разглядела: подошел от штабного барака начальник режима лейтенант Волково'й и крикнулчто-то надзирателям. И надзиратели, без Волкового шмонявшие кое-как, тутзарьялись, кинулись, как звери, а старшина их крикнул: -- Ра-асстегнуть рубахи! Волкового не то что зэки и не то что надзиратели -- сам начальниклагеря, говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! -- иначе, какволк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный -- и носитсябыстро. Вынырнет из-за барака: " А тут что собрались? " Не ухоронишься.Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРеею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а онподкрадется сзади да хлесь плетью по шее: " Почему в строй не стал, падло? " Как волной от него толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытреткровь, молчит: каб еще БУРа не дал. Теперь что-то не стал плетку носить. В мороз на простом шмоне не по вечерам, так хоть утром порядок былмягкий: заключенный расстегивал бушлат и отводил его полы в стороны. Так шлипо пять, и пять надзирателей навстречу стояло. Они обхлопывали зэка по бокамопоясанной телогрейки, хлопали по единственному положенному карману направом колене, сами бывали в перчатках, и если что-нибудь непонятноенащупывали, то не вытягивали сразу, а спрашивали, ленясь: " Это -- что? " Утром что' искать у зэка? Ножи? Так их не из лагеря носят, а в лагерь.Утром проверить надо, не несет ли с собой еды килограмма три, чтобы с неюсбежать. Было время, так та'к этого хлеба боялись, кусочка двухсотграммовогона обед, что был приказ издан: каждой бригаде сделать себе деревянныйчемодан и в том чемодане носить весь хлеб бригадный, все кусочки отбригадников собирать. В чем тут они, враги, располагали выгадать -- нельзядодуматься, а скорей чтобы людей мучить, забота лишняя: пайку эту своюнадкуси, да заметь, да клади в чемодан, а они, куски, все равно похожие, всеиз одного хлеба, и всю дорогу об том думай и мучайся, не подменят ли твойкусок, да друг с другом спорь, иногда и до драки. Только однажды сбежали изпроизводственной зоны трое на автомашине и такой чемодан хлеба прихватили.Опомнились тогда начальнички и все чемоданы на вахте порубали. Носи, мол, опять всяк себе. Еще проверить утром надо, не одет ли костюм гражданский под зэковский? Так ведь вещи гражданские давно начисто у всех отметены и до конца срока неотдадут, сказали. А конца срока в этом лагере ни у кого еще не было. И проверить -- письма не несет ли, чтоб через вольного толкануть? Датолько у каждого письмо искать -- до обеда проканителишься. Но крикнул что-то Волковой искать -- и надзиратели быстро перчаткипоснимали, телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное спрятал), рубахи расстегнуть -- и лезут перещупывать, не поддето ли чего в обходустава. Положено зэку две рубахи -- нижняя да верхняя, остальное снять! --вот как передали зэки из ряда в ряд приказ Волкового. Какие раньше бригадыпрошли -- ихее счастье, уж и за воротами некоторые, а эти -- открывайся! Укого поддето -- скидай тут же на морозе! Так и начали, да неуладка у них вышла: в воротах уже прочистилось, конвой с вахты орет: давай! давай! И Волковой на 104-й сменил гнев намилость: записывать, на ком что лишнее, вечером сами пусть в каптерку сдадути объяснительную записку напишут: как и почему скрыли. На Шухове-то все казенное, на, щупай -- грудь да душа, а у Цезарярубаху байковую записали, а у Буйновского, кесь, жилетик или напузниккакой-то. Буйновский -- в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трехмесяцев нет: -- Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статьюуголовного кодекса не знаете!... Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь. -- Вы не советские люди! -- долбает их капитан. Статью из кодекса еще терпел Волковой, а тут, как молния черная, передернулся: -- Десять суток строгого! И потише старшине: -- К вечеру оформишь. Они по утрам-то не любят в карцер брать: человеко-выход теряется. Деньпусть спину погнет, а вечером его в БУР. Тут же и БУР по левую руку от линейки: каменный, в два крыла. Второекрыло этой осенью достроили -- в одном помещаться не стали. На восемнадцатькамер тюрьма, да одиночки из камер нагорожены. Весь лагерь деревянный, однатюрьма каменная. Холод под рубаху зашел, теперь не выгонишь. Что укутаны были зэки --все зря. И так это нудно тянет спину Шухову. В коечку больничную лечь бысейчас -- и спать. И ничего больше не хочется. Одеяло бы потяжельше. Стоят зэки перед воротами, застегиваются, завязываются, а снаружиконвой: -- Давай! Давай! И нарядчик в спины пихает: -- Давай! Давай! Одни ворота. Предзонник. Вторые ворота. И перила с двух сторон околовахты. -- Стой! -- шумит вахтер. -- Как баранов стадо. Разберись по пять! Уже рассмеркивалось. Догорал костер конвоя за вахтой. Они передразводом всегда разжигают костер -- чтобы греться и чтоб считать виднее. Один вахтер громко, резко отсчитывал: -- Первая! Вторая! Третья! И пятерки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног. А второй вахтер -- контролер, у других перил молча стоит, толькопроверяет, счет правильный ли. И еще лейтенант стоит, смотрит. Это от лагеря. Человек -- дороже золота. Одной головы за проволокой не достанет --свою голову туда добавишь. И опять бригада слилась вся вместе. И теперь сержант конвоя считает: -- Первая! Вторая! Третья! И пятерки опять отделяются и идут цепочками отдельными. И помощник начальника караула с другой стороны проверяет. И еще лейтенант. Это от конвоя. Никак нельзя ошибиться. За лишнюю голову распишешься -- своей головойзаменишь. А конвоиров понатыкано! Полукругом обняли колонну ТЭЦ, автоматывскинули, прямо в морду тебе держат. И собаководы с собаками серыми. Однасобака зубы оскалила, как смеется над зэками. Конвоиры все в полушубках, лишь шестеро в тулупах. Тулупы у них сменные: тот надевает, кому на вышкуидти. И еще раз, смешав бригады, конвой пересчитал всю колонну ТЭЦ попятеркам. -- На восходе самый большой мороз бывает! -- объявил кавторанг. --Потому что это последняя точка ночного охлаждения. Капитан любит вообще объяснять. Месяц какой -- молодой ли, старый, --рассчитает тебе на любой год, на любой день. На глазах доходит капитан, щеки ввалились, -- а бодрый. Мороз тут за зоной при потягивающем ветерке крепко покусывал даже ковсему притерпевшееся лицо Шухова. Смекнув, что так и будет он по дороге наТЭЦ дуть все время в морду, Шухов решил надеть тряпочку. Тряпочка на случайвстречного ветра у него, как и у многих других, была с двумя рубезочкамидлинными. Признали зэки, что тряпочка такая помогает. Шухов обхватил лицо посамые глаза, по низу ушей рубезочки провел, на затылке завязал. Потомзатылок отворотом шапки закрыл и поднял воротник бушлата. Еще переднийотворот шапчонки спустил на лоб. И так у него спереди одни глаза остались.Бушлат по поясу он хорошо затянул бечевочкой. Все теперь ладно, толькорукавицы худые и руки уже застылые. Он тер и хлопал ими, зная, что сейчаспридется взять их за спину и так держать всю дорогу. Начальник караула прочел ежедневную надоевшую арестантскую " молитву": -- Внимание, заключенные! В ходу следования соблюдать строгий порядокколонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Шаг вправо, шаг влево -- считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Направляющий, шагом марш! И, должно, пошли передних два конвоира по дороге. Колыхнулась колоннавпереди, закачала плечами, и конвой, справа и слева от колонны шагах вдвадцати, а друг за другом через десять шагов, -- пошел, держа автоматынаготове. Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Обогнули лагерь --стал ветер наискось в лицо. Руки держа сзади, а головы опустив, пошлаколонна, как на похороны. И видно тебе только ноги у передних двух-трех, даклочок земли утоптанной, куда своими ногами переступить. От времени довремени какой конвоир крикнет: " Ю -- сорок восемь! Руки назад! ", " Бэ --пятьсот два! Подтянуться! " Потом и они реже кричать стали: ветер сечет, смотреть мешает. Им-то тряпочками завязываться не положено. Тоже службаневажная... В колонне, когда потеплей, все разговаривают -- кричи не кричи на них.А сегодня пригнулись все, каждый за спину переднего хоронится, и ушли в своидумки. Дума арестантская -- и та несвободная, все к тому ж возвращается, всеснова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ливечером? посадят капитана или не посадят? и как Цезарь на руки раздобыл своебелье теплое? Наверно, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж? Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовалсебя Шухов сегодня несытым. И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о лагере, стал думать, как письмо будет скоро домойписать. Колонна прошла мимо деревообделочного, построенного зэками, мимо жилогоквартала (собирали бараки тоже зэки, а живут вольные), мимо клуба нового(тоже зэки всЈ, от фундамента до стенной росписи, а кино вольные смотрят), ивышла колонна в степь, прямо против ветра и против краснеющего восхода.Голый белый снег лежал до края, направо и налево, и деревца во всей степи небыло ни одного. Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем Шухов право на дваписьма. Последнее отослал он в июле, а ответ на него получил в октябре. ВУсть-Ижме, там иначе был порядок, пиши хоть каждый месяц. Да чего в письменапишешь? Не чаще Шухов и писал, чем ныне. Из дому Шухов ушел двадцать третьего июня сорок первого года. Ввоскресенье народ из Поломни пришел от обедни и говорит: война. В Поломнеузнала почта, а в ТемгенЈве ни у кого до войны радио не было. Сейчас-то, пишут, в каждой избе радио галдит, проводное. Писать теперь -- что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, чтокануло -- тому отзыва нет. Не напишешь, в какой бригаде работаешь, какойбригадир у тебя Андрей Прокофьевич Тюрин. Сейчас с Кильдигсом, латышом, больше об чем говорить, чем с домашними. Да и они два раза в год напишут -- жизни их не поймешь. Председательколхоза-де новый -- так он каждый год новый, их больше года не держат.Колхоз укрупнили -- так его и раньше укрупняли, а потом мельчили опять. Ну, еще кто нормы трудодней не выполняет -- огороды поджали до пятнадцати соток, а кому и под самый дом обрезали. Еще, писала когда-то баба, был закон занорму ту судить и кто не выполнит -- в тюрьму сажать, но как-то тот закон невступил. Чему Шухову никак не внять, это пишет жена, с войны с самой ни однаживая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков свойны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись -- колхоза не признают: живут дома, работают на стороне. Мужиков в колхозе: бригадир Захар Васильичда плотник Тихон восьмидесяти четырех лет, женился недавно, и дети уже есть.Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как онисвалятся -- и колхоз сдохнет. Вот этого-то Шухову и не понять никак: живут дома, а работают настороне. Видел Шухов жизнь единоличную, видел колхозную, но чтобы мужики всвоей же деревне не работали -- этого он не может принять. Вроде отхожийпромысел, что ли? А с сенокосом же как? Отхожие промыслы, жена ответила, бросили давно. Ни по-плотницки неходят, чем сторона их была славна, ни корзины лозовые не вяжут, никому этотеперь не нужно. А промысел есть-таки один новый, веселый -- это коврыкрасить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, пошло, и всебольше таких мастаков -- красиле'й набирается: нигде не состоят, нигде неработают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а зато на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник такой-тоотпущен по своим делам и недоимок за ним нет. И ездят они по всей стране идаже в самолетах летают, потому что время свое берегут, а деньги гребуттысячами многими, и везде ковры малюют: пятьдесят рублей ковер на любойпростыне старой, какую дадут, какую не жалко, -- а рисовать тот ковер будтобы час один, не более. И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже вколхоз ни ногой, и тоже таким красилЈм станет. И они тогда подымутся изнищеты, в какой она бьется, детей в техникум отдадут, и заместо старой избыгнилой новую поставят. Все красили' себе дома новые ставят, близ железнойдороги стали дома теперь не пять тысяч, как раньше, а двадцать пять. Хоть сидеть Шухову еще немало, зиму-лето да зиму-лето, а всЈ жразбередили его эти ковры. Как раз для него работа, если будет лишение правили ссылка. Просил он тогда жену описать -- как же он будет красилЈм, если отродурисовать не умел? И что это за ковры такие дивные, что' на них? Отвечалажена, что рисовать их только дурак не сможет: наложи трафаретку и мажькистью сквозь дырочки. А ковры есть трех сортов: один ковер " Тройка" -- вупряжи красивой тройка везет офицера гусарского, второй ковер -- " Олень", атретий -- под персидский. И никаких больше рисунков нет, но и за эти по всейстране люди спасибо говорят и из рук хватают. Потому что настоящий ковер непятьдесят рублей, а тысячи стоит. Хоть бы глазом одним посмотреть Шухову на те ковры... По лагерям да по тюрьмам отвык Иван Денисович раскладывать, что'завтра, что' через год да чем семью кормить. Обо всем за него начальстводумает -- оно, будто, и легче. А как на волю ступишь?... Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямуюдорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обход бы и Шухов пробрался. Заработок, видать, легкий, огневой. И отсвоих деревенских отставать вроде обидно... Но, по душе, не хотел бы ИванДенисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет, уж зубов нетполовины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни с кого и влагере не научился. Легкие деньги -- они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал. Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того недоносишь. Руки у Шухова еще добрые, смогают, неуж он себе на воле вернойработы не найдет. Да еще пустят ли когда на ту волю? Не навалят ли еще десятки ни затак?... Колонна тем временем дошла и остановилась перед вахтой широкораскинутой зоны объекта. Еще раньше, с угла зоны, два конвоира в тулупахотделились и побрели по полю к своим дальним вышкам. Пока всех вышек конвойне займет, внутрь не пустят. Начкар с автоматом за плечом пошел на вахту. Аиз вахты, из трубы, дым, не переставая, клубится: вольный вахтер всю ночьтам сидит, чтоб доски не вывезли или цемент. НапересЈк через ворота проволочные, и через всю строительную зону, ичерез дальнюю проволоку, что по тот бок, -- солнце встает большое, красное, как бы во мгле. Рядом с Шуховым Алешка смотрит на солнце и радуется, улыбкана губы сошла. Щеки вваленные, на пайке сидит, нигде не подрабатывает --чему рад? По воскресеньям всЈ с другими баптистами шепчется. С них лагеря, как с гуся вода. По двадцать пять лет вкатили им за баптистскую веру -- неуждумают тем от веры отвадить? Намордник дорожный, тряпочка, за дорогу вся отмокла от дыхания икой-где морозом прихватилась, коркой стала ледяной. Шухов ее ссунул с лицана шею и стал к ветру спиной. Нигде его особо не продрало, а только рукиозябли в худых рукавичках, да онемели пальцы на левой ноге: валенок-то левыйгоретый, второй раз подшитый. Поясницу и спину всю до плечей тянет, ломает -- как работать? Оглянулся -- и на бригадира лицом попал, тот в задней пятерке шел.Бригадир в плечах здоров, да и образ у него широкий. Хмур стоит. СмехуЈчкамион бригаду свою не жалует, а кормит -- ничего, о большой пайке заботлив.Сидит он второй срок, сын ГУЛАГа, лагерный обычай знает напрожЈг. Бригадир в лагере -- это всЈ: хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир в деревянный бушлат загонит. Андрея Прокофьевича знал Шуховеще по Усть-Ижме, только там у него в бригаде не был. А когда с Усть-Ижмы, из общего лагеря, перегнали пятьдесят восьмую статью сюда, в каторжный, --тут его Тюрин подобрал. С начальником лагеря, с ППЧ, с прорабами, синженерами Шухов дела не имеет: везде его бригадир застоит, грудь стальная убригадира. Зато шевельнет бровью или пальцем покажет -- беги, делай. Когохошь в лагере обманывай, только Андрей Прокофьевича не обманывай. И будешьжив. И хочется Шухову спросить бригадира, там же ли работать, где вчера, надругое ли место переходить -- а боязно перебивать его высокую думу. Толькочто Соцгородок с плеч спихнул, теперь, бывает, процентовку обдумывает, отнее пять следующих дней питания зависят. Лицо у бригадира в рябинах крупных, от оспы. Стоит против ветра -- непоморщится, кожа на лице -- как кора дубовая. Хлопают руками, перетаптываются в колонне. Злой ветерок! Уж, кажется, на всех шести вышках попки сидят -- опять в зону не пускают. Бдительностьтравят. Ну! Вышли начкар с контролером из вахты, по обои стороны ворот стали, иворота развели. -- Р-раз-берись по пятеркам! Пер-рвая! Втор-ра-я! Зашагали арестанты как на парод, шагом чуть не строевым. Только б взону прорваться, там не учи, что делать. За вахтой вскоре -- будка конторы, около конторы стоит прораб, бригадиров заворачивает, да они и сами к нему. И Дэр туда, десятник иззэков, сволочь хорошая, своего брата-зэка хуже собак гоняет. Восемь часов, пять минут девятого (только что энергопоезд прогудел), начальство боится, как бы зэки время не потеряли, по обогревалкам бы нерассыпались -- а у зэков день большой, на все время хватит. Кто в зонузайдет, наклоняется: там щепочка, здесь щепочка, нашей печке огонь. И в норызаюркивают. Тюрин велел Павлу, помощнику, идти с ним в контору. Туда же и Цезарьсвернул. Цезарь богатый, два раза в месяц посылки, всем сунул, кому надо, --и придурком работает в конторе, помощником нормировщика. А остальная 104-я сразу в сторону, и дЈру, дЈру. Солнце взошло красное, мглистое над зоной пустой: где щиты сборныхдомов снегом занесены, где кладка каменная начатая, да у фундамента иброшенная, там экскаватора рукоять переломленная лежит, там ковш, там хламжелезный, канав понарыто, траншей, ям наворочено, авторемонтные мастерскиепод перекрытие выведены, а на бугре -- ТЭЦ в начале второго этажа. И -- попрятались все. Только шесть часовых стоят на вышках, да околоконторы суета. Вот этот-то наш миг и есть! Старший прораб сколько, говорят, грозился разнарядку всем бригадам давать с вечера -- а никак не наладят.Потому что с вечера до утра у них все наоборот поворачивается. А миг -- наш! Пока начальство разберется -- приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще наломаешь спину. Хорошо, если около печки -- портянкипереобернуть да согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут теплые. Аи без печки -- все одно хорошо. Сто четвертая бригада вошла в большой зал в авторемонтных, гдеостеклено с осени и 38-я бригада бетонные плиты льет. Одни плиты в формахлежат, другие стоймя наставлены, там арматура сетками. Доверху высоко и полземляной, тепло тут не будет тепло, а все ж этот зал обтапливают, угля нежалеют: не для того, чтоб людям греться, а чтобы плиты лучше схватывались.Даже градусник висит, и в воскресенье, если лагерь почему на работу невыйдет, вольный тоже топит. Тридцать восьмая, конечно, чужих никого к печи не допускает, самаобсела, портянки сушит. Ладно, мы и тут, в уголку, ничего. Задом ватных брюк, везде уже пересидевших, Шухов пристроился на крайдеревянной формы, а спиной в стенку уперся. И когда он отклонился --натянулись его бушлат и телогрейка, и левой стороной груди, у сердца, онощутил, как подавливает твердое что-то. Это твердое было -- из внутреннегокарманчика угол хлебной краюшки, той половины утренней пайки, которую онвзял себе на обед. Всегда он столько с собой и брал на работу и не посягалдо обеда. Но он другую половину съедал за завтраком, а нонче не съел. Ипонял Шухов, что ничего он не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съестьв тепле. До обеда -- пять часов, протяжно. А что в спине поламывало -- теперь в ноги перешло, ноги такие слабыестали. Эх, к печечке бы!... Шухов положил на колени рукавицы, расстегнулся, намордник свойдорожный, оледеневший развязал с шеи, сломил несколько раз и в карманспрятал. Тогда достал хлебушек в белой тряпочке и, держа тряпочку взапазушке, чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала, стал помалу-помалуоткусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его собственнымтеплом -- и оттого он не мерзлый был ничуть. В лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку --целыми сковородами, кашу -- чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо-- ломтями здоровыми. Да молоко дули -- пусть брюхо лопнет. А не надо былотак, понял Шухов в лагерях. Есть надо -- чтоб думка была на одной еде, воткак сейчас эти кусочки малые откусываешь, и языком их мнешь, и щекамиподсасываешь -- и такой тебе духовитый этот хлеб черный сырой. Что' Шуховест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хо-го! Так Шухов занят был своими двумястами граммами, а близ него в той жестороне приютилась и вся 104-я. Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите ивместе, по очереди, курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцыэти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, сбольшими глазами. Они так друг за друга держались, как будто одному бездругого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И елиони все пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли вколонне, или на разводе ждали, или на ночь ложились -- все промеж себятолковали, всегда негромко и неторопливо. А были они вовсе не братья ипознакомились уж тут, в 104-й. Один, объясняли, был рыбак с побережья, другого же, когда Советы уставились, ребенком малым родители в Швециюувезли. А он вырос и самодумкой назад институт кончать. Тут его и взялисразу. Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худыелюди есть. А эстонцев сколь Шухов ни видал -- плохих людей ему непопадалось. И все сидели -- кто на плитах, кто на опалубке для плит, кто на землепрямо. Говорить-то с утра язык не ворочается, каждый в мысли свои уперся, молчит. Фетюков-шакал насобирал где-тось окурков (он их и из плевательницывывернет, не погребует), теперь на коленях их разворачивал и неперегоревшийтабачок ссыпал в одну бумажку. У Фетюкова на воле детей трое, но как сел --от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда. Буйновский косился-косился на Фетюкова, да и гавкнул: -- Ну, что заразу всякую собираешь! Губы тебе сифилисом обмечет! Брось! Кавторанг -- капитан, значит, второго рангу, -- он командовать привык, он со всеми людьми так разговаривает, как командует. Но Фетюков от Буйновского ни в чем не зависит -- кавторангу посылкитоже не идут. И, недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал: -- Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь -- еще и ты собирать будешь. Это верно, и гордей кавторанга люди в лагерь приходили... -- Чего-чего? -- не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал -- прото разговор идет, как Буйновский сегодня на разводе погорел. -- Залупатьсяне надо было! -- сокрушенно покачал он головой. -- Обошлось бы все. Сенька Клевшин -- он тихий, бедолага. Ухо у него лопнуло одно, еще всорок первом. Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули вБухенвальд. В Бухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает срок тихо.Будешь залупаться, говорит, пропадешь. Это верно, кряхти да гнись. А упрешься -- переломишься. Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает. Доел Шухов пайку свою до самых рук, однако голой корочки кусок --полукруглой верхней корочки -- оставил. Потому что никакой ложкой такдочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицубелую завернул на обед, тряпицу сунул в карман внутренний под телогрейкой, застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучше би еще помедлили. Тридцать восьмая бригада встала, разошлась: кто к растворомешалке, ктоза водой, кто к арматуре. Но ни Тюрин не шел к своей бригаде, ни помощник его Павло. И хотьсидела 104-я вряд ли минут двадцать, а день рабочий -- зимний, укороченный-- был у них до шести, уж всем казалось большое счастье, уж будто и довечера теперь недалеко. -- Эх, буранов давно нет! -- вздохнул краснолицый упитанный латышКильдигс. -- За всю зиму -- ни бурана! Что за зима?! -- Да... буранов... буранов... -- перевздохнула бригада. Когда задует в местности здешней буран, так не то что на работу неведут, а из барака вывести боятся: от барака до столовой если веревку непротянешь, то и заблудишься. Замерзнет арестант в снегу -- так пес его ешь.А ну-ка убежит? Случаи были. Снег при буране мелочкий-мелочкий, а в сугробложится, как прессует его кто. По такому сугробу, через проволокупереметанному, и уходили. Недалеко, правда. От бурана, если рассудить, пользы никакой: сидят зэки под замком; угольне вовремя, тепло из барака выдует; муки в лагерь не подвезут -- хлеба нет; там, смотришь, и на кухне не справились. И сколько бы буран тот ни дул --три ли дня, неделю ли, -- эти дни засчитывают за выходные и стольковоскресений подряд на работу выгонят. А все равно любят зэки буран и молят его. Чуть ветер покрепче завернет-- все на небо запрокидываются: матерьяльчику бы! матерьяльчику! Снежку, значит. Потому что от поземки никогда бурана стоящего не разыграется. Уж кто-то полез греться к печи 38-й бригады, его оттуда шуранули. Тут в зал вошел и Тюрин. Мрачен был он. Поняли бригадники: что-тоделать надо, и быстро. -- Та-ак, -- огляделся Тюрин. -- Все здесь, сто четвертая? И не проверяя и не пересчитывая, потому что никто у Тюрина никуда уйтине мог, он быстро стал разнаряжать. Эстонцев двоих да Клевшина с Гопчикомпослал большой растворный ящик неподалеку взять и нести на ТЭЦ. Уж из тогостало ясно, что переходит бригада на недостроенную и поздней осеньюброшенную ТЭЦ. Еще двоих послал он в инструменталку, где Павло получалинструмент. Четверых нарядил снег чистить около ТЭЦ, и у входа там вмашинный зал, и в самом машинном зале, и на трапах. Еще двоим велел в залетом печь топить -- углем и досок спереть, поколоть. И одному цемент насанках туда везти. И двоим воду носить, а двоим песок, и еще одному из-подснега песок тот очищать и ломом разбивать. И после всего того остались ненаряженными Шухов да Кильдигс -- первые вбригаде мастера. И, отозвав их, бригадир им сказал: -- Вот что, ребята! (А был не старше их, но привычка такая у него была-- " ребята".) С обеда будете шлакоблоками на втором этаже стены класть, там, где осенью шестая бригада покинула. А сейчас надо утеплить машинный зал. Тамтри окна больших, их в первую очередь чем-нибудь забить. Я вам еще людей напомощь дам, только думайте, чем забить. Машинный зал будет нам и растворнаяи обогревалка. Не нагреем -- померзнем, как собаки, поняли? И может быть, еще б чего сказал, да прибежал за ним Гопчик, хлопец летшестнадцати, розовенький, как поросенок, с жалобой, что растворного ящика имдругая бригада не дает, дерутся. И Тюрин умахнул туда. Как ни тяжко было начинать рабочий день в такой мороз, но только началоэто, и важно было переступить только его. Шухов и Кильдигс посмотрели друг на друга. Они не раз уж работаливдвоем и уважали друг в друге и плотника и каменщика. Издобыть на снегу наголом, чем окна те зашить, не было легко. Но Кильдигс сказал: -- Ваня! Там, где дома сборные, знаю я такое местечко -- лежит здоровыйрулон толя. Я ж его сам и прикрыл. Махнем? Кильдигс хотя и латыш, но русский знает, как родной, -- у них рядомдеревня была старообрядческая, сыздетства и научился. А в лагерях Кильдигстолько два года, но уже все понимает: не выкусишь -- не выпросишь. ЗовутКильдигса Ян, Шухов тоже зовет его Ваня. Решили идти за толем. Только Шухов прежде сбегал тут же в строящемсякорпусе авторемонтных взять свой мастерок. Мастерок -- большое дело длякаменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером сдали. И какой завтра инструментзахватишь -- это от удачи. Но Шухов однажды обсчитал инструментальщика илучший мастерок зажилил. И теперь каждый вечер он его перепрятывает, а утрокаждое, если кладка будет, берет. Конечно, погнали б сегодня 104-ю наСоцгородок -- и опять Шухов без мастерка. А сейчас камешек отвалил, в щелкупальцы засунул -- вот он, вытянул. Шухов и Кильдигс вышли из авторемонтных и пошли в сторону сборныхдомов. Густой пар шел от их дыхания. Солнце уже поднялось, но было безлучей, как в тумане, а по бокам солнца вставали, кесь, столбы. -- Не столбы ли? -- кивнул Шухов Кильдигсу. -- А нам столбы не мешают, -- отмахнулся Кильдигс и засмеялся. -- Лишьбы от столба до столба колючку не натянули, ты вот что смотри. Кильдигс без шутки слова не знает. За то его вся бригада любит. А ужлатыши со всего лагеря его почитают как! Ну, правда, питается Кильдигснормально, две посылки каждый месяц, румяный, как и не в лагере он вовсе.Будешь шутить. Ихьего объекта зона здорова' -- пока-а пройдешь через всю. Попались подороге из 82-й бригады ребятишки -- опять их ямки долбать заставили. Ямкинужны невелики: пятьдесят на пятьдесят и глубины пятьдесят, да земля та илетом, как камень, а сейчас морозом схваченная, пойди ее угрызи. Долбают еекиркой -- скользит кирка, и только искры сыплются, а земля -- ни крошки.Стоят ребятки каждый над своей ямкой, оглянутся -- греться им негде, отойтине велят, -- давай опять за кирку. От нее все тепло. Увидел средь них Шухов знакомого одного, вятича, и посоветовал: -- Вы бы, слышь, землерубы, над каждой ямкой теплянку развели. Она б иоттаяла, земля-та. -- Не велят, -- вздохнул вятич. -- Дров не дают. -- Найти надо. А Кильдигс только плюнул. -- Ну, скажи, Ваня, если б начальство умное было -- разве поставило былюдей в такой мороз кирками землю долбать? Еще Кильдигс выругался несколько раз неразборчиво и смолк, на морозе неразговоришься. Шли они дальше и дальше и подошли к тому месту, где подснегом были погребены щиты сборных домов. С Кильдигсом Шухов любит работать, у него одно только плохо -- некурит, и табаку в его посылках не бывает. И правда, приметчив Кильдигс: приподняли вдвоем доску, другую -- а подних толя рулон закатан. Вынули. Теперь -- как нести? С вышки заметят -- это ничто: у попоктолько та забота, чтоб зэки не разбежались, а внутри рабочей зоны хоть всещиты на щепки поруби. И надзиратель лагерный если навстречу попадется --тоже ничто: он сам приглядывается, что б ему в хозяйство пошло. И работягамвсем на эти сборные дома наплевать. И бригадирам тоже. Печется об них толькопрораб вольный, да десятник из зэков, да Шкуропатенко долговязый. Никто он, Шкуропатенко, просто зэк, но душа вертухайская. Выписывают емунаряд-повременку за то одно, что он сборные дома от зэков караулит, не даетрастаскивать. ВотДанная страница нарушает авторские права?