Все течет, все изменяется

А вот попробуйте найти глубокую

внутреннюю связь между сверлящим свойством взгляда и филологическими характеристиками слова «бетон»...

А. и Б. Стругацкие

В БОРЬБЕ ЗА ЖИЗНЬ

Заметил ли читатель в предыдущей главе некоторую тенденциозность в подборе иллюстраций, некоторую пристрастность автора к идее фонетической мотивированности слова? Действительно, неужели всегда и в любом слове звучание и значение должны пребывать в гармонии?

Но ведь язык развивается. Вслед за изменяющейся действительностью меняются и значения слов, в том числе и признаковый аспект значения.

Меняются и звуковые формы слов под влиянием внутренних зако- нов развития языка. В древнерусском языке были носовые гласные и слово дуб произносилось примерно как домб, а язык как ензык. Затем носовые исчезли, и эти слова приобрели современное звучание. Таких фонетических изменений за века истории языка было много. Слово гибель произносилось когда-то как гыбель, гусеница как усе-ница, филин как квилин, бровь как бры. Еще совсем недавно произносили мяг[кы]й, профёссоры, теперь мяг[к'и]й, профессора. Фонетический облик всех этих слов изменялся, а значение оставалось прежним.

Значит, в языке на любом этапе его развития, наряду со словами, значение и звучание которых находится в гармонии, непременно обнаружатся и такие слова, у которых эта гармония нарушена. Следовательно, фонетическая значимость таких слов или никак не соотносится с признаковым значением, или даже противоречит ему. Иначе не может быть. Потому что если вдруг окажется, что таких «дисгармоничных» слов нет, то это будет означать, что ни содержание, ни форма в языке не развиваются.

Но такие слова есть. И во множестве. Вот, например, слово юноша. Его звучание получает характеристики «нежный», «женственный», «слабый», которые резко дисгармонируют с признаковым значением. Почему так получилось? Ясно, что значимость звучания этого слова почти целиком определяется малочастотным Ю, который к тому же еще и первый, да под ударением. Но когда-то звуковая форма этого слова была иной — оно произносилось примерно как

унош. Теперь сравните значимости Ю н У по шкале «женственный — мужественный»: для Ю средняя оценка 1, 6 («женственный»), а для У — 3, 8 («мужественный»). Значит, когда-то звуковая форма соответствовала содержанию, а затем фонетические изменения это соответствие нарушили.

Как же влияет возникшая дисгармония звучания и значения на жизнь этого слова? Вспомните, часто ли вы употребляете слово юноша? Или слышите от других, особенно в разговорной речи? Наверняка очень редко. Обращение юноша сейчас уже почти невозможно, а если и встречается, то носит либо старомодный, либо иронический характер. Почему же? Что устаревшего или смешного в значении этого слова? Разумеется, ничего. Но мы чувствуем его «женственное», «слабое» звучание и потому заменяем форму на другую, подходящую по звучанию, — молодой человек.

А если вдуматься, то эта форма нисколько не удобнее и не логичнее. Она комбинированная — состоит из двух слов, и это, конечно, менее удобно, чем одно слово. И потом, почему это молодой человек — обязательно мужчина, а девушка что же — не человек? И все-таки решающим оказывается фактор звучания, который перевешивает и неудобство и нелогичность, заставляя отказываться от формы юноша в пользу формы молодой человек.

Еще пример. Звуковая форма слова женщина получила характеристики, явно противоречащие признаковому значению: «темный», «отталкивающий», «тяжелый», «устрашающий», «низменный», «злой». Признаковое значение данного слова, конечно, будет охарактеризовано прямо противоположными признаками, и эту дисгармонию между звучанием и значением мы постоянно ощущаем. Заметьте, что в разговорной речи, особенно в обращении, мы стараемся этого слова избежать, пытаемся приспособить для обращения слово девушка или обходимся вообще без обращения, заменяя его формулами вежливости типа будьте любезны, будьте добры и т. п. Иначе говоря, в разговорной речи сейчас явно идет поиск новой формы для обращения к представительницам прекрасного пола. Правда, идет пока без особого успеха, так как в русском языке нет слов, фонетическая значимость которых была бы для этой цели подходящей. Из старых обращений такого типа взять нечего — ни сударыня, ни тем более госпожа не подходят: и социальный ореол не тот, и звучат грубо, тяжело, жестко.

А отсутствие подходящей формы ощущается довольно явственно и нами, и особенно теми иностранцами, в языке которых выработалось удачное обращение. Например, по-польски женщина звучит примерно как кобета — тоже грубо и жестко. Но в этом языке есть подходящее фонетически обращение — пани. Это красивое, нежное и легкое слово поляки употребляют очень часто и с удовольствием.

Удачные формы обращения выработаны также в английском и итальянском языках: мисс, миссис, синьора, синьорина — полная гармония звучания и значения, потому и функционируют эти слова очень активно, причем не только в своих языках. Кстати, здесь

эти языки перещеголяли даже галантный французский — мадам и мадемуазель звучат гораздо менее «женственно». А о немецком нечего и говорить — фройляйн и особенно фрау благозвучием отнюдь не отличаются.

Когда носители этих языков учат русский, то все допытываются, как же по-русски обратиться к женщине? И очень удивляются, что никак.

И вот что еще интересно. Форма женщина нам не нравится, и мы ищем ей замену, но и содержание со своей стороны тоже как-то приспосабливается к форме. Понаблюдайте, как употребляется в речи обращение женщина. Вы заметите, что избирательно. Так почти никогда не обратятся к изящной, красиво выглядящей, милой представительнице прекрасного пола, а скорее к грубой, излишне полной, не следящей за одеждой и внешностью.

Оговоримся, что это вовсе не исключает употребления слова женщина в положительных контекстах, например в стихотворениях. Вспомните у Некрасова:

Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивою силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц...

Но даже и здесь речь идет о силе, мужестве, твердости духа русской женщины, которая

Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет,

т. е. о качествах, считающихся, в основном, мужскими.

Есть случаи, когда влияние звучания слова на его значение еще более заметно. Вот любопытный пример. Есть такие растения — лютик и сныть. Первое получило свое название за едкий, ядовитый («лютый») сок. Отсюда ясно, что первоначально признаковое значение этого слова было отрицательным (примерно так же, как у слова злючка). Второе растение съедобно. Его название еще не так давно писалось как сныдь. Полагают, что происходит это название от слова снедь — «еда». Так что растение было весьма полезным, играло существенную роль в жизни человека и, конечно, оценивалось положительно.

Но информанты, оценивая признаковое значение этих слов по шкале «хороший — плохой», дали в среднем слову лютик оценку «хороший», а слову сныть оценку «плохой». Тогда я принес гербарий с разными травами и попросил информантов найти среди них лютик и сныть. Лютик еще кое-кто указал правильно, а сныть не обнаружил почти никто. И никто не знал, что сныть съедобна, а лютик ядовит.

Что же получается? Не зная ни самих растений, ни их свойств, информанты одно из них совершенно несправедливо считают хоро-

шим, а другое — столь же несправедливо — плохим. Почему? Скорее всего на суждение информантов влияет звучание слов. Звуковая форма слова лютик, как вы, конечно, чувствуете, очень красива. И действительно, по формуле F она получает только положительные характеристики: «нежный», «красивый», «светлый» и т. п. А слово сныть звучит некрасиво — характеристики его звучания подтверждают это: «плохой», «отталкивающий», «темный» и т. п. Значит, с самого начала содержание этих слов вступило в противоречие со звуковой формой. Конфликт был разрешен уступкой со стороны содержания: признаковые значения этих слов изменились на противоположные — лютик стал «хорошим», а сныть — «плохой». Да еще и лютик — довольно красивый и яркий цветок, а сныть — неброская трава. Вот и установилась для слова лютик гармония звучания и значения. В том, что это так, легко убедиться и без экспериментов: едва ли кто-нибудь скажет, что лютик — что-то «плохое», «злое» и «опасное». И теперь это слово широко употребляется в речи, в том числе и поэтической, в положительном смысле.

Восстановление утраченной по каким-либо причинам гармонии звучания и значения требует определенных усилий со стороны языка — должны произойти какие-то процессы, изменяющие содержание слова, или должен увенчаться успехом поиск новой формы. «Свободных», бессодержательных форм в языке, разумеется, нет, и поэтому поиск формы и «перераспределение» содержания чаще всего идет внутри синонимических групп. Такой путь для языка самый простой и удобный: ведь синонимы — разные формы для сходных содержаний. В этом случае возможен «конкурс», в ходе которого может быть выбрана та форма, которая наилучшим образом соответствует содержанию.

Маленького пушистого зверька, который ловко прыгает по деревьям, называли когда-то векшей. А таких же зверьков с белой шкуркой — белкой. Но теперь всех таких зверьков называют белками, хотя они чаще всего рыжие, а слово векша исчезло совсем. Почему? «Темное» и «тяжелое» звучание слова векша не гармонирует со значением, а звуковая форма слова белка имеет как раз «нужные» характеристики: «быстрый», «легкий», «яркий», «подвижный». Может быть, поэтому в конкурсе синонимов векша — белка победил синоним белка, вопреки даже совершенно явной морфологической и смысловой мотивировке, создаваемой корнем бел-. Любопытна такая деталь: если слово белка используется как кличка собаки, то фонетическая значимость, ставшая менее подходящей, как бы гаснет и возрождается прежняя, морфологическая и смысловая мотивировка — такую кличку получают обычно белые собаки.

Борьба синонимов векша — белка кончилась трагически для слова векша — оно погибло. Но так бывает не всегда. Часто синонимы оказываются более уживчивыми и просто распределяют между собой различные оттенки общего понятия, причем это распределение осуществляется сообразно со звуковой формой каждого синонима. Мы уже видели, как это получается, когда синонимы различаются по

эмоциональной окрашенности. Вспомните синонимический ряд лик, лицо и т. д. Но не только для таких синонимов характерна эта закономерность.

Возьмем слово ветер. Может показаться, что здесь нет гармонии звучания и значения, поскольку характеристику звучания этого слова («нежный») трудно соотнести с его значением. Но построим синонимический ряд ветер — буря — ураган. Все это ветер, но нарастающей силы и опасности. И вот какие F-оценки получают звуковые формы данных слов по шкале «безопасный — страшный»: ветер — 2, 8; буря — 3, 2; ураган — 3, 4. Как видим, распределение значения по линии «опасности» произошло в точном соответствии со звучанием синонимов.

Похоже, что и вырастают синонимические ряды как бы в силовом поле фонетической мотивированности, а потому и строятся в направлении линий поля. Посмотрим, как это происходит, на примере синонимического ряда, сформировавшегося буквально на наших глазах.

Когда появились первые летательные аппараты тяжелее воздуха, они назывались словом аэроплан. Слово вошло в русский язык и, казалось бы, закрепилось в нем. Но постепенно оно все же было вытеснено словом самолет. Почему? Первым приходит в голову такое объяснение: для носителя русского языка свое слово самолет морфологически и по смыслу мотивировано, а заимствованное аэроплан — нет. Но не будем спешить. Можно вспомнить случаи, когда в сходных ситуациях язык делал прямо противоположный выбор. Так, на роль названий педальной машины в русском языке претендовали два слова: русское самокат и заимствованное велосипед. И слово самокат, четко мотивированное морфологически и по смыслу, уступило место названию велосипед, которое такой мотивировкой для носителя русского языка не обладает. А самокатом стало называться совсем другое приспособление для катания.

Так же могло случиться и с аэропланом. Для названия диковинных летающих машин это необычное для русской фонетики сочетание звуков как раз было бы подходящим. Остались же названия аэродром, аэропорт, аэрофлот. Заметьте, что два первых гласных придают особую воздушность их звучанию. Да и в целом звуковая форма слова аэроплан получает неплохие характеристики: «большой», «сильный», «красивый». Но побеждает все-таки самолет — слово, имеющее только одну характеристику звучания, да и то не совсем удачную — «светлый». Неужели все решила морфологическая и смысловая мотивировка?

Обратите внимание: в последнее время на победителя (самолет) все более заметное давление оказывает вновь появившийся синоним— лайнер. Все чаще мы слышим: серебристый лайнер, сверхзвуковой лайнер. Но ведь слово лайнер лишено для нас смысловой мотивировки! Что за парадоксы? Есть ли логика в смене одного из этих синонимов другим или это игра случая?

Расположим синонимы в ряд: аэроплан — самолет — лайнер. Что

меняется в значении от первого слова к последнему? Скорость! Прежде всего — скорость! Вот почему мы не можем назвать сверхзвуковой лайнер аэропланом, а «этажерку» начала века — лайнером. Так может быть, именно этот признак управляет изменением формы? Проверяем. Шкала «быстрый — медленный», F-оценки: аэроплан — 3, 4; самолет — 3, 2; лайнер — 3, 1. Вот «силовая линия», по которой выстроен ряд этих звуковых форм! Признаться, я и сам в растерянности — неужели словотворчество начала века специально оставило «скоростной резерв» для будущих синонимов?

Как бы то ни было, теперь мы видим, что явление синонимии не только не противоречит принципу фонетической мотивированности, как всегда считалось, но наоборот, поддерживает его. Синонимы, кроме всего прочего, есть еще и резерв мотивировочной тенденции, без которого ей было бы трудно сохранить соответствие звучания и значения при постоянных изменениях этих сторон двуединства. В последнем примере все синонимы «остались в живых», но сферы влияния распределили. Аэропланами мы называем первые летательные аппараты, самолетами — более совершенные машины позднего времени, а лайнерами — сверхсовременные скоростные воздушные корабли.

Встречаются и такие случаи несоответствия звучания и значения слов, когда кажется, что язык и не стремится установить гармонию их формы и содержания.

К примеру, звучание слова яд оказывается «хорошим» и «приятным». Но ведь это более древняя форма слова еда, а что же неприятного в еде? Получается, что яд — зашифрованное, обманное название отравы. В этом случае и не нужно, чтобы форма подсказывала содержание, наоборот — нужно, чтобы она скрывала его. Слово лесть тоже получает положительные характеристики звучания: «хороший», «нежный», «светлый», «красивый» и т. п. Но ведь и сама лесть по форме приятна, а по существу «гнусна, вредна». Получается, что отношения между содержанием и формой слова как бы изображают отношения между содержанием и формой явления.

Итак, даже примеры несоответствия между звучанием и значением слов свидетельствуют о том, что тенденция к гармонии содержания и формы активно влияет на жизнь слова. И если эта тенденция реализуется, слово становится более жизнеспособным. Такие слова активнее функционируют в речи, у них есть преимущества перед другими в приобретении экспрессивной окраски, т. е. им легче стать выразительными, изобразительными словами. Это не значит, что в борьбе побеждают всегда только такие слова, но в общем слово имеет больше шансов на сохранение своего звучания и значения до тех пор, пока гармония между ними сохраняется. Нарушение гармонии ведет к неустойчивости слова и влечет за собой изменение звучания или значения в сторону восстановления гармонии. Если же изменения невозможны, слову грозит вытеснение на периферию языка, а может быть, даже и гибель.