Глава 6. Проблески рая

О, Времена, безграничные и ужасные, сделайте нас бессмертными.

О, галеоны певцов в пламенеющем Карибском море,

Не везите нас к земным берегам, пока

Из глубины нашей могилы не получите в ответ

Проблесков рая в широко открытых глазах тюленя.

Харт Крейн. «Путешествия»

Как мы уже знаем, образ Другого строится преимущественно на основе непосредственных детских переживаний первичных отношений. Этот образ присутствует всегда – и в близких, и в групповых отношениях. Но тогда разве не резонно предположить, что такое бессознательное программирование присутствует и в нашем поиске отношений с Абсолютно Другим, которого традиционно называют Богом?

Здесь мы ступаем на опасную почву. Люди, придерживающиеся какой‑ то определенной веры, будут настаивать на существовании Абсолютно Другого, обладающего своими собственными индивидуальными качествами, которые можно ощущать только «сквозь тусклое стекло» (1 Кор. 13: 12) или через их проявление в исторических событиях, или как они описаны в святых писаниях. Хотя религиозные установки большинства людей просто порождены обществом или традициями, для некоторых людей религиозные постулаты неопровержимы, ибо они ощущаются ими как непосредственное данный внутренний опыт. И несмотря на то, что собственная сензитивность может быть расширена путем соприкосновения с реальностью другого человека (в этом и состоит основное назначение межличностных отношений), трудно бывает добиться успеха, противопоставляя свою реальность той, в которой находится другой человек. А то, что такие «реальности» окружены и охраняются комплексами, делает их даже более пригодными для использования догматических защит.

Общеизвестно негативное отношение Фрейда к идее религиозного переживания. Это отношение он выразил даже в названии одного из своих основных трудов на эту тему – «Будущее одной иллюзии». По мнению Фрейда, религии возникали из экзистенциальной потребности человека в отстаивании своей автономии в условиях враждебной ему природы. Развитие цивилизации, полагал он, состоит в отказе от инстинктов ради достижения абстрактных целей, например, коллективной безопасности. Такая двойная цель – создание «иллюзии» безопасности в небезопасном мире и принятие таких абстракций, как «долг», «жертва» и «служение племени», контролирует и направляет нарциссически обусловленное удовлетворение инстинкта. Фрейд пришел к выводу, что «главная задача цивилизации, ее raison d'ê tre ^*, состоит в том, чтобы защитить нас от природы»⁶³.

Таким образом, Фрейд соглашается с утверждением Вольтера: если бы Бога не существовало, то нам следовало бы его придумать. Да, но какого Бога? Фрейд утверждает, что наше инфантильное ощущение своего родителя переносится на космос. Фрейд таким способом возвращает нас на хорошо знакомую почву, так как нам уже известно, как в других близких отношениях мы переносим на Другого имаго своего ощущения родителя со всей присущей ему психодинамикой. Фрейд считает этот перенос иллюзорным, ибо «все иллюзии характеризуются тем, что порождаются человеческими желаниями. В этом смысле они близки к патологическим галлюцинациям»⁶⁴. Идея Бога как идея исполнения желания эмоционально притягательна и не требует внешнего подтверждения.

Но дело в том, что Фрейд попался на собственную удочку, полагая, что его методология свободна от иллюзии. Часть его иллюзии заключается в том, что «научная работа – это единственный путь, который ведет нас к познанию внешней реальности»⁶⁵. Он игнорирует реальность гнозиса, прямого, неопосредованного феноменологического ощущения, которое мы можем получить, например, через искусство, интеллектуальную деятельность, мистическое переживание и т. п. Он низводит религиозные суждения до детских фантазий о совершенном родителе: самом мудром, самом сильном и самом заботливом. Вместе с тем наши инфантильные страхи вызвать неудовлетворенность Другого или же наше скрытое сопротивление его власти над нами может вызывать у нас чувство вины.

Фрейд был уверен в том, что перенос на космос психодинамики ранних детских отношений делает нас инфантильными. «Тогда религия становится универсальным неврозом навязчивости всего человечества»⁶⁶. Как любое навязчивое состояние, то есть нежеланная, но неотвязная мысль, религия препятствует личностному росту и заставляет человека и общество в целом погрузиться в трясину регрессивных детских желаний и устремлений. Человечество, утверждал Фрейд, должно обладать достаточным мужеством, чтобы покончить со своей зависимостью от Небесного Отца, продвинуться в своем развитии и, отбросив все защиты, повернуться лицом к вселенной и увидеть реальность, свободную от иллюзий.

Сами по себе религиозные учения и обряды могут считаться либо прогрессивными, либо регрессивными в зависимости от роли, которую они играют в жизни человека. Если они расширяют горизонты его мировоззрения, поддерживают его психосоциальное развитие и создают важные для него связи с космосом и с человеческим сообществом, то, с психологической точки зрения, религия считается здоровой. Если же религиозные установки порождают у человека чувство вины, зависимость, поляризованное мышление, теневые проекции и т. д., мешая ему взять на себя личную ответственность, то, конечно, они являются нездоровыми.

Мы должны принять, что многие выводы, сделанные Фрейдом, действительно обоснованны. На религиозных вероучениях лежит ответственность за множество фактов погромов и резни, за невежество и порабощение людей, а также за оправдание несправедливости и фанатизма. Более того, мы знаем, что все исходящее от человека несет на себе человеческие черты, что мы не можем не очеловечивать непостижимое. То, что мы говорим о Боге, в конечном счете больше говорит о нас самих, чем о Таинстве, которое мы называем Богом. Кроме того, мы можем видеть инфантильные установки во многих теологических утверждениях. В том, чтобы желать совершенного родителя, нет ничего плохого, но это, скорее всего, как утверждал Фрейд, является иллюзорным переносом нашего желания на свой собственный космос, посредством которого мы пытаемся снизить нашу тревогу.

Однако Фрейд склонялся к тому, чтобы отказаться от целостного переживания трансцендентного, объясняя это тем, что многие человеческие проблемы возникают на основе инфантильных переживаний. Фрейд страстно отстаивал это убеждение, что говорит о наличии у него собственного активизированного комплекса. Безусловно, он поднял мятеж против патриархального иудаизма своей семьи и оказался в плену материализма и позитивизма, царивших в Европе конца XIX века. Тем не менее нам всем было бы полезно изучить свои взгляды и содержащиеся в них инфантильные желания. В нашей религии мы сможем найти их ничуть не меньше, чем в близких или корпоративных отношениях. Нам потребуется немало морального и интеллектуального мужества, чтобы обратиться к этим инфантильным идеям, искажающим наши земные отношения, и не меньше мужества потребуется для того, чтобы проследить их влияние на наше понимание абсолюта. Фрейд был отчасти прав, но только отчасти.

Для Юнга, наоборот, религиозные импульсы не были ни инфантильными, ни исполняющими желания. Он считал нашу потребность в религии такой же инстинктивной, как нашу потребность в пище. «Религия, – писал он, – это присущая человеку инстинктивная установка, и ее проявления можно найти на протяжении всей человеческой истории»⁶⁷. Она возникает благодаря эволюционному развитию человеческого рода и становится самым наглядным воплощением нашего поиска смысла жизни. Теолог Пауль Тиллих утверждал, что нашу религию можно найти везде, где находится наша «конечная цель»⁶⁸; таким образом, для одних людей религия заключается в стремлении к власти и богатству, а для других – в стремлении к безопасности. Совершенно очевидно, что не все проявления религиозности обязательно приведут к трансценденции, однако они будут направлять психическую энергию на службу той системы ценностей, к которой стремится Эго.

В соответствии со сказанным выше мы можем встретить религиозность в наших зависимых отношениях с Другим, что может подтвердить каждый влюбленный. Или же мы можем обнаружить религиозные мотивы, которые действуют в бессознательном и проецируются на культурные артефакты. Так, например, некоторое время тому назад я взял с собой в казино Атлантик Сити гостившего у меня отца, поставив перед собой некоторую антропологическую задачу. Он выиграл 320 «квотеров»^*. Вокруг нас были тысячи разных людей, почитающих этот храм, который привлекал к себе ежегодно гораздо больше посетителей (около 35 миллионов каждый год в 1990‑ е годы), чем даже Нью‑ Йорк или Диснейленд. Их миграция является религиозной по сути, хотя по большей степени и бессознательной. Они ищут связи с Другим (вспомним, что этимологически слово «религия» означает «вос‑ соединение с…»), возвышения над повседневностью (чтобы подняться по вертикали над горизонтальной плоскостью обыденности) и трансформации (переживания высвобождения).

Несомненно, что стремление к соединению, трансценденции и трансформации является глубоко религиозным порывом. Это стремление невозможно удовлетворить с помощью денег, и это очень скоро становится понятным собирающимся в казино современным паломникам, но иллюзия оказывается настолько сильной, что многие к ней снова и снова возвращаются.

Я пишу эти строки, наблюдая совершенно иную сцену из театра человеческой комедии: именно сегодня проходят похороны принцессы Дианы Спенсер, фотографии которой сейчас можно увидеть в каждом доме во всем мире. Такого торжественного события и такого небывалого всплеска человеческих эмоций, наряду с ощущением общего, объединяющего и трансцендентного переживания, в Объединенном Королевстве не было со времени фашистских бомбежек во время Второй мировой войны. В проявлении такого массового чувства следует видеть не только социополитическое событие, но и движение души, и излияние огромной по своему масштабу психической энергии. Так как лишь очень небольшое количество из нас, наблюдавших за этими событиями по телевизору, знали Принцессу Уэльскую лично, многое из того, что мы чувствовали в отношении нее, было, наверное, проекциями нашей собственной психики, драматизацией архетипических мифологем, которые мы почти не осознавали. Многие помнят ее мучительные переживания по поводу измены супруга, ее зависимость и невротическое расстройство, связанное с приемом пищи, но многие другие помнят и о ее благотворительной деятельности, о ее помощи несчастным и обездоленным людям. Каждый из нас стремился спроецировать свои травмы и надежды на эту далекую харизматическую фигуру, которая, наверное, действительно не оставила равнодушным никого из тех, с кем она встречалась.

Разумеется, за этой народной драмой ощущается грандиозное смещение народного чувства. Отношения, которые когда‑ то служили империи, а затем продолжали служить правящим кругам, теперь, кажется, утратили связь не только с бесправными и обездоленными, но и с современным Евросоюзом, киберпространством и мировым сообществом. Как резко высказался один телекомментатор, «люди устали от денди в твидовых костюмах, которые не появляются на выборах, занимаясь охотой на шотландских куропаток». (Здесь имеется в виду и последняя смена правящей партии, и «потеря» Гонконга, и другие факты, свидетельствующие об изменениях социальной структуры и ожиданий.) На Диане сфокусировались эмоциональные переживания людей, а всеобщее выражение любви и скорби на ее похоронах фактически стало референдумом относительно будущего Англии.

Но во время потрясения, смятения и отрицания того, что произошло, которое было похоже на переживания многих из нас сразу после убийства Джона Фицджеральда Кеннеди, пришло в движение нечто более фундаментальное, изменившее наше глубинное представление о космосе. Возникает следующий, очень глубокий вопрос: почему кому‑ то, например Диане, пришлось оказаться в центре внимания публики, стать фокусом публичного обсуждения и проявления любопытства, настолько сильного, что папарацци лезли из кожи вон, чтобы удовлетворить ненасытную жажду толпы? И этот вопрос касается всех нас. Именно то, что мы не задали этого вопроса, но при этом считаем себя представителями цивилизации, заставило Диану мучиться и страдать.

В грандиозных проекциях на таких людей, как Диана, или на таких идолов музыкального искусства, как, например, Элвис Пресли, мы можем разглядеть свою собственную психодинамику. Карл Ясперс и Пауль Тиллих настоятельно убеждали нас учиться «считывать» артефакты нашей культуры, чтобы распознавать скрытые движения души⁶⁹. В смятении, которое охватило нас после ее смерти, был не только естественный шок от внезапной травмы, но и невозможность поверить в случившееся, как будто тысячи других людей не умирали примерно в то же время, став жертвами аварий, катастроф или кораблекрушений.

Именно в результате этого неверия у нас в глубине и рождается фантазия о возможности существования каких‑ то волшебников. А если такие волшебные, чудесные, уникальные, свободные существа действительно существуют, значит, у нас появляется надежда. Но автокатастрофа в парижском туннеле лишает нас этой фантазии – никто из нас не является чудесным, уникальным и свободным. Смерть – великий уравнитель, который ни для кого не делает исключений. Разумеется, умом мы все это понимаем, но в глубине сердца все же надеемся на Доброго Волшебника. Если на свете действительно существуют волшебники, значит, они могут нас спасти. Если же волшебства нет ни в священных храмах, ни в деяниях великих людей, значит, для нас все кончено – или это то, чего мы боимся.

Вряд ли это чувство можно назвать новым. Его архетипическая природа ясно просматривается в дилемме Иова. Он был набожным человеком, который жил по закону, полностью полагаясь на свой договор с Абсолютно Другим. Со своей стороны, он вел себя соответственно писанию, а значит, и вселенная должна была вести себя точно так же. Может быть, Яхве считал, что такое поведение Иова сродни наивному поведению хорошего мальчика, который должен шире смотреть на мир. Так, Иов узнал, что никакого договора не существует. Ибо при всех его потерях: семьи, собственности и душевного покоя – самое большое потрясение вызвало нарушение договора, на который он надеялся. Как и все мы, Иов хотел чего‑ то особенного: он хотел волшебства. Именно благодаря своим невольным и незаслуженным страданиям он обрел величие. Он совершил психологический переход от обиженного, набожного ребенка, который ведет себя соответственно ожиданиям взрослых, к мужчине, у которого произошло подлинная встреча с мистическим. «О Тебе слышали мои уши, – говорит он Яхве, – теперь же мои глаза видят Тебя» (Иов. 42: 5). Поиск Иовом Доброго Волшебника – это наш поиск, и конец его – это наш конец.

Наиболее глубинное психическое переживание в данном случае является и глубоко религиозным. Мы стремимся возложить на Другого все трудности нашего странствия. Часть наше задачи состоит в том, чтобы понять, что нужно сделать для собственного развития (как, собственно, и поступил Иов) и повернуться лицом к космосу без помощи Доброго Волшебника.

Всю последнюю неделю я только и думал о земляке Дианы, Томасе Нэше. В 1792 году во время эпидемии Великой Чумы, опустошившей всю Англию, он преподал урок демократии. Король и простолюдин, священник и чиновник, крестьянин и горожанин – все находились во власти ужасной болезни, которая проявлялась в высыпании черных бубонов на лимфатических узлах, и в течение сорока восьми часов человек умирал, испытывая страшную боль. В своей «Молитве во время Великой Чумы» Нэш дает урок, который все мы должны выучить и периодически повторять. Воспевая исчезнувшую красоту Трои, он напоминает нам не только о Диане, но и о нас самих:

Воздух наполнен светом;

Королевы умерли молодыми и прекрасными;

Прах закрыл глаза Елены⁷⁰.

Все культурные формы проявления души, как и явления природы, заслуживают того, чтобы быть подвергнуты анализу, как наши сны и комплексы. Сходным образом нам приходится анализировать, какие психические уловки могут быть скрыты в явно религиозных феноменах. Юнг утверждал, что «термин “религия” означает установку, присущую сознанию, измененному вследствие нуминозного переживания»⁷¹. Он раздражал многих теологов своими отказами определять природу нуминозного, независимо от того, находится ли оно у нас внутри или «вне нас». Это, – говорил Юнг, – вопрос метафизических спекуляций или индивидуальной веры. Его задача заключалась в определении содержания человеческой психики, то есть была исключительно эмпирической.

Парадоксально, что отказ Юнга преодолеть метафизическую преграду фактически привел его к почитанию таинства в Таинстве. Вспомним, что этимологически слово «numinous» (загадочный, сверхъестественный) связано с глаголом «to wink» (мерцать). Создается впечатление, что у нас в глубине нечто мерцает и побуждает нас как‑ то реагировать. Это мерцание активизирует нашу внутреннюю архетипическую структуру, которая преобразует нашу внутреннюю энергии в то, что Юнг называл «имаго бога». (Функция архетипа заключается в том, чтобы формировать не содержание, а намерение, не создавать само значение, а направлять либидо в сторону того гештальта, который переживается как значимый.)

Заметим, что Юнг не говорит, что имаго – это Бог, а говорит, что имаго – это наше ощущение нуминозного в посткантианскую эпоху. Такое почитание Таинства соответствует религиозной установке. Он предупреждал, чтобы мы не влюблялись в артефакты собственного Эго и не истолковывали буквально свои метафоры:

Бог – это таинство, и все, что мы о нем говорим, было сказано другими людьми и стало для них символом веры. Мы создаем образы и понятия, и когда я говорю о Боге, то всегда имею в виду его образ, созданный человеком. Но никто не знает, как он выглядит и был ли изображенный человек богом⁷².

Такое напоминание о конечных возможностях нашего мышления, о наших богословских учениях, которых не меньше, чем пятен Роршаха, об антропоморфном следе наших психических проекций, о нашем глубоко субъективном прочтении таинств, воспринимаемых через призму культуры и индивидуальных неврозов, – это лишь удобный повод для призыва к смирению, который должен быть вполне понятен.

К сожалению, история теологии – от ветхозаветных пророков до современных телепроповедников – это история высокомерного и самонадеянного представлений об Абсолютном Другом и самообмана. Нам нужно остерегаться тех людей, которые, пообщавшись утром с Богом, лезут к нам в душу, указывая, что является для нас благом, а потом внушают нам, что все наши жалобы появляются из‑ за отступления от их программы, формируя у нас чувство вины.

Внутренним носителем имаго бога является сущность, которую Юнг назвал самостью. Таким образом, идея бога имеет отношение не к родителю, как полагал Фрейд, а к нашему стремлению к целостности. Это не значит, что мы стремимся стать Богом, мы лишь хотим достичь такого выражения целостности, которое станет свидетельством нашей божественной сущности. Так как Бог остается Абсолютным Другим или Совершенно Другим (согласно определению Карла Барта), мы не можем знать Бога как такового, но в своем отношении к целостности мы интуитивно предполагаем целостность Совершенно Другого. Роль Эго во всем этом процессе – сотрудничество с тем балансом противоположностей, который лежит в основе нашего видения истины.

Юнг лаконично определил, что причиной невроза является односторонность души. Какой бы ни была абсолютная истина, мы можем воспринимать ее лишь через противоположности; именно об этом иногда забывают святые отцы и проповедники. Маленькие истины легко опровергаются. Но все, что противоположно великой истине, также оказывается истинным. Юнг рассуждал так: «Человеческое Я проявляется в противоположностях и в противоречиях между ними… Следовательно, путь к самости проходит через конфликт»⁷³.

Увы, конфликт вызывает у Эго беспокойство, поэтому мы прибегаем к многочисленным уловкам, чтобы исключить проявления несогласия через вытеснение и диссоциацию, исказив их так, чтобы они соответствовали нашей скрытой программе. Если главной потребностью Эго является безопасность, то его отношение к конечному таинству, то есть к истине Совершенно Другого, содержит в себе скрытую проблему, и нам очень трудно смириться с непохожестью на нас Другого, как мы убедились на примере межличностных отношений. Но Юнг, по существу, предложил понимать внутренний конфликт именно так. Сосредоточившись на этом конфликте – либо в сфере межличностных отношений, либо при нашей встрече с Таинством, – мы со временем придем, если не к полной ясности, то, по крайней мере, к расширению своего понимания. На возражения, что многие конфликты внутренне неразрешимы, Юнг отвечал следующим образом:

Люди иногда придерживаются такого взгляда, так как думают лишь о своих внешних решениях, которые, по существу, вообще не являются решениями… Настоящее решение приходит изнутри и только изнутри, ибо у пациента внутри изменилась внутренняя установка⁷⁴.

Таким образом, в межличностных отношениях главное назначение Другого заключается в том, чтобы оставаться Другим, а не превращаться в артефакт импульсов, подвластных Эго. Это может вызвать у Эго тревогу, но такова необходимая предпосылка психологического роста. В греческих трагедиях можно увидеть, что только через страдания мы приходим к мудрости. Никакое Эго не стремится к страданиям, но в каждом конкретном страдании содержится перспектива нашего внутреннего развития, если, конечно, мы сможем перетерпеть его.

Итак, Иов, самый главный и самый известный древний страдалец, постепенно переходит от желания вызывать жалость к встрече с живым и ужасным Богом. Он вовсе не хотел так хорошо узнать Бога. Но у Таинства были другие цели, и Иов стал прототипом всех нас, ибо мы говорим, что хотим отношений с другими, но фактически имеем в виду только те отношения, в которых мы сохраняем возможности управления. Да, независимость Другого действительно внушает страх – неважно, существует ли она в близких отношениях или в отношениях с космосом.

В душе Юнг был глубоко религиозным человеком, прежде всего потому, что много внимания уделял своему личному отношению к Таинству. Еще в детстве ему приснился сон, приведший его в замешательство, – о том, как Бог испражняется на главные башни Базельского Собора⁷⁵. Увидев этот сон, Юнг ужасно испугался и пришел в смятение, так как он был сыном пастора евангелической церкви. Впоследствии Юнг решил, что тот самый «официально признанный» Бог, которому отец посвятил свою жизнь, захотел, чтобы ребенок узнал, что его жизненное странствие будет отличаться от жизни его отца. Таким образом, испражнения бога, если можно так выразиться, открыли Юнгу непосредственный доступ к божественному через энергию сновидений.

Спустя много лет, в 1939 году, в своей речи, обращенной к Гильдии церковных психологов, Юнгу пришлось напомнить своей аудитории, что они слишком часто подменяли реальный дух старыми установками института церкви. Наши предки, заметил он, знали о том, что тишина не молчит, а темнота испускает свет. Тем, кто об этом знает и ждет этого, сакральное посылает сообщения через активизацию тех внутренних имаго, которые снова связывают нас с Таинством. Наши предки знали об этом; именно так происходила их индивидуальная трансформация, а впоследствии они сообщали племени о своих видениях. Когда племя формализовало эти видения с помощью догм и совершения ритуалов, люди забывали, что даже если религиозное переживание не является прямым и личным, оно все же принадлежит кому‑ то. Слишком часто религиозные институты подменяли предписанные ритуалы непосредственными религиозными переживаниями. Как нам напоминает Юнг,

…религиозное учение – это вероисповедание, проповедь которого имеет отношение ко всему миру в целом, а значит, становится светским занятием, тогда как смысл и цель религии заключается в установлении связи отдельного человека с Богом (христианство, иудаизм, ислам) или в поиске пути к освобождению и спасению (буддизм)⁷⁶.

Как и воспоминание о детском сновидении, встреча Юнга с Таинством имела форму непосредственного опыта. «Я не верю, – писал он, – я просто знаю о существовании силы, очень личностной по своей природе, перед которой невозможно устоять. Я называю ее “Бог”»⁷⁷. Такое столкновение с непохожестью Другого утверждает реальность трансцендентной связи, поисками которой мы занимаемся. При максимальной индивидуальности этого переживания его итоговым результатом является та энергия, которая связывает отдельного человека с вневременным странствием души. Так как каждый человек – это генетический носитель религиозного процесса, уникальность каждого индивидуального переживания вносит свой вклад в богатство коллективного переживания Таинства. Вместо того чтобы уравнивать людей, религиозная жизнь должна быть индивидуализирована: не только для того, чтобы обеспечить возможность разнообразия переживаний, но и разной степени проникновения в суть Таинства.

Духовность и душа

Сейчас нам придется пройти испытания и оценить первичную ответственность за свою духовность. В определении нашего отношения к Космическому Другому могут оказаться полезными три показателя.

Первый – это принцип резонанса. Так как энергия души невидима, мы можем заметить ее движение только по ее мимолетному воплощению в образах⁷⁸. Таким образным представлением может быть аффект (эмоциональное состояние, в частности, паника, когда страдает бог Пан), физическое ощущение (например, телесное состояние, которое может включать и травму, и стремление души исцелиться), сновидение (которое представляет собой автономную деятельность бессознательного) или же какие‑ то внешние явления, будь то горящий куст или рок‑ звезда. Безусловно, великие религиозные традиции сохранили для нас огромное количество образов, и некоторые из них по‑ прежнему несут в себе душевную энергию для определенных людей. Каждый из нас должен пробраться через величественные руины и найти те образы, которые нам о чем‑ то говорят и вызывают в душе определенный отзвук. Активизация нашего внутреннего психического камертона свидетельствует о наличии у нас души. Подобное стремится к подобному. Закон резонанса говорит нам, кто мы такие, что думают о нас, что подходит нам, даже если он сохраняет свое таинство. Но никакие усилия Эго не могут наделить образ таинством, если таинство уже исчезло.

Второе испытание нашей духовности может произойти во время нашего соприкосновения с глубиной. Что бы ни затягивало нас в глубину бытия, даже причиняя при этом боль, открывает нам великую правду жизни, протекающую вне исторических рамок и скрытую под слоем повседневности⁷⁹. Душа – это эпифеномен; она вездесуща и сопричастна феноменальным переживаниям. Окунуться в глубины в процессе общения с Возлюбленным, соприкоснуться с собственными глубинами, пережить благоговейный трепет перед Природой – все это истинно религиозные переживания. Взглянуть на невидимый мир, который одушевляет мир видимый, – значит пережить Таинство, которое расширяет сознание.

Третьим принципом является нуминозность. Когда Таинство трепещет в нас, мы сознаем, что душа находится не только внутри, но и во внешнем мире. Этот трепет являет автономию души в мире, который хочет с нами соединиться. Такое стремление можно заметить в божественной сущности природных явлений – от движения планет до видимой только в микроскоп пляски жизни. Его можно найти в исторических событиях, в безумствах народных волнений и повседневных встречах с разными людьми. Традиционное приветствие индусов состоит в том, что человек складывает ладони и совершает поклон; смысл этого приветствия заключается в признании и почитании в Другом существующей в нем души.

Эти три модальности, а именно: резонанс, глубина и нуминозность – являются главными признаками присутствия независимого Другого, которого мы называем душой. Мы пришли в этот мир приспособленными к тому, чтобы быть носителями души, реципиентами души и строителями души. Если вообще существует какой‑ то иной мир – это мир души.

Люди, которым посчастливилось жить в обществе, где созвучные им образы соединяют племя и отдельного человека с миром Таинства – с космосом, природой, соплеменниками – переживают психическую связь с Другим и обладают самоощущением, основанным на трансцендентном миропорядке. Эти образы являются проводниками в природный мир с его уникальными племенными мифами, а впоследствии помогают членам сообщества совершить переход в мир бессмертия. Более того, такие образы ведут людей через разные стадии их развития, помогая пониманию и принятию закономерностей умирания и возрождения, что характеризует движение к зрелости. И – что самое главное – они обладают чудесной силой, вселяющей в нас ощущение духовного дома в мире, наполненном нескончаемой скорбью. Вот как об этом говорится в строках, принадлежащих неизвестному автору:

Иногда мне хочется себя пожалеть,

И все время

Сильные ветра носят меня по небу⁸⁰.

Эти «сильные ветра» по существу представляют собой движение души через жизненный путь и чувственную сферу человека.

Увы, для большинства из нас возможность быть унесенным такой силой не имеет никакого смысла. Еще Юнг, чаще чем кто‑ либо иной из наших современников, повторял, что эти «сильные ветра» пронизывают каждого из нас⁸¹. Он напоминал нам о том, что источником этих обобщающих образов, которые вдохновляли наших предков и связывали их с Таинством, является функция символообразования, имеющаяся у каждого из нас. Из той же таинственной области, откуда появляются наши сны, возникают и образы‑ посредники, когда мы встречаем таинственного Другого.

С архетипической точки зрения, образ бога возникает из наших собственных глубин. В таком случае бог – это аффективно заряженный образ, возникший в результате нашей встречи с Таинством. Такие образы являются нуминозными; их глубинное мерцание внутри нас активирует резонансный отклик. Они являются Совершенно Другими, ибо мы не имеем над ними никакой власти. Они необъяснимы, ибо они являются продуктами скорее непосредственного опыта, чем познавательного процесса. Они ведут к расширению нашего сознания. И они собирают внутри нас всевозможные метафорические ассоциации. Например, смерть принцессы – это больше чем просто утрата одного человека, больше чем напоминание о конечности жизни; эта смерть порождает широкий спектр ассоциаций и вызывает резонанс на очень глубоких уровнях психики у самых разных людей.

Как мы знаем, образы, которые выражают глубинные устремления души, могут также конкретизироваться, терять свою ясность и даже исчезать. Нам следует помнить, что образ – это не бог, а лишь оболочка для божественного содержания. По‑ видимому, все мы склонны к тому, чтобы обожать образ, а не соответствующее ему Таинство. Такое заблуждение превращается в грех идолопоклонства, который порождается нашим тревожным желанием не отпускать от себя Таинство и как‑ то его удержать. Когда к этому нас побуждает невротическое стремление Эго к безопасности, мы богохульствуем, ибо таким образом стараемся ограничить автономию Таинства. Это похоже на попытку заказать себе конкретный сон или стремление изменить его смысл.

Мне вспоминается одна пациентка, которая каждую неделю приходила на сессию с прекрасно написанным эссе, в котором она анализировала свои сновидения и очень точно определяла их смысл. Когда я предложил ей другую интерпретацию сна, она занервничала и заняла оборонительную позицию. Она стремилась управлять своим внутренним Таинством, так как его автономия угрожала ее слабому Эго.

Таким образом, мы богохульствуем, когда стремимся поклоняться образу, контролировать бога и управлять Таинством. Эта человеческая черта заметна не только в религиозных традициях, но и в нашем обычном желании управлять своими психическими процессами вместо того, чтобы прислушиваться к ним, получать от них энергию и развиваться в диалоге с ними. Тот Другой, которого мы ищем «вовне», является также Другим, существующим «внутри».

Конкретизация образа в историческом процессе или в нашем желании зафиксировать его смысл в приемлемой для Эго форме приводит к известному оксюморону, который называется «смерть Бога». Как может умереть бог, который по определению бессмертен? На самом деле бог не умирает, а исчезает энергия образа, который когда‑ то воплощал это Таинство. Когда энергия исчезает, остается лишь идолопоклонство по отношению к образу. После распятия последователи Христа увидели, что его могила пуста. Телесная форма, в которой раньше воплощалась его энергия, уже отсутствовала; теперь она активизировалась в их архетипическом сближении с Таинством. Фундаментализм и буквализм в конечном счете ведут к отрицанию души. Когда энергия души утекает в другое место, остаются лишь произведения искусства, реликвии, могилы. В конце концов, образ – это лишь оболочка, в которой когда‑ то оживало Таинство. Поклонение оболочке лишено смысла; именно из‑ за конкретизации исторически насыщенных образов многие из нас теперь лишены возможности соприкосновения с Таинством.

Значит, чрезвычайно важно проследить движение души: как оно появляется, уходит вглубь и возникает в новом образе. Цепляться за старый образ, когда божественное существует всюду, в конечном счете, не слишком религиозно, да и не слишком умно. Этот грех совершает не только официальная религия, но и современная психология. Эрнст Беккер писал:

Все, чего достигла современная психология, так это того, что она сделала внутреннюю жизнь предметом научного исследования, а сделав это, разрушила идею души. Однако именно душа когда‑ то связала внутреннюю жизнь человека с трансцендентной схемой космического героизма⁸².

Замечание Беккера подводит нас к осознанию того, что, конкретизируя Таинство, мы принижаем его и самих себя. Наши боги съеживаются, так как мы оказались слишком маленькими. Чтобы воссоздать правильное отношение к богам, нам следует признать их автономию и понять, можем ли мы отслеживать их герменевтические изменения. Юнг отмечал, что, покинув Олимп, боги попали в наш кишечник, и результатом их отвержения становятся наша социопатия и душевные болезни:

Мы думаем, что можем поздравить себя с тем, что уже достигли такой высокой степени ясности, вообразив, что оставили всех этих призрачных богов далеко позади. Однако позади нас остались лишь вербальные выражения, а не психические факты, свидетельствующие о рождении богов. Мы по‑ прежнему находимся в их власти в той же мере, в какой они до сих пор находятся на Олимпе. Сегодня они называются фобиями, навязчивыми состояниями и т. д., то есть невротическими симптомами. Боги превратились в болезни; Зевс теперь правит не Олимпом, а солнечным сплетением, вызывая поразительные заболевания, о которых можно узнать в кабинете врача, или же нарушения работы мозга у политиков и журналистов, которые невольно распространяют эпидемии психических расстройств на весь мир⁸³.

Юнгианская психология сохраняет ощущение трепетного благоговения перед Таинством и вместе с тем стремится к такой практической деятельности, которая позволяет следовать воле богов и сохранять связь с глубочайшими таинствами Другого. Этот Другой одухотворяет природу и создает наши сновидения, то есть содержание, которое мы никогда не сможем полностью постичь и вместить в себя. Иначе Другой просто не был бы настоящим Другим, не был бы настоящим Таинством.

Трагедия западного мира заключается в том, что боги ушли в потусторонний мир. Мы все это знаем, но все‑ таки боимся сказать об этом. Поэтому мы пытаемся еще раз наполнить энергией старые образы, а значит, еще больше удалиться от Таинства. Мы отчаянно ищем богов или, стремясь унять боль, вызванную их потерей, спасаемся бегством, страдая фобиями и пагубными пристрастиями, а также попадая в зависимость от других людей. Мы ищем спасения в образе Доброго Волшебника. Вместе с тем, по иронии судьбы, наша жизнь всегда устроена так, что мы уклоняемся от встречи с Другим, либо избегая близких отношений, либо пренебрегая возможностью осознания. В. X. Оден заметил:

Мы скорее погибнем, чем изменимся.

Мы скорее умрем от страха,

Чем позволим распять себя на кресте повседневности

И позволим умереть нашим иллюзиям⁸⁴.

Почему? Как гласит одно из положений программы «Двенадцать шагов»: «То, чему мы сопротивляемся, следует преодолеть». Несомненно, причиной является наш вездесущий страх, который ограничивает нас и заставляет навязчиво воспроизводить прежние способы мышления и действия. «Дух зла, – пишет Юнг, – это страх и отрицание, это враг, который противостоит жизни в ее борьбе за вечное продолжение»⁸⁵. Только экзистенциальное мужество может позволить нам понять себя, повысить свою значительность в отношении к безмерной вселенной.

Хватит ли у нас отваги, чтобы совершить свое странствие? Сможем ли мы прорваться через воображаемые рамки своего окультуривания и своих комплексов? Эти вопросы обескураживают нас, и ответы на них определяют наше психическое здоровье. Вот что говорит об этом Юнг в автобиографии:

Я часто видел, как люди становились невротиками, если они довольствовались неадекватными или неправильными ответами на вопросы, которые ставила им сама жизнь. Они стремились к успеху, браку, достижению социального положения, славе, но при этом оставались несчастными и страдали неврозами, даже достигнув поставленной перед собой цели. Такие люди страдают какой‑ то духовной узостью, их жизнь обычно бедна содержанием и лишена смысла. Если они находят путь к духовному развитию и самовыражению, их невроз, как правило, исчезает. Поэтому я всегда придавал столько значения самой идее развития личности⁸⁶.

Честно говоря, большинство из нас осознают, что мы страдаем духовной узостью. В таком случае нам следует задаться некоторыми вопросами, чтобы лучше понять свое положение:

1. Если главная задача первой половины жизни заключается в том, чтобы создать крепкую эго‑ идентичность, покинуть Маму и Папу, вступить в мир, в котором и нужно работать и формировать отношения с окружающими, то в чем же тогда состоит задача второй половины жизни? В чем, по сути, заключается: наше подлинное призвание? Если в течение первой половины жизни следует получить ответ на вопрос, чего от нас хочет мир, то, наверно, во второй половине жизни нужно ответить на вопрос, чего хочет наша душа?

2. Какая часть непрожитой нами жизни преследует нас, довлеет над нами, осуждает нас? Этот вопроса все мы знаем, но ежедневно уклоняемся от ответа на него. Мы пребываем в ожидании, словно кто‑ то другой знает ответ и готов нам его предложить. Но ни один человек не знает, что именно действительно нам нужно: ни священники, ни родители, ни спутники, ни терапевты, но нечто у нас внутри точно знает и через наши симптомы выражает свой страх, который проявляется в нашем равнодушии.

3. На какой стадии своего развития мы затормозились? Какие страхи довлеют над нами? Не являются ли они отличительными чертами детства, воспоминаниями о полученных травмах, об ощущении эмоциональной опустошенности или подавленности? Не существует ли у нас тайного согласия с этими страхами, которое до сих пор заставляет нас вести себя по‑ детски?

4. Чего мы не позволяем сами себе? Где мы потеряли свою страсть, через которую наша истинная сущность стремилась к своему выражению? Получали ли мы в свое время неадекватную поддержку от родителей или учителей, лишавшую нас уверенности в себе? Как получилось так, что мы недостаточно хорошо себе представляли предстоящее нам странствие? Что бы ни уготовила нам судьба – признание, страсть или рутину, – нам следует преодолеть старые парадигмы, сделав все возможное, чтобы оказаться готовым к странствию, к которому призвали нас боги.

5. Как мы определяем, воплощаем и интегрируем свою духовность? Пока наша духовность не будет развиваться осознанно, мы будем жить поверхностно, проявлять зависимое поведение или вступать в конфликт с обществом. Наша духовность – это самая важная сфера в наших отношениях, ибо характер нашей духовности определяет содержание и результат всех отношений.

Конечно, интуитивно мы знаем ответы на эти вопросы, ибо все они определяются телеологией нашей природы. Что‑ то внутри нас всегда знает, хотя мы даже можем и не знать того, что мы знаем, можем бояться это знать или, как это случилось в старой притче о встрече со смертью в Тегеране, можем упустить то, что всегда существует у нас внутри и добивается нашего признания⁸⁷. Жить, отвечая на эти вопросы, – только так можно узнать свою духовность и свое отношение к Таинству. Нас просят пойти на риск и поставить на карту свое развитие, страсть, отвагу, одиночество и, наконец, рискнуть стать тем, кем мы хотели бы стать по велению богов.

Три поэта, которые общались с богами

Сейчас мы подробнее остановимся на обвинении, которое Эрнст Беккер предъявил современной психологии, об этом мы говорили чуть выше. Трагедия современности заключается в том, что духовенство забыло о психическом, забыло о том, что религиозное переживание, для того чтобы быть подлинным, должно быть индивидуальным. Все психологи забыли о душе, о поиске смысла жизни, о Таинстве, которое творит символы, о том, что именно они являются нашей глубинной реальностью. Давайте обратимся не к работам Юнга и его последователей, а к современному поэту, чтобы найти в его творчестве какие‑ то отголоски души.

Главная задача литературы эпохи модерна и постмодерна заключалась в том, чтобы отразить процесс развенчания старых иерархических институтов, с одной стороны, и трудности жизни без связанных с ними мифов, с другой. Поэтому о современных духовных противоречиях чаще можно узнать от художника, который изображает душевные глубины, чем от священника или врача.

Из множества самых звучных голосов, в которых слышится это противоречие, я хочу выделить следующих трех поэтов: Уоллиса Стивенса, Харта Крейна и Райнера Марии Рильке. Творения каждого из них – это само по себе исследование, свидетельствующее о глубоких религиозных чувствах, хотя зачастую эти чувства находят свое выражение в светских, мирских метафорах. (Сюда же я мог бы включить Йетса, Элиота и многих других.)

Уоллис Стивенс

В одном из своих стихотворений⁸⁸ Уоллис Стивенс описывает женщину, которая воскресным утром сидит за чашечкой кофе и читает газету. Она погружена в размышления, и перед ней встают образы ее детства:

… через моря, вплоть до молчащей Палестины,

простирается царство крови и могил.

Вместе с тем поэт задается вопросом, что заставило душу этой женщины открыться образам, которые сейчас для нее мертвы.

Что же это за божество, если оно может явиться

Только в снах и в молчанье теней?

Она приходит к выводу, что божество «должно жить у нее внутри». Стивенс верит, что божество существует, оно находится внутри и открывается в переживании, однако его больше нельзя найти в покинутых богами оболочках. Поэт рисует в своем воображении:

Буйное и податливое кольцо мужчин

Устроит оргию воскресным утром.

Их неистовое поклонение солнцу

Не как богу, но как богу, каким он мог быть, –

Обнаженным среди них, как дикое начало.

Главная мысль этого стихотворения содержится в строчке: «Не как богу, но как богу, каким он мог быть, – обнаженным среди них…» Это явно современное ощущение. Изначальное переживание таинства природы на анимистической стадии развития цивилизации воплощалось непосредственно в виде божества. Позже эта божественная энергия покидает оболочку, и участник оргии чувствует себя покинутым. Однако Стивенс, который является посткантианцем и постницшеанцем, верит в то, что можно феноменологически переживать божественность этого мира, но это переживание можно выразить только в метафорах, существующих в сознании. Перечитайте снова и снова этот фрагмент – и вы ощутите, как его содержание тонет в одной строке: «Не как богу, но как богу, каким он мог быть, – обнаженным среди них».

Такое осознание метафоричности образа позволяет поэту избежать конкретизации, которая является ловушкой, расставленной фундаментализмом и психозом. У Стивенса везде присутствуют резонанс, глубина и нуминозность. Признание непохожести Другого заставляет его осознанно использовать языковую конструкцию предположения, чтобы не ограничивать автономию Другого. Это противоречие, таким образом, повторяет ситуацию, которая, как мы предполагаем, существует и в близких отношениях. Позволить Другому быть Другим – это непростая задача, но это единственный путь к тому, чтобы его любить. Это верно и в отношении богов, ибо нам хочется приблизиться к большинству из них.

Харт Крейн

Заключительная строфа поучительного стихотворения Харта Крейна «Путешествия» характеризуется особой глубиной и эллиптичностью. Она не поддается легким интерпретациям, ее трудно перевести на язык прозы:

О, Времена, безграничные и ужасные, сделайте нас бессмертными.

О, галеоны певцов в пламенеющем Карибском море,

Не везите нас к земным берегам, пока

Из глубины нашей могилы не получите в ответ

Проблесков рая в широко открытых глазах тюленя⁸⁹.

Крейн ставит вопрос не о трансцендентности нашего земного состояния, а о том, что, оказавшись связанными временем, мы попали в плен этого состояния со всеми его превратностями и эмоциональными «временами года», и большинство из нас полно благоговейного трепета. Трепет считается высшим религиозным переживанием. Трепет – это подлинное переживание другого как истинного Другого. Каждый человек, становясь родителем, чувствовал этот трепет. Точно так же мы застываем в оцепенении в присутствии Возлюбленного (или Возлюбленной). И – более того – мы наполняемся трепетом, ощущая глубину космического пространства, признавая безмерность этого Космического Другого.

Ключевая метафора этого стихотворения Крейна описывает жизнь как путешествие, и существует множество других современных примеров использования этой архетипической идеи. Так как больше не существует социальных институтов или мировоззрения, которые опирались бы на твердую основу, мы ощущаем себя изгнанниками или странниками. Действительно, можно сказать, что дом нашего современника – это и есть странствие. Этот дом – галеон певцов, плывущий по морским просторам, воспламененный страстями, наполняющими наши паруса и влекущими нас туда, куда дует ветер. Но Крейн не стремится к берегу, где он может обрести свободу и безопасность; он хочет остаться на бескрайних просторах души. Если странствие – это наш дом, то он хотел бы, чтобы странствие продолжалось.

О конечном пункте нашего странствия говорится в емкой завершающей строке: «Проблесков рая в широко открытых глазах тюленя». Перед нами – эфемерным творением природы, похожим на брызги и пену морских волн, стоящим с широко раскрытыми глазами, – предстает все величие и весь ужас космоса. Это творение живет без осознания, без определенности, глядя на глубинную непохожесть на него Другого, то есть взирая на проблески рая. (Здесь мне вспоминаются часто цитируемые строки Джона Китса: «В прекрасном – правда, в правде – красота, / Вот знания земного смысл и суть»⁹⁰.) Радикальное желание позволить себе просто быть вместо того, чтобы контролировать себя, требует великого мужества и свидетельствует об окончательном признании Таинства.

Райнер Мария Рильке

С моей точки зрения, Райнер Мария Рильке был художником, очень глубоко погруженным в духовное состояние современного общества. Очень многие его стихотворения свидетельствуют об ужасающей прелести бессознательного. Он последовательно отказывается называть и материализовать таинство Другого, а также привязываться к нему независимо от того, кем является этот Другой: чьим‑ то любовником или кем‑ то из богов. Среди множества его произведений, на которые можно сослаться, в данном случае особенно подходит следующее:

Настало время, чтобы боги вышли

Из обжитых вещей…

И стены в моём доме, словно книгу,

Перелистнули. Новая страница…

О боги, боги!

Вы, приходящие, вы, спящие в вещах,

Встающие с зарею, чтобы в реках,

Что снятся нам, омыть лицо и шею,

Легко свою вливающие силу

В жизнь, что нам полной кажется до края.

Пусть снова будет ваше утро, боги.

Мы повторяем. Вы же начинали.

Мир с вами восстает, и вновь сияет

В разломах наших неудач начало⁹¹…

(Перевод Евг. Борисова)

Миф – это невидимая плоскость, которая поддерживает видимую сознательную жизнь. Если мы чувствуем присутствие мифов и ощущаем их, то мы ощущаем и свою основу, и связь с окружающим миром. Но если Другой Мир действительно является таковым, нашему духовному чувству требуется настройка. Находясь в окружении артефактов, иллюзорных и соблазнительных сирен поп‑ культуры, мы должны найти решение стоящей перед нами задачи: интуитивно ощутить присутствие богов и освободить свою душу от этой обманчивой поверхностной оболочки.

Боги всегда находятся рядом с нами, хотя мы можем их не замечать. Иисус сказал: «Царство Небесное простирается по всей земле, а люди его не видят»⁹². А раз так, то все, что мы ищем, уже находится здесь, покоится в глубинах, скрываясь за тем, что лежит на поверхности. Боги появляются из‑ за фасада, из‑ под земли, и тот, кто имеет глаза, их видит. К тому же они часто могут нарушать и даже разрушать сознательные установки. Боги могут разрушить нашу старательно построенную жизнь и развеять ее по ветру. Каждый человек, ощущавший реальность психики, очень хорошо знает революционную мощь таких энергий.

Кто из нас не раздумывал над тем, где сегодня находятся боги? Почему они не появляются в горящем пламени, не вещают из смерча, не вдохновляют новых пророков? Но для Рильке боги существуют. Они по‑ прежнему скрываются в глубине всего сущего и всегда могут вызвать у нас потрясение. Юнг как‑ то сказал:

Бог – это имя, которым я называю все, что насильно и безжалостно препятствует моему волеизъявлению, все, что опровергает мои субъективные взгляды, планы и намерения и изменяет к лучшему или худшему мой жизненный путь⁹³.

Таково глубинное описание божества как Космического Другого, обладающего собственной волей и способностью разрушить наш сознательно намеченный курс.

Вывод Рильке – это гимн богам, в котором звучат и вопрос, и побуждение, и желание осознать всю глубину встречи с ними. Боги являются источником всего сущего, включая нас самих, и могут даже помочь нам исправить наши неудачи, сделать нас более сильными и способными осознать свои недостатки. Будучи энергией космоса или Первого Другого, они являют собой силы, вызывающие душевные потрясения и таким образом расширяющие и углубляющие нашу душу.

Эти краткие примеры лишь в малой степени отражают те разнообразные формы и способы, в которые облекается в наше время процесс поиск души. Поэты, которых мы цитировали выше, почувствовали себя неуютно в отсутствие племенных мифов, прочной, фундаментальной стабильности наших институтов и духовных координат, которые могли бы сделать их жизненный маршрут понятным, а жизненный путь – предсказуемым. Оказавшись одни на широких просторах своего душевного океана, они научились ценить свое странствие, видя в нем собственный дом. Они отвергли желание жить догмами и соблазнительное стремление ограничить Таинство разумом. Они предпочли неоднозначность метафоры, ее выход за пределы той бессмысленной определенности, которая заставляет скрываться богов.

Как уже говорилось, Фрейд обесценил религиозный импульс, низведя его до регрессивного желания контролировать вселенную (и такая мотивация у нас действительно существует). Но Юнг понял, что под этими универсальными инфантильными желаниями лежит нечто гораздо более глубокое: стремление придать смысл нашему мимолетному земному путешествию. В приведенных выше стихотворных строках поэты не стали считать вселенную своим родителем. Они нашли в себе мужество позволить Другому быть совершенно Другим. Их видение лишило их покоя и безопасности, зато придало им достоинство и помогло найти смысл жизни. Их отношение к противоречиям нашего современного существования нельзя назвать регрессивным, как предсказывал Фрейд: оно позволило им погрузиться еще глубже в жизнь и ощутить более глубокий уровень связи с Таинством.

Существует выражение, которое полностью описывает эту установку поклонения Другому, – благоговейный трепет. Существует слово, характеризующее позицию человека, который, сталкиваясь с зыбкой неопределенностью, не отступает от нее, и это слово – мужество. Существует слово для ощущения почтения к непохожести Другого, и это слово – любовь.

Прошлой ночью, когда я спал,

Мне приснилось – изумительная ошибка! –

Что вот здесь, прямо у меня в сердце

Был Бог⁹⁴.

*

Когда ты посмотришь, ты тотчас увидишь меня –

Ты найдешь меня в крошечном домике времени…

Ученик, скажи мне, что такое Бог?

Он – дыхание в дыхании⁹⁵.